Долой реальность, ходите в кино!

Шел последний день Московского кинофестиваля. Мы вышли с утреннего сеанса в «Ударнике» и утомленные бодрым безобразием «Мулен Руж» вяло перебрасывались незначительными фразами. Вдруг С., обращаясь ко мне, с неожиданным воодушевлением поинтересовался, не смотрел ли я фильм «Трахни меня». Не дождавшись ответа, он с еще большим энтузиазмом воскликнул: Вот это действительно страшное кино! Там совокупляются совершенно по-настоящему, это тебе не какой-нибудь там «Интим». Далее разговор перешел на то, что старшее поколение вообще переоценивает значение секса в человеческой жизни, в то время как у нового уже другие приоритеты, и постепенно сошел на нет. Или мне так показалось, поскольку услышанное было мучительно знакомо. Мучался я, однако, недолго и после минутного умственного напряжения вспомнил, что именно так, с теми же интонациями и далеко идущими заключениями обсуждали материал, отснятый на кастинге в модельном агентстве, герои видеофильма, который только что закончил один мой приятель. И был этот фильм построен как раз на зеркальном подобии экранной ситуации и ситуации обсуждения этой экранной ситуации в монтажной.

Когда смотришь по три и более картин в день, такой ход мысли не кажется болезненным. Жизнь, текущая за пределами темного зала, как-то странно мешается с вымыслами синематографа, и тебе все время кажется, что реальные события бесстыдно повторяют сценарные ходы того или иного фильма. Хорошо что я еще не посещал мероприятия случившейся в то же самое время Театральной Олимпиады…

Дело, однако, не в насыщенности московской культурной программы весенне-летнего сезона. Просто такова наша обычная жизнь, в которой прямое соприкосновение с материальной поверхностью вещей, непосредственный контакт с людьми, с нерасщепленной данностью событий даются с трудом. Скажем, входишь в лифт с какой-нибудь соседкой с десятого этажа, и она тут же начинает тебе впаривать свое заветное, а у тебя в голове почему-то отражается только навязчивое «о, «Данон». Прощаешься с ней, оборвав на полуфразе рассказ о том, как дети купили квартиру на Тушинской, закрываешь за собой дверь квартиры и, чтобы перебить застрявший в голове остаток бреда музыкой, включаешь радио. Но тут же слышишь бодрое «Капитал-групп» : ваша квартира за правильные деньги». Чем не сюжет кинокомедии? Куда ни взглянешь — везде рекламные слоганы, с кем ни заговоришь, у всех на уме какие-то идеи и проекты, сплошной PR. Уже из метро выйти нельзя, чтобы тебе не всучили какую-нибудь вымогательскую бумажку, в троллейбус не сядешь, чтобы ни узнать очередную потрясающую новость про Samsung. Сообщение не имеет отношения к предмету, без устали любуется собой, ничуть не стыдясь своей навязчивой пошлости. Даже респектабельный Владимир Познер, и тот дискутирует с Хрюном и Степаном на какой-то политический сюжет.

Чего сегодня очень хотелось бы, так это строгого минимализма. Но как наткнешься на обложку глянцевого журнала с фразой Умара Джабраилова о том, что минимализм — его стиль, так и минимализма не возжелаешь. Это и есть та свобода информации, о которой сладко мечталось во времена засилья идеологии. Была сплошная ложь, и хотелось правды, чистой информации, голой документальности. Осуществившись, наша мечта показала лишь то, что неинсценированная, необработанная документальность находится все на том же расстоянии. Все адаптировано и разыграно, опосредовано товарно-денежными отношениями, завернуто в пленку поп-мифологии. Сама природа начинает стилизоваться под цивилизацию. Мобильные телефоны высвистывают фрагменты популярных мелодий, а птицы, как сообщает пресса, стали подражать телефонным сигналам. Вот-вот и леса примутся имитировать сады, а запахи полей превратятся в ароматы парфюмов с той же легкостью, с какой облака изображают романтические замки, а животные мимикрируют под окружающую среду.

Впрочем, воспринимать происходящее как неожиданный патологический эксцесс было бы слишком просто. Означало бы еще одну мифологизацию, противопоставляющую идиллическое прошлое гротескному настоящему. Скорее, история нас учит тому, что мера заблуждений человечества в течение всего известного времени его существования остается неизменной, меняются лишь их формы. Как заметил один балагур-художник, ложь вообще свойственна человеку, именно этим он отличается от животных, и потому само искусство — не более чем ложь. В определенном смысле современная цивилизация представляет собой полное и окончательное осуществление как раз эстетического проекта. Именно в искусстве зародился тот образ преображенной реальности, благодаря которому и сама реальность сегодня сделалась тотальным образом, одной сплошной авторепрезентацией. Вряд ли искусство желало такого результата, однако и грек Нарцисс не собирался умирать во цвете лет. Этот старый миф проговаривается о самом существенном в нашем рассуждении. О том, что дело с самого начала было дрянь, поскольку сама природа подставилась красавцу в качестве орудия его самоослепленности. Оскар Уайльд, может быть, лучше всех разглядел эту затененную сторону античной истории, подставив ей другой конец: ручей, глядя в который умер юноша, оставался с тех пор безутешным.

Но не потому, что скорбел о погибшей молодости и красоте, — в зеркале нарциссовых глаз он не мог налюбоваться на красоту собственную.

Сегодня наш жизненный опыт формируется в огромной степени благодаря визуальной информации, нашими зеркалами стали различного рода экраны.

Не то чтобы это было хуже, чем раньше, когда самый читающий в мире народ смотрелся в печатные тексты. Просто литературных персонажей и политических гуру сменили киноактеры и телеведущие, а идеологические стандарты — шаблоны «моды и стиля». Наша неизменная потребность в зеркале свидетельствует лишь о том, что представление лучше жизни, игра ничем не отличается от действительных чувств. Соблазненные, мы превращаем видимое сходство в тождество. Различие копии и оригинала исчезает. Субъект и объект подражания сливаются в экстазе репрезентации, и рождается в их любовном акте один сплошной перформанс. С этого момента документальность, натуральность сменяются убедительностью постановки и исполнения, успехом соблазнения. Успехом легким и полным, не потребовавшим ни малейшего обмана, поскольку соблазнение было взаимным. Жизнь строит себя по модели своего изображения, а изображение ориентируется на им же стилизованную жизнь. Убедительность сходства возникает из самого экстаза взаимного подражания, в котором участники коммуникации становятся одним и тем же. Теперь они — два в одном. Глоток природы: Gоsser. Вдвое больше за те же деньги. И пусть весь мир подождет.

Как это отличается от взглядов девятнадцатого столетия, проживших в нашем сознании большую часть двадцатого. От представлений о самодержавной действительности, которая способна только влиять, но не поддаваться влиянию, оставаться предметом подражания, но не подражать. От критериев искусства, для которого неподвижная масса природы была величественным образцом и безусловным критерием… От той картины мира не осталось и следа. Сегодня уже трудно предположить, с чего и когда это началось. Достаточно сказать, что в какой-то момент физики обнаружили то, о чем столетия назад говорили буддисты: субъект и объект неразрывны и наблюдатель не может не вли-ять на ход наблюдаемого им процесса. А позже они ввели еще и понятие антропного принципа, согласно которому мы видим Вселенную такой, как она есть, потому что, будь она другой, нас бы здесь не было и мы бы не могли ее наблюдать. Взгляд ставит реальность внутрь репрезентативной рамки и тем самым обнаруживает текучесть мирового состава, стремящегося удваиваться в собственную картинку. Такое удвоение и есть эволюционное движение материи. Одновременно ее имманентная динамика и инсценировка, разыгрываемая ради ублажения человеческого взгляда. Этот взгляд провоцирует реальность. Но одновременно, в обратном смысле, соблазняется ею. Он — минимальная мера человеческого воздействия на мир и в то же время единица совместной человека и мира мутации. Тотальное давление на мир сегодняшней цивилизации лишь делает вопиющим то обстоятельство, что единственной реальностью является только действие их совместного самопредставления.

Когда-то эстетика предрекала технологию, образы воплощались в научных открытиях и технических изобретениях. Искусство было образом мира, а техническое производство — реализацией образов. Позже техника слилась с искусством в форме технических искусств (фотография, кинематограф и дизайн). Созерцающий взгляд воплотился в элитарно-авангардистское творчество, взгляд-действие стал коммерческой арт-практикой. Мимезис сменился прямым изъятием материала жизни, слиянием противоположных сторон и обменом составами внутри новой совокупности. Пресловутый кризис радикального искусства в двадцатом столетии в операционном плане явился глобальным расширением эстетического поля, сопровождавшимся перманентной сменой самоотождествлений и бесконечной градацией потерь прежней специфики. Художественная идентичность потеряла технологическое основание и была соединена сначала со всем наличным спектром технологий, а затем с мультимедиальностью, со способностью к смене и комбинированию технических средств, подчиненных импульсу авторского проекта. С этого момента такая идентичность ассоциировалась с индивидуальной концепцией и личным проектом. С персональной утопией, мифологическим фантазмом, которые и составили тело того странного постэстетического образования, которое получило суррогатное наименование «современное искусство». Охота искусства за реальностью в конце концов обернулась для охотника невозможностью найти самого себя. Осталась голая медиальность. Автор умер, но деятельность его продолжается. Show must go on. Кино крутит само себя. Механизм художественной активности следует законам создания социальной карьеры, пиаровским методологиям и имиджмейкеровскому профессионализму. То, что раньше обозначалось романтическим выражением «творческий путь», сегодня влилось в технологию производства поп-звезд.

Провозвестником и одновременно последним героем этой стратегии был, конечно же, Энди Уорхол, всей своей жизнью продемонстрировавший несравненный эквилибр на тонкой грани между элитарным творчеством и коммерческой попсой. Человек, у которого индивидуальность и роль перестали отличаться друг от друга. Гений, утверждавший, что образцом современной красоты является «Макдоналдс», что художественный успех длится не более пятнадцати минут, что копия столь же хороша (если не лучше), как и оригинал. А главное, что художественная индивидуальность, пресловутая оригинальность создаются исключительно кипучей практикой саморекламы. Тот самый последний художественный титан двадцатого столетия, который завещал написать на собственном надгробии единственное слово — fiction… Что и было исполнено в точности. Художники сделались артистами в том значении, какое это слово имеет в русском языке. То есть актерами (actors), деятелями, которых публика запоминает по исполняемым ими ролям. Искусство же растворилось в спектре всех прочих репрезентативных практик. Стало частью общества репрезентативной демократии: отчасти спортом, отчасти политикой, всегда карьерой, всегда — в своем высшем уповании, в форме заветной мечты, противоречащей прежним идеалам элитарности, — массовым зрелищем. Собственно говоря, как раз тем, чем пока еще является кино и чем уже давно стала жизнь.

¹ Парафраз недавно появившейся рекламы очередной кухонной студии: «Долой рестораны! Готовьте дома».