Дом, или День поминовения. Сценарий

Захожу — на столе лежит Женя Швецова. В рубашке, на ногах почему-то только один ботинок. Стараюсь не смотреть на ее лицо — синее и страшное. Тело нестерпимо белое.

— Помоги обмыть… — баба Паша стаскивает с нее рубаху.

Тело уже задеревенело, руки у Швецовой не гнутся.

— Чего застыла? Обмыть надо, там же ее никто не приготовит! — Баба Паша суетится вокруг тела. — Неси воду да не забудь тряпицы чистые! Они у меня над плитой висят… И одежду ее, попроси сестру, чтобы не особо дорогую давала… все одно пропадет!

Я с облегчением покидаю кабинет врача.

Около номера, где жила Женя Швецова, стоит солдат.

— Мне нужно взять одежду… Обрядить покойную… — говорю я ему.

В коридоре пусто и тихо. В комнате Жени несколько человек ворошат ее вещи, ищут что-то …

— Не велено! — лениво говорит страж у дверей. — Еще следствие не закончено…

Я вижу, как один из тех, кто работает в номере, достает из-под матраца тетрадь.

— Стихи, дурочка, писала… — просматривает он листки. — О любви вроде…

— Делать им здесь больше нечего… — лениво отзывается кто-то из напарников. — Любви им здесь не хватало! Маловато было? Могли бы заехать, помочь…

Они громко смеются шутке.

Я иду к номеру сестры. Они одного роста, только Женя чуть шире в кости была.

— Тамара, там Женю готовят… — заглядываю я к ней в комнату. — Нужно платье и платок… Меня к ней в номер не пускают, а одежда срочно нужна…

— Конечно, конечно… — начинает она суетиться, перебирая нехитрый гардероб. — Ей это платье нравилось. Оно ее было, потом чуть мало стало, она мне отдала… Или лучше вот это? Ты как думаешь? — показывает она мне пестрое летнее платье. — Или яркое очень? И легкое… холодно будет? Платка нет в тон… Так, вот это! Это от мамы еще осталось, тут моль слегка подпортила, маленькая дырочка… Я сейчас быстро заштопаю. Или времени нет? Господи, конечно, времени нет! Вот еще чулки, совсем новые!..

— Куда ты чулки-то ! — останавливаю я Тамару. — Еще серьги и часы дай! Снимут же все! В лучшем случае — в дерюжку завернут…

— Ой, а часов-то у меня нет! У Жени были, в комнате у зеркала лежат!.. — смотрит на меня Тамара.

Я забираю у нее одежду, сама выбираю, какая похуже, она ходит рядом, сетуя на то, что в комнату сестры не пускают, а так бы с часами Женечка была.

Я стараюсь не слушать ее, уношу вещи…

В кабинете охранник Василий. Видно, помог бабе Паше обмыть Женю. Протягиваю одежду. Баба Паша придирчиво осматривает и отбирает ее.

— Хорошее платье, совсем неношеное… Чулки — лишнее. Попроси у девочек, Мышь, пудру и румяна… Надо бы ей лицо…

— Не суетись, Паша, — голос врача Арона Семеновича. Стоит на пороге и смотрит на тело Жени. — Еще вскрытие будет…

Прошел и склонился над ее лицом.

— Ох, глупая!..

Открывается дверь в кабинет, и вползают два санитара в грязных халатах.

— Эту, что ли, уносить?

— Кого же еще!? — орет Арон Семенович на них.

Потом открывает сейф и достает бутыль со спиртом, уносит ее, видно, начальство обсуждает нашу судьбу. Санитары неуклюже несут Женю к выходу.

Все выстроились в коридоре первого этажа.

— Внимание! — орет Лаур и добросовестно дует в боцманскую дудку.

Мы стоим в коридоре. Я кошусь в сторону Тамары Швецовой — она слегка покачивает головой, тупо смотрит на противоположную стенку коридора. Кажется, что-то напевает про себя…

— Так вот! Случилось, конечно, несчастье… — вышел перед строем старший политрук. — Беда. Но это наше, внутреннее! Никто больше об этом знать не должен! Сейчас идет следствие, и в его интересах всем нужно молчать! Всем понятно?! — В строю тихо. — Я еще раз повторяю — всем ясно?!

— Ясно… ясно… — испуганно прошелестело в коридоре.

— Увольнения в город отменяются! — сообщает Краскин. — Временно, конечно… — добавляет он, слыша недовольный гул в строю. — Сегодня работаем, как обычно. Первый автобус придет вечером… Швецова, зайди ко мне! — уже направляясь в свой кабинет, говорит он.

— Разойдись! — командует Захарчук.

Тамара сидит на кухне. Краскин освободил ее на сегодня. Она тупо покачивается на стуле и что-то мурлычет себе под нос. Работы у нас много, и даже баба Паша не находит времени, чтобы посидеть рядом с ней и посочувствовать ее горю.

— Ты бы, девонька, не убивалась, а лучше помоги пол протереть! — только и советует она. — В работе беду легче прожить…

— Да-да ! — соглашается с ней Тамара, но остается сидеть на прежнем месте, глядя в угол кухни.

Печка в титане погасла — угольная пыль совершенно сырая. Мне приходится проникнуть в зал, где, кроме Пети и Женечки, никого нет, и взять несколько газет на растопку. Когда стала искать спички, то наткнулась на треугольник письма для Фоминой. Совсем про него забыла. Сворачиваю газеты жгутом — поверх угля сразу же занимается жаркое пламя.

— Ты что это делаешь?! — грозный голос Инги Лаур за моей спиной. — Ты что в печи жжешь?!

Отталкивает меня, руками выхватывает из огня обгорелые остатки газет, сбивает пламя, бережно расправляя листки…

— Печь потухла, — объясняю. — Вот, пришлось газетой растопить…

— Это провокация! — наступает на меня воспитатель, злость корежит ее лицо. — Это политическая акция!

— Никакая не акция… — терпеливо объясняю ей. — Моя задача, чтобы было тепло и горячая вода для клиентов.

Стою в кабинете Краскина. Он сидит за столом, перед ним горелые листки газеты. Работает радиоточка, передают сводку, старший политрук делит свое внимание между нашим разговором и сообщениями с фронтов. Лаур торжественно распрямляет газету, показывая, что я жгла в печи — портрет, точнее, остатки портрета нашего вождя и главнокомандующего. Господи, этого еще не хватало!

— Я не заметила… — робко бормочу я. — Даже не смотрела на газету… Титан погас в ванной, хотела быстрее растопить…

— Иди, Изразцова! — раздраженно указывает на дверь Краскин.

Я выползаю из кабинета. Прислушиваюсь к их разговору.

— Я давно за ней наблюдаю. Это не первый случай! Наглая девка… Ворует! Ленивая! — перечисляет мои недостатки Лаур. — Ругается со всеми! На рынке спекулирует! Грязнуля!

Вот уж нет! Я каждую неделю хожу в баню и стираю белье регулярно. А эта уже какой год ходит в одной и той же гимнастерке.

— Надо меры принимать… — заключает Лаур.

— Какие? — интересуется политрук. — Где мы замену найдем? Язык их она знает? Сознательности, конечно, в ней не хватает, зато регулярно сообщает, что тут происходит…

Говорит все это он не очень убедительно, да мне и неинтересно, стало как-то сразу безразлично. Выгонят — уйду, не расплачусь!

Дверь из номера Фоминой открылась — вышел «союзник», ловко насвистывая какую-то мелодию, пошел к выходу. Пользуясь случаем, проскользнула к Валентине.

— Письмо… от твоего подводника, — протянула ей треугольник.

Фомина лежит на кровати одетая, по обыкновению своему курит. Берет письмо и начинает читать. Улыбается.

— Глупый!.. — вырвалось из нее.

Посмотрела на меня.

— Не волнуйся, я не читала… — успокаиваю ее. — Ответ будет? Он просил тебя написать ему…

— Потом… — она отворачивается от меня, продолжая изучать послание.

Я тихо ухожу из ее номера — работы впереди много.

Автобус с шумными «союзниками» покидает наш двор. Я помогаю Василию натаскать воды в титан. До приезда очередной партии остается не так много времени, а воды в колонке почти не осталось.

Во двор въехал легковой автомобиль. Егор Николаевич склонился к окошечку, проверяя документы. Выпрямился и отдал честь. Из машины выходят двое, легким шагом взлетают на крыльцо…

— Кого черти несут? — интересуется Василий.

— Изразцова, к товарищу старшему политруку! — показалась в световом проеме распахнутых дверей Лаур.

Голос радостный и торжествующий.

Лампа в кабинете повернута в мою сторону. Кто сидит за столом Краскина, я не вижу, только иногда мелькает металлический отблеск от оправы очков. Хороший габардиновый костюм.

— Оставьте нас, пожалуйста… — тихий убаюкивающий голос.

Лаур и политрук тихо закрывают за собой дверь.

— Меня зовут Вениамин Борисович, — вежливо представляется мой невидимый собеседник. — Я задам вам, Изразцова, несколько вопросов, а вы уж постарайтесь наиболее точно ответить на них…

Голос у него ровный и убаюкивающий. Я киваю головой — конечно, постараюсь…

— Вот вы в своем отчете сообщаете, что один из офицеров английского эсминца «Эклипс» выглядел странно. Непохожим на других… Чем же он таким особенным вам показался? — интересуется Вениамин Борисович. Название эсминца он произносит на хорошем английском.

— Ну, не то чтобы странным… — стараюсь я вспомнить, что писала в полусонном состоянии. — Просто, лицо у него было свое…

— Что значит — «свое»?

— Трудно сказать… Выделялся среди «союзников». Был сам по себе… — пытаюсь я передать свои ощущения.

— Не был похож на остальных? — уточняет.

Зашуршал листами бумаги.

— На нашего офицера походил?

— В американской куртке был… — говорю я. — И фуражка их, вся в соли. Такие только у тех бывают, кто на мостике открытом служит…

— Ну, куртки американские и наши носят… — ровненько заявляет Вениамин Борисович. — На нашего, значит, походил? Не «сашовец»? — он произносит США по-довоенному — САШ.

— Я это не говорила. Было темно, на улице я его не разглядела толком, а в Доме мне запрещают за ними наблюдать… — быстро говорю я.

— Хорошо… Значит, пошел он с Фоминой…

— Я этого не знаю, я же говорила вам, что нам запрещают смотреть, кто с кем уединился… — повторяю я.

— Ну да… вы это уже говорили! — притворно охает он. — Но все же он был с Фоминой…

— Вот вы и спросите ее.

Он молчит, чувствую — смотрит на меня. Изучает и анализирует.

— Спасибо за совет, спросим, — наконец вежливо соглашается с моим предложением Вениамин Борисович. — Молодые! Им впечатлений подавай, желательно новых. Независимые стали… Испортила война наш народ. Ты как считаешь?

— Наверное… Я не знаю, сижу здесь месяцами, кроме стен этих ничего и не вижу… — робко соглашаюсь я с его утверждением.

— Ладно! Погулял и погулял. Молодец залетный. От нас не убудет! — впервые в его голосе слышны иные нотки. — А вот… Устинова Юлия Викторовна, как тут себя чувствует?

— Вроде ничего… — говорю. — Не жалуется…

— Не жалуется! — восклицает Вениамин Борисович. — Ах, как мило с их стороны! Стойко, значит, тяготы и лишения переносит?..

В кабинет, мягко поскрипывая сапогами, входит второй, кто приехал на машине. Положил перед Вениамином Борисовичем листки бумаги. Что-то шепчет… Я слышу только: «… шотландец… из Абердина…»

— Шотландец? — вздыхает мой офицер. — Он что, в кителе с ней в постели лежал?.. Ведь говорили, что в наших флотских портках был? Ладно, потом… — внимательно смотрит на меня. Я, кажется, о штанах, которые меня поразили, ничего не писала.

Подождал, пока напарник покинул комнату.

— Ну-с, вернемся к нашим баранам… Так сколь часто Устинову привозят офицеры НКВД? И встречают?

— Насчет встреч не знаю, а привозят почти каждый раз, — я рада, что разговор перешел на другую тему.

— Вы, Изразцова, пожалуйста, напишите про все это. На каких машинах, с какими номерами…

— У них номера каждый раз новые, не упомнить… — перебиваю я его. — Я теперь буду записывать…

— Вот и славненько! Значит, про то, как она выглядела, машина, естественно. Сколько людей сопровождало, провожало вышеупомянутую Устинову. Как выглядели. Все опишите… — тонкая бледная рука протянула мне несколько листков бумаги. Пододвинула чернильницу и перо. Я сажусь к столу и начинаю описывать жизнь Юлии Устиновой в нашем Доме.

Вениамин Борисович вздрагивает от звука боцманской дудки, даже папи-

роску роняет на стол.

— Это наша воспитатель… товарищ Лаур сигнал подает — новые приезжают… — объясняю я странные сигналы.

— Оригинально, — кряхтит он, поднимает папироску и достает коробок спичек.

— Устинова с кем-нибудь дружит здесь? Поддерживает близкие отношения? — закуривает Вениамин Борисович. Пламя от спички на мгновение высвечивает тонкое моложавое лицо.

— Я не замечала… Особняком держится… — отвечаю. — К ней никто и не пристает, боятся ее покровителей…

— Да-да ! — быстро соглашается он. — Боятся…

С первого этажа доносится гул голосов и шум — привезли очередную группу «союзников».

— Всегда так шумят? — интересуется Вениамин Борисович.

— Часто, — я продолжаю писать. — Мне в печах нужно тепло поддерживать… — заявляю я ему.

— Хорошее дело. Ты не волнуйся — этим уже занимаются… — успокаивает он меня.

Василию пришлось вместо меня поддерживать огонь в печках. Я начинаю помогать ему. Он слишком много кладет угля, мне приходится идти на улицу к сараю за новым. Автобуса с «союзниками» уже нет. Легковой автомобиль стоит на месте. Около него курит шофер. Провожает меня заинтересованным взглядом.

— Таких мелких тоже в работе держат? — интересуется он.

— А то! Всякие требуются! — отвечаю.

Водитель зло сплевывает в сторону, что-то бормочет себе под нос, видно, ругается…

Еще на улице слышу трель боцманской дудки.

В дверях сталкиваюсь с нашими визитерами — ведут с собой одетую Юлию Устинову.

— Позвонить мне можно? — спрашивает она.

— Потом, милая, потом! — весело заявляет Вениамин Борисович. — Спешим. Приедем, и звоните хоть весь вечер…

Я пропускаю их мимо себя. Садятся в машину. Молодой заботливо придерживает дверцу автомобиля, пока Юлия усаживается на заднее сиденье. Воплощение вежливости. Машина неспешно покидает двор Дома.

Я сижу в помещении охранников и чищу револьвер Егора Николаевича. На буржуйке в котелке варятся окурки, иногда я посматриваю, как на поверхность всплывают крошки табака. В Доме из-за едкого запаха мне запрещают заниматься этим, в спертом уюте комнаты охраны эти пары как родные. Василий заваривает ягоды шиповника в большой кружке. Рядом примостился худой мужик в телогрейке, из-под кургузой ушанки выбиваются свалявшиеся седые космы. Он прихлебывает чай, после каждого мелкого глотка заявляет:

— А так ничего, жить можно…

— Конечно, — соглашается с гостем Егор Николаевич. — Ты на нас не смотри — дуй чаек, он полезный…

— А так ничего, жить можно…

Тусклые глаза смотрят мимо нас в одну ему ведомую даль.

Я вспоминаю о кусочке сахара, который остался от офицерского клуба. Он уже маленький и обглоданный, но я достаю его и кладу в общий стол. Там уже лежат три тонких кусочка подсохшего хлеба.

— Ты сама уж ешь! — отодвигает Егор Николаевич сахар ко мне. — Мы и так…

Я пододвигаю сахар к гостю.

— Жить можно… Он даже не смотрит на мой щедрый дар.

Я быстро собираю револьвер. На улице яркий солнечный день. Через грязноватые стекла проникают лучи, в которых мило, по-домашнему висит пыль. Иногда только покой мельчайших частиц нарушают клубы табачного дыма, но и они очень красиво и неторопливо капризно растекаются в световых потоках.

Вижу, как на крыльцо выходит Фомина, оглядывает двор. Я выхожу на улицу, она замечает меня, чуть не рванулась навстречу. Я нарочито медленно иду к ней. На ходу неумело забираю плотный треугольник послания.

— Сегодня можешь передать? — спрашивает она.

Я киваю головой, прохожу в наш пропахший странным запахом Дом. На кухне застаю бабу Пашу, гремит посудой у плиты.

— Кто бы мог подумать?! — возмущается Кошак. Сидит за столом и уминает порцию перловой каши. — Устинова — шпион!..

Остальные молчат. Я беру свою тарелку, присаживаюсь на свободное место.

— Глупость! — отзывается только Женя Цай. — Чего у нас шпионить? Сообщать, как с «союзниками» простыни мнем?

— За ни за что не арестовывают! Значит, было за что взять! — уверена в правоте свершившегося Кошак.

Я смотрю на Тамару Швецову, она вяло и без интереса ковыряется в своей тарелке. Потом вдруг начинает перекладывать кашу из своей тарелки другим.

— Ты чего делаешь? — удивляется Вика Оленева. — С катушек сползаешь?

— Отстань от нее! — говорит Цай.

Продолжаем есть, стараясь не смотреть в сторону Швецовой.

Мы бодро шагаем с Фоминой по весенней улице. Светит тусклое и не очень теплое солнце, но все равно хорошо. Идем молодые и красивые, я замечаю, что на нас смотрят встречные мужчины. Точнее, смотрят, конечно, на Валентину, но часть ее славы достается и мне. На мне новый платок, пусть ватник и старый, но ничего другого нет, зато белье на мне кружевное. Я надела пояс с многочисленными резинками и замочками, поддерживающими кружевные чулки. Они видны из-под юбки, которую я старалась подтянуть как можно выше. Лифчик оказался несколько великоват, я хотела затолкнуть в чашечки тряпок, но потом отказалась от затеи — все равно под ватником не видно. Облачиться в эту сложную конструкцию мне помогла Света Еремина, сама бы я промучилась бог знает сколько, осваивая премудрости застежек и резинок. Я стояла перед зеркалом в ее номере и рассматривала какое-то тонкое существо с бледной кожей, упакованное в темное кружевное белье. Особенно хороша была комбинация. «Как в парижском борделе!» — хихикнула Света, но я чувствовала, что ей немного завидно. Конечно, на улице в чулках было прохладно, но лучше потерпеть…

Нас с Фоминой уже ждали. Открытый «виллис», на каких моряки любили форсить, раскатывая на предельной скорости по нашим дорогам, стоял у памятника Сталину. Рядом на площади располагались зенитные орудия, на крышах пулеметные счетверенные установки. Расчеты зенитных орудий грелись на солнце. Зенитки американские 90-мм, снаряды тяжелые, и потому обслуга из женщин кряжистых и сильных. Нас они встретили молчанием, только одна из наиболее резвых девиц пронзительно засвистела. Что-то крикнула Качалову и второму моряку. Шура протянул Фоминой букетик желтых цветочков.

— Рачков Виктор, — представил он своего товарища.

То был старшина, на шинели самодельные погоны из сукна, лычки вырезаны из тонкой латуни, сверкали на солнце до боли в глазах. Рачков посмотрел на меня, потом на Валентину, снова на меня. Уже печально на Качалова.

— Поехали в сопки? — предложил капитан третьего ранга.

— Там холодно и снег… — попыталась образумить его я.

— Поехали! — согласилась Фомина.

Дорога была пустынная — днем редко кто передвигался, опасаясь авиации. Снег держался только в низинах и на северных склонах. За рулем сидел Рачков в кожаной защитной маске на лице, я мерзла рядом, как могла закрываясь от ледяного ветра. Качалов и Фомина разместились на заднем сиденье. Дорога причудливо огибала сопки, стелясь вдоль их подножия. Кое-где остовы обгоревших машин, куски покореженного металла. Я покосилась на водителя, через щели в маске видны только сосредоточенные глаза — все внимание на дорогу, наверное, не так часто приходится сидеть за рулем. Молодой, лет восемнадцати-девятнадцати …

Расположились на южной стороне одной из сопок. Снега не было. Мы с Виктором связали вместе несколько стелящихся упругим лапником по земле сосенок, набросили плащ-палатку — получилось удобное сиденье. Валентина быстро разож-гла костерок, как-то по-особенному — без дыма. Над огнем прогрела ломти хлеба. С тушенкой очень вкусно. Рачков достал бутылку водки, ловко ладонью выбил пробку, посмотрел на командира и на меня.

— Я еще маленькая, мне нельзя, — говорю я.

Ем теплый хлеб и наслаждаюсь природой. Сопки зеленовато-серые, дымчатые. Дальние — голубого цвета. Языки последнего снега украшают склоны, он иногда держится до июня…

— Чтоб число погружений равнялось числу подъема, — произносит традиционный тост Качалов.

Они выпивают, Рачков быстро тянется за закуской и замирает, растерянно глядя на остальных. Те с не меньшим удивлением взирают на него. Он берет бутылку и нюхает.

— Вода… — растерянно объявляет он. — Обманули.

Фомина начинает смеяться первая, затем Качалов и Виктор. Я не смеюсь — водка стоит довольно много, покупая ее, нужно всегда сначала пробовать…

— Какое у тебя лицо было! — продолжая хохотать, показывает на Рачкова Фомина. — Сморщился, закусить собрался!..

— А у самой-то ! — веселится старшина.

Он идет к машине, копошится в вещах и приносит флягу.

— Это наше, проверенное… — разливает по кружкам.

— Я пойду погуляю, — говорю я. Беру с собой бутерброд и отхожу в сторону. Им сейчас не до меня.

Рачков, наверное, ожидал, что Валентина приведет с собой взрослую подругу для него, а пришла я — никому не нужный и ни на что не способный подросток. Праздник испортила.

Осенью здесь такое количество грибов, что можно набрать за пару дней на всю зиму. В прошлом году было много работы и вырваться на сопки мне не удалось. Я сажусь на корточки и провожу рукой по мягкому стланику, он теплый от солнца, но когда приподнимаешь его — под ним спрессованный до льда снег…

С места нашего пикника раздаются выстрелы — я несусь сломя голову на звуки, но оказывается, что просто уже выпили и мужчины демонстрируют свою удаль — стреляют из пистолета по пустым консервным банкам. Качалов стреляет неплохо.

— Хочешь? — смотрит на меня.

Кобура висит у него на длинном ремешке почти у колена — по моде моряков-катерников. Это не по уставу, но офицеры почти всегда нарушают правила, нося стеки или специально сплющивая кокарды.

Я беру у него тяжелый «ТТ». Ствол теплый после выстрелов и приятно пахнет металлом и горелой оружейной смазкой. Рачков шагах в пятнадцати ставит три покореженные банки. Я прицеливаюсь, приходится держать пистолет двумя руками. С трудом надавливаю на курок — выстрел! Банки остаются на месте…

— Чуть ниже бери! — советует Фомина после второго неудачного выстрела. — И плавнее на курок дави…

Я протягиваю ей пистолет.

— Если такая умная, покажи, как надо!

Она берет «ТТ», проверяет обойму. Отходит еще шагов на пять дальше. Прицелилась быстро, три выстрела, как мне показалось, слились в один — на камне не было ни одной банки, только звук от одной катившейся по склону остался…

— Класс! — высказал общее мнение Рачков. — Покажи еще?

— Патроны жалко на ерунду тратить… — Фомина, кажется, была недовольна, что пришлось стрелять.

Отошла в сторону, закурила. Над нашим местечком повисло какое-то неуклюжее мрачное настроение. Рачков потоптался рядом с Качаловым, подошел ко мне.

— Пошли, погуляем?..

— Я только что пришла… — начала было я, но, заметив его взгляд в сторону Качалова, поняла и пошла по каменистой тропке, что огибала нашу сопку…

— Ты не обижайся! — идет следом за мной Рачков. — Пусть командир с ней… одни останутся. Ты еще маленькая, тебе много не понять.

«Маленькая! — хочется мне ответить ему. — Посмотрел бы ты на все то, что мне приходится видеть почти каждый день!» Но я молчу. Чего зря день портить, да и работа в Доме приучила меня не раскрываться перед первым встречным.

— У Вали, что, постарше подруг нет? — Виктор дышит тяжело, не привык долго ходить по земле подводник.

— Есть, и много… — отвечаю. Так и знала, что у него только это на уме. — Только они все заняты, да и не любят они такие вылазки, к комфорту привыкли! — отвечаю ему.

— Ты не обижайся… я просто поговорить хотел… — он остановился, смотрит на меня.

— Со мной, значит, и поговорить нельзя нормально? — заключаю я. —

Ты кем служишь?

— Гидроакустик… слушаю, что под водой происходит… — начинает объяснять он.

— Знаю, не маленькая! — обрываю я его разъяснения.

Идем дальше по тропе. Он молча сопит за моей спиной. Сам виноват, я не предлагала прогулки по сопкам. Это только со стороны кажется, что они низкие, а поднимешься хотя бы на одну, ног не чувствуешь — все гудит и ноет!

— Китов слышал? Как они говорят между собой? — спрашиваю я, чтобы хоть как-то нарушить затянувшееся молчание.

— Тихо!.. — Виктор прислушивается.

Я тоже замерла, но, кроме ветра и шелеста стланика, ничего не ощущаю.

— Вот опять… — снова что-то услышал он.

Устремляется по склону наверх, я стараюсь не отставать от него. Подходя к краю склона, сама начинаю различать какие-то звуки, как будто кто-то командует парадом… Слух у Рачкова на самом деле изумительный.

Со склона сопки открывается вид на замкнутую котловину. Поверхность ее ровная, вытоптанная множеством ног. Маленькое деревянное строение барака у самого склона, множество землянок, которые можно заметить только по дымоотводам. В центре огромной площадки темное каре из людей в темных шинелях. Матросы. Я только потом начинаю понимать, что все они очень молоды, наверное, учебный батальон или полк. В центре стоят три офицера, один что-то громко читает по бумажке. Ветер доносит непонятные обрывки слов. Чуть в стороне, ближе к склону, где каре разорвано, стоит шеренга моряков с винтовками, перед ними два человека в темных бушлатах. Над каре висит облачко испарений от дыхания. Офицер прокричал последние слова… «Родина… Сталин…» — послышалось мне. Складывает лист. От шеренги людей с винтовками отходит один без оружия, снимает с двоих бушлаты. Возвращается к шеренге. Бушлаты отбрасывает в сторону. Двое остаются стоять в одних бязевых рубахах. Резкая команда — винтовки вскинули к плечам. Взмах рукой — залп! Двое нелепо подпрыгнули и падают. Каре молчаливо взирает, как один из них с трудом поднимается и садится на землю, держась за плечо рукой. Мне кажется, что я вижу, как на белой рубахе расплывается красное пятно. Тот, кто снимал с них бушлаты, нелепо поднимая ноги, подбегает и стреляет в сидящего из нагана. Тот падает. Еще два выстрела…

— Что это? — тихо спрашивает Рачков.

Я удивляюсь его вопросу. Что, они там на войне совсем ничего не знают и не понимают?

— Дезертиры или еще какую провинность допустили… — объясняю я.

Провинность может быть совсем обыденной — в самоволку ушли или на посту заснули…Б.зЮ

— Ты слышал, что офицер зачитывал перед строем? — спрашиваю.

Смотрю на котловину. Команда, и каре медленно расползается на отдельные части, все молчаливо расходятся.

— …Нет… — после паузы отвечает он.

Уверена, что слышал, но говорить не хочет. Да мне и не нужно знать, за что их…

Застаем Качалова и Валентину уже у машины. Наш временный лагерь свернут. Брезент и прочие вещи уже в «виллисе». Только сейчас замечаю, что солнце зашло за сопку, стало прохладно.

Мы залезаем в машину.

— Что-нибудь случилось? — спрашивает у Рачкова Качалов.

— Ничего… — украдкой покосился на меня. — Погуляли.

Заводит двигатель, мы медленно едем домой…

«Виллис» заезжает во двор в двух кварталах от нашего Дома. Я выхожу из машины.

— Спасибо за прекрасно проведенное время!.. — благодарю я, только что книксен не делаю.

Рачков, оставаясь сидеть за рулем, молча кивнул. Валентина и Качалов отошли в сторону. Я, чтобы не мешать им, выхожу на узкую грязную улочку. Замечаю, как Валентина целует его и быстро идет ко мне. Мы торопимся к Дому, скоро начинается работа.

— Он не приставал к тебе? — спрашивает Валентина. — Вы какие-то странные пришли с прогулки.

— Нет, не приставал! — успокаиваю я ее.

Если бы начал приставать, я бы не очень сопротивлялась… Белье кружевное зря весь день проносила, теперь от холода все тело онемело.

— Поторопись, Мышь! — встречает нас на воротах Егор Николаевич. —

Завтра эсминец уходит — сегодня работы много будет!..

Я покосилась на Фомину. Кажется, для нее это не новость.

Во дворе встречаю бухгалтера Эмму Васильевну.

— Добрый день, Маша, — говорит она и проплывает мимо.

Замечаю двух новеньких, сидят на скамейке перед входом в Дом. Все правильно — две комнаты освободились, двух человек прислали… Одна из новеньких мне кажется знакомой, да и она странно и приятельски смотрит на меня. Времени у меня остается мало, работы впереди… даже думать об этом страшно!