Будда, кинобудка

Если быть до конца честным, меня втайне смущал этот неловкий, неопрятного вида толстяк, который показывал удивительное кино в третьесортном клубе работников госторговли… Некоторое время я не знал, что это он организатор и душа всех изысканных показов. Я как-то неясно считал сей кинооазис промашкой городских властей или случайностью, а когда так же неотчетливо вдруг понял, что за демонстрацией, например, «Расемона» Акиры Куросавы стоят воля, расчет, ловкость и, главное, вкус вот этого странного грузного мешковатого господина с большим животом, который зашел в зал посчитать зрителей (меньше десяти зрителей, и сеанс отменяется), я напрягся.

Почему?

Меня смутило, что у руля красоты стоит какой-то простой киномеханик. Один из тех, кому мы так любили орать: «сапожник!» в темноте кинозала, когда рвалась лента.

У Самойловича лента тоже порой рвалась.

С высоты моего самолюбия мне тогда казалось унизительным зависеть от какого-то клубного киномеханика. Я молча отказывал ему в праве рулить моими эмоциями и собирать изысканную коллекцию шедевров, которые до сих пор занимают мою память: «Затмение» Антониони, «Земляничная поляна» Бергмана, «8 1/2» Феллини, «Андрей Рублев» Тарковского.

Все это добыл для показа он — Самойлович, киномеханик клуба работников торговли, что стоял на месте бывших конюшен пожарной части. Скажу больше, вкус моей юности воспитал именно он — Володя Самойлович, человек, которого я недолюбливал чуть ли не год, пока постепенно не проникся смущенной любовью к неуклюжему созданию, доброта которого бисерным потом сверкала на его сократовском лбу и который был все же как-то изящно свинчен и грациозен, как бегемот в шедевре Уолта Диснея «Фантазия».

Танцующий бегемот.

Пьер Безухов из Перми, города моей юности.

Кем он был на самом деле? Человек, который расположился в первом ряду перед экраном и, пережидая выступление лектора, сидел, заткнув большие мясистые уши толстыми пальцами.

Я вспомнил этот жест и уверяю, что он делал это деликатно, почти незаметно. Со стороны казалось, что человек внимательно слушает лекцию, обхватив голову большими руками, и только приглядевшись, можно было заметить, что кончики его указательных сосисок вложены и плотно ввинчены в уши.

Но кто тогда был способен приглядываться к человеку, который сделал все, чтобы стушеваться, не попасть на глаза, отмолчаться… При его крупной фактуре задача не из простых.

Толстые-претолстые очки. Потертое пальто из грубого сукна. Набитый книгами портфель из свиной кожи. Грубая обувь.

И все же он был, и следы его мощных армейских ботинок до сих пор отчетливы на сыром песке вдоль берега моря, где плещется бытие. Сумрак. Солнце только встало дымящимся шаром над горизонтом, и человек почти неразличим в дымке времени.

«Мудрые побеждают нехотя», — гласит восточная мудрость.

Будда говорил о себе: «Я тринадцатый Будда». То есть первые двенадцать прошли не объявившись, не возжелав воплощения в историю.

Так вот, Самойлович был из череды этих двенадцати Будд.

Кем бы он был, если бы не Россия и не советское время? Выходец из потомственной европейской польско-еврейской академической профессуры, единственный сын в семье, он бы — уверен — провел время в абсолютном наслаждении анонимностью собственной жизни.

Много ли надо мудрецу? Хорошая сигара. Чашка крепкого кофе на пражской террасе с видом на Влтаву и Карлов мост. Прогулка по букинистам на Унтер дер Линден. Одиночество в маленьком синематографе на бульваре Монпарнас. Ночное чтение Джойса в халате, лежа на диване, затянутом шелком, рука дремлет на кальяне с настоем опия… иногда, задумчивый поход в публичный дом к одной и той же милашке. Раз в год поездка в Биарриц подышать морским воздухом. Словом, он бы никогда не воплотился в вульгарных формах человека общежития.

Но нам повезло — Самойловичу не посчастливилось!

С ужасом оглянувшись по сторонам, мудрец был принужден в поте лица своего добывать себе культуру на пропитание души. Мягкий, как диван, человек был принужден стать киномехаником в общественном клубе, чтобы удовлетворить свою великую страсть к визуальному наслаждению. Быть! Больше того, стать маленьким человеком! Получить удостоверение клубного работника пермского клуба госторговли в грязно-коричневых корочках. С удивлением рассматривать в огромной руке сей отвратительный символ причастности к позывам толпы.

Что ж! Будда научился крутить кино… Раздевшись до пояса, он метался в раскаленной кинобудке среди двух аппаратов, чтобы иногда припасть глазом к оконцу в стене и дышать, дышать красотой, которая, дымясь над освежеванной тушей искусства, как пар, уходила в зенит идеала.

Его обожали клубные уборщицы. Еще бы! После той публики, которую собирал Будда на киносеанс, в зале не было даже брошенного на пол билетика. Все билетерши хотели привести в порядок его одежду и женить. Но мысли о женитьбе вызывали у него смех.

Рассказывают, что за год до смерти он ходил все в том же пальто из сукна, только вместо парусиновых брюк — трико. И при этом он ни в чем себе не отказывал. Ни в чем, что считал важным. Огромная изысканная библиотека. Музыка. Коллекция пластинок. А кино смотрел так: запустив аппарат, выходил в зал на пару минут полюбоваться филейной вырезкой из шедевра — тенью папоротника на голой спине разбойника Тадземару, стихами Циприана Норвида о пепле и алмазе, стуком тележного колеса от катафалка, которое катится по мостовой кошмарного сна профессора Исака Борга… после чего спешил назад в раскаленную кинобудку.

Он приходил в себя только ночью. Я знаю, он никогда не ложился до утра. Цель бессонницы была одна — противоядие. Противоядие от пошлости жизни. Он пил его огромными глотками. Крутил толстыми пальцами ручки приемника, чтобы каждую полночь принимать лекарство от ужаса и слушать джаз, пересвисты Диззи Гиллеспи и фортепьянные брызги Каунта Бейзи, синкопы Дюка Эллингтона и заодно воющий «Голос Америки». Он знал, что живет под пятой тирании в краю ссыльных поляков. Он читал. Он засыпал только под утро — благо график работы в будке позволял Будде такую роскошь… Тсс, он спит, гора на берегу океана; от легкого храпа пугливые чайки взмывают вверх, боясь опуститься на воду. Рука дремлет на мелководье в алмазных завитках от набегов прибоя.

И вдруг — звон будильника: пора, брат, вставать и разносить по городу фанерные афишки! Гора оживает и слепо шарит руками по воздуху. Киномеханик ищет очки.

Если бы он дожил до времени появления видео, он бы смог «читать» фильмы дома и никогда бы не вышел на улицу. У него были книги, музыка, не хватало только пустяка — домашнего кинотеатра.

Словом, Самойлович прожил адскую жизнь воплощения двенадцатого Будды, который, объявившись, все-таки промолчал.

А я? А мы? Мы подбирали крошки, упавшие со стола рассеянного титана.

Только один-единственный раз в жизни он допустил меня до общения, и между нами состоялось подобие разговора по сути, по существу. О, этот человек как никто чувствовал отвращение к профанному. Кажется, стояла весна, он нехотя остановился напротив меня, почти не глядя в мое лицо, тяготясь разрывом в цепи тайной мысли. Он всегда был абсолютно непроницаем. И я знал, что он одет в броню отвращения к жизни. Но мне повезло — он был возбужден и вдруг рассказал о том, что вернулся на днях из Варшавы, куда ездил с группой туристов и где, сказавшись больным, на самом деле провел все двенадцать дней в клубных кинотеатрах польской столицы.

Непроницаемость заговорила! Я понял, что он знает польский язык. Я заметил легкую улыбку на его большом мясистом лице и вдруг понял, что он иронизирует над собственной страстью. Считает ее почти несерьезной и, выставив на свет свое чувство, как бы избавляется от него.

Я спросил, видел ли он «Сладкую жизнь» Феллини? Он отрешенно кивнул. И вырезал в воздухе невидимый шар движением руки. Я прочел его жест примерно так: «Я представлял себе этот фильм иначе». Он почти не замечал собеседника.

Протараненный его интонацией, я впервые за годы нашего знакомства взял правильный тон и сказал осторожно (как быстро он обучил меня точной походке мысли, которая скрадывает истину во время охоты за смыслом) о том, что фантомы воображения тоже имеют свою сладкую ценность и мне будет жалко разрушить свою мечту о «Сладкой жизни» реальной итальянской картиной, которая может и не выдержать сравнения с сюрреалистической мечтой.

Самойлович задумался и тайно отпрянул от общения. Его взор устремился поверх моей жизни. Он весь ушел в то, что называют отсутствием.

Тут несколько вариантов: возможно, он пережил в Варшаве нечто похожее и ему было неприятно попасть в рифму с моей мыслью. Ведь существование твоих мыслей в другом лишает их уникальности. А может быть, он подумал о том, что кто-кто, а Феллини выдержит и победит любое воображение… Но, скорее всего, он подумал о том, что мои мечты не имеют никакого значения, потому что их никто не увидит.

Он молчал, следя, как ветер незримого сдувает пену майи с ландшафта бытия.

Разговор оборвался на полуслове; отсутствуя, он улыбнулся, и мы расстались. Кажется, это был наш последний разговор… Вскоре я уехал из Перми, значит, расстались навсегда.

С чем сегодня я могу сравнить этот осколок отрешенного общения?

Пожалуй, только с разговором героя Поля Валери с господином Тестом, который поразил воображение рассказчика тем, что мог идеально слиться с предметом своего же размышления. Валери: «По мере размышления я пришел к заключению, что г. Тесту удалось открыть умственные законы, которых мы не знаем».

Он умер голодной смертью среди книг и альбомов. В 95-м году. Ему было пятьдесят семь лет.

В 80-е годы клуб закрыли и устроили там авангардный театр. Эра подпольных просмотров закончилась, кино стало ненужным. Самойловича оставили при театре сторожем, он был абсолютно не приспособлен к жизни в нашем смысле слова. Он был абсолютно обеззараженным человеком — никаких социальных желаний. В рабочей книжке одна строчка: «Принят после службы в армии киномехаником».

Он жил в позе донатора на створке алтаря, на коленях перед мадонной, он боготворил искусство.

Я знаю, что он всегда обрывал разговоры о жизни. Я не верю в обычные причины кончины этого великого человека. Он был слишком умен. Он был завсегдатаем букинистических магазинов и мог легко продать пару альбомов, чтобы купить миску чечевичной похлебки. Уверен, ему вдруг стало смертельно скучно вставать, одеваться, делать покупки в гастрономе, чтобы потом все эти странные кусочки пищи заталкивать внутрь своего тела через отверстие на лице. Он отшатнулся от смысла еды. Отшатнулся от смысла быть человеком… Нет, жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой до конца! Он умер с книгой в руке, слушая музыку.

Одним словом, киномеханик Володя Самойлович — единственный гениальный по способу существования человек, которого мне посчастливилось немножечко знать.