Пожар в сумасшедшем доме. «Перо маркиза де Сада», режиссер Филип Кауфман

«Перо маркиза де Сада» (Quills)

По одноименной пьесе Дуга Райта
Автор сценария Дуг Райт
Режиссер Филип Кауфман
Оператор Рожье Стофферс
Художник Мартин Чайлдс
Композитор Стивен Уорбек
В ролях: Джеффри Раш, Жоакин Финикс, Кейт Уинслет, Майкл Кейн и другие
20th Century-Fox, Searchlight Pictures
США
2000

Сочувствовать Саду — значит предавать его.
Симона де Бовуар

Фильм Филипа Кауфмана не имеет отношения к реальному маркизу де Саду, его жизни, философии и сочинениям. Подлинный маркиз Донатьен-Альфонс-Франсуа де Сад мало походил на образ, созданный оскароносцем Джеффри Рашем, еще раз номинированным за него на «Оскар». Тот описывал на бумаге не только фантастические извращения стесненного ума, вроде трехсот анальных удовлетворений, полученных Жюстиной, но и сексуальные приключения, срежиссированные и испытанные им самим. Он попал в тюрьму за зверское изнасилование нищенки, он совратил свою юную свояченицу (между прочим, девственницу и канониссу), кухарку и горничную (родившую от него сына), он реализовывал эротические фантазии с юношами лакеями и секретарем. Но рожденный его воображением садизм сопутствовал мазохизму. Он избивал горничную Розу Келлер плеткой, резал ее ножом и лил на раны расплавленный воск, а в марсельском публичном доме не только проституток охаживал девятихвостой «кошкой», но и требовал, чтобы плеткой хлестали и его самого, пока он предается содомским утехам. Наказание было ему сладостно, как и сам грех, оно было неотделимо от сладости греха.

Кроме того, как заметил Ролан Барт, декорацией его сладострастия в литературе и в жизни являлось «садическое пространство», «секретная камера» — герметически закрытое, недоступное для посторонних место вроде замка Дюрсе из «120 дней Содома». Так что клиника для душевнобольных Шарантон, где маркиз провел последние одиннадцать лет и восемь месяцев жизни, — не скорбное место, а вожделенный рай либертена.

Здесь, в Шарантоне, он мирно скончался от приступа астмы 2 декабря 1814 года. А вовсе не в муках, которые изобразили нам в американском фильме.

И последние годы скрашивала ему мадам Кенэ и возы продуктов, которые присылала жена. Но авторы фильма и не ставили себе задачу дать достоверную картину жизни замечательного человека. Даже цитируемые пассажи из «Жюстины», которая творится на наших, зрительских, глазах, — всего лишь стилизация под де Сада, а не подлинный текст. Филип Кауфман — поборник личной свободы. Достаточно вспомнить его блистательные экранизации «Невыносимой легкости бытия» Милана Кундеры и дневников Анаис Нин («Генри и Джун»). Кроме того, он мастер броской метафоры (вспомним «Восход солнца»). Пьеса Дуга Райта привлекла его темой императива свободы выражения и ее подавления и, конечно, беспримерной метафоричностью. В то же время это типично американское произведение, «тюремный роман» со всеми соответствующими компонентами: неукротимая личность, не желающая смиряться перед обстоятельствами; «добрый» тюремщик, которому приходится поплатиться за свою доброту, и «злой» тюремщик; юная девушка (как правило, дочь тюремщика или самого начальника тюрьмы, но здесь с аллюзией на реальность, семнадцатилетняя прачка Мадлен, которую играет Кейт Уинслет, девушка, выносившая писания маркиза на волю в корзине с грязным бельем); солидарность заключенных (передающих из уст в уста слова романа, который маркиз не имеет возможность записать); новейшие — научно-технические — методы подавления, изобретенные новым жестоким начальством; попытка побега, гибель невинных и прочее. Жанровое меню разнообразится за счет европейских пряностей: фильм начинается сценой гильотинирования прекрасной аристократки, это вроде эпиграфа к сочинениям маркиза де Сада, указание на социальный исток его философии — террор. И, конечно, в этом ряду священный стриптиз маркиза, которого последовательно лишают мебели, бумаги и чернил, гусиных перьев, вина, одежды и которому в конце концов отрезают язык, а он все пишет и пишет — не чернилами, так вином, не вином, так кровью, не кровью, так собственным дерьмом; этот стриптиз-откровение заканчивается не открытием «тайны», а мазохистским наслаждением, которое испытывает тот, кого пытают. Кульминация райт-кауфмановской метафорики — пожар в сумасшедшем доме, когда от грошовой свечи выгорело ползамка, аллегория взорвавшихся страстей, не выдержавших подавления. Избыточность доступных и расхожих метафор сродни избыточности стиля самого маркиза, механически нагнетающего приемы насильственного совокупления. Но это скорее случайность, чем задуманная авторами аналогия.

Итак, экранный маркиз де Сад получил все: он вдоволь поиздевался над своими мучителями, высмеяв главного врача клиники Руайе-Коллара (Майкл Кейн) в театральной постановке, где обнародовал его, сильно пожилого главврача, интимную супружескую жизнь с юной женой-сиротой, взятой из монастыря. Он соблазнил чистую женушку Руайе-Коллара своими книгами, и она сбежала с любовником, чтобы предаваться либертинажу. Де Сад получил мазохистское наслаждение от издевательств над собой. Он возликовал, увидев преданной печати свою «Жюстину», взбесившую Наполеона Бонапарта. А кто же пострадал от маркизовых эскапад? Да те же, кто и всегда страдает от свобод, милых сердцу господ: простые души, соблазненные пышными или зажигательными речами, — прачка Мадлена и аббат де Кульмье, отказавшийся взять на себя роль тюремщика маркиза-вольнолюбца, как ему предписывалось. Мадлена гибнет, когда те же простые души, бедняги, скорбные умом, воспламеняются от текста романа, нашептываемого маркизом ради собственной исторической нетленности. Де Кульмье занимает место пленника после смерти маркиза, утратив рассудок если не в прямом, то в переносном смысле. Жоакин Финикс играет живую метафору «рождения автора», устами которого замогильно вещает все тот же маркиз, сделавший бывшего аббата своим наследником: «Ныне оставляю вас с аббатом Кульмье, человеком, обретшим свободу на дне чернильницы и кончике гусиного пера». Но бедный аббат героем не стал. Героем остался и в историю вошел «господин», аристократ маркиз де Сад. Так бывает всегда. Почти два века обливаемся слезами над судьбами женщин-декабристок. Актриса Наталья Бондарчук вдохновенно рассказывает, как тяжко было Марии Волконской ехать в обитом мехами возке, но кто вспомнит про того, кто сидел на облучке, вообще про всех от матерей, отцов оторванных детей, разлученных жен и мужей, которых взбалмошные барыни потащили за собой в Сибирь без всякой героической миссии, а просто умирать при господах!

Не жалко мне маркиза де Сада, даже когда ему вырывают язык. Даже если бы в фильме читали подлинные страницы его текстов и даже в хороших переводах, а не в тех, которые наводнили наши прилавки после объявления гласности. Черт с ней, свободой слова и самовыражения, ежели из-за них гибнут простые души.

Безграничная свобода желания — отрицание другого и отказ от жалости. Так что не принуждайте меня сочувствовать маркизу де Саду. Его самого казнили только символически, и эшафот, по его словам, стал для него пьедесталом.

А соблазненные им души пропали реально. Он попал в свой идеальный мир и извлек из него все, что было возможно. О другом маркизе надобно ставить другой фильм.

P.S. В американской критике мне пришлось встретить сравнение кауфмановского де Сада с Биллом Клинтоном, а доктора Руайе-Коллара — с прокурором Кеннетом Старром. Это, наверно, и есть актуальное оправдание замысла Райта — Кауфмана. Другого не видать, ибо чего-чего, а свободы самовыражения сейчас — если не в Иране живешь — пруд пруди.