Такая страна… «Русское пространство», режиссер Юрий Шиллер

«Русское пространство»

Автор сценария и режиссер Ю.Шиллер
Оператор И.Тирский
Западно-Сибирская киностудия
Россия
2000

То ли городок, то ли деревня. Мальчик и девочка сидят на бревнах. Лето. Солнце. Дети поют и хихикают. Хорошо!.. Так начинается документальная картина Ю.Шиллера «Русское пространство», рассказывающая о том, как и чем живут люди в российской глубинке на берегу широкой реки Оби, медленно катящей свои глубокие воды в бесконечные дали. С первых же кадров, выдержанных в серо-голубой с проблесками зелени цветовой гамме, автор создает настроение, располагающее к спокойному без пафоса раздумью.

Отсутствие определенного географического названия, места действия раздвигает конкретные рамки кинодокумента, позволяя автору представить своих героев и как людей уникальных, и как «типичных представителей» русской провинции. Место действия — русское пространство. На экране нет ничего нарочито тоскливого, что намеренно свидетельствовало бы об обездоленности и бытовой убогости жизни, но и одного панорамного кадра сельской улицы достаточно, чтобы понять, что живут здесь бедно, почти в нищете. Собирательный портрет современного русского сельского жителя складывается в единое художественное целое как бы помимо режиссерской воли, как бы сам собой. Это впечатление естественности происходящего на экране возникает и от неторопливой манеры бесфабульного повествования, в котором превалируют долгие общие планы, а переходы от одной картинки к другой, от портрета к пейзажу так пластичны, что почти неощутимы, и от умения авторов картины без суеты и заранее заготовленных сентенций всматриваться в своих героев, в их лица и жизни. Слегка замедленный ритм фильма подчеркивает тот просветленный покой, которым наполнена неяркая русская природа, лица героев, горькая правда жизненных реалий. О постоянном присутствии личностного, поэтического начала свидетельствует и музыкальная партитура картины. Фонограмма не просто сопровождает изображение, она становится звучащей частью реальности. Реальности, которая представляется режиссеру сложным и противоречивым переплетением русской народной культуры, музыкально выраженной в протяжных песнях, частушках и балалаечном напеве, с далеко не лучшими образчиками современной попсы. Звуковые образы разных культурных пластов накладываются друг на друга, звучат параллельно, как будто бы ищут и не находят точку пересечения.

Люди идут по немощеной сельской улице, звучит непритязательная балалаечная мелодия. В какой-то момент к балалаечной теме, нарушая сложившуюся было цельность образа, добавляются современные музыкальные ритмы, отчего зрителю передается то чувство тревоги, которое испытывает автор, наблюдая за своими героями. Музыкальная какофония-метафора дрожит и над заброшенным стадионом. Чем ближе к концу, тем чаще «параллельно-перпендикулярные» эпизоды фонограммы. В финале мы вновь любуемся поющими детьми, но их слабые голоса тонут в звуковой сумятице, а улыбки кажутся теперь растерянными, а не счастливыми, как в начале фмльма.

Автор портретирует своих героев, сочетая личное любовное отношение с философическим восприятием реальной жизни, с поисками ответа на извечный вопрос о тайне «загадочной русской души». В то же время сама изобразительная манера удивительно простодушна, можно сказать, сентиментально оптимистична.

Вот жители деревни, в основном уже немолодые люди, разыгрывают перед камерой современную фольклорную свадьбу. Весело и беззаботно смеются, «ваньку валяют». Глядя на их улыбающиеся, открытые лица, непосвященному человеку трудно поверить в то, что живут они в старых деревянных домах с латаными крышами, топят печи, воду носят на коромысле, а главное средство передвижения для них — телега. У обугленных остатков автобазы без особых эмоций вспоминают они то время, когда ездили на свадьбы и похороны на автобусе. Общее настроение этих воспоминаний такое: «Мало ли, что раньше было. Ко всему можно привыкнуть. Это не самое страшное». Шофер грузовика, рассказывая о своей поездке к морю, вспоминает, что не очень ему там понравилось, все домой хотелось. А на закадровый вопрос режиссера о том, что же здесь такого хорошего, отвечает: «А кто его знает? Спокойствие на душе…» Конечно, в гостях хорошо, а дома лучше, и все-таки удивительным кажется этот современный молодой человек, для которого «спокойствие» душевное — главное мерило жизненных ценностей. А в одном из домов старенькая бабушка, «божий одуванчик», со смущенной улыбкой от непривычного внимания к своей персоне, рассказывает о своем житье-бытье. И нет в ней, сидящей на видавшей виды, но аккуратно застеленной кровати, ни жалости к себе, ни злобы к другим. В запрятанных среди морщин глазах светится достойное отношение к жизни как к длинной и трудной дороге, которую надо просто пройти до конца. В «красном» углу маленькой комнатки, как и полагается, иконы. Их присутствие в доме камера никак специально не акцентирует, да и вообще в картине нет ни молящихся, ни церковных куполов. Единственный эпизод на «церковную тему» — репетиция хора, не стройно, но трогательного поющего «Иже Херувимы…». Да и проходит она не в храме, а в полуразрушенном Доме культуры, перед которым стоит навытяжку каменная пионерка. Среди поющих — маленькая девочка, взобравшаяся на табуретку, чтобы быть вровень с остальными. Ее тонкие босые ножки — живой контраст застывшим ногам девочки-скульптуры, и этот контраст — убедительная метафора, говорящая о возрождении измученной политическими и социальными переменами русской провинции.

Строго говоря, в картине нет отдельных героев. И все же об одном герое хочется сказать. Он появляется дважды и коротко. Но вот он-то как раз уникален. Белобрысый синеглазый мальчик лет десяти поет под гармошку «Ах ты, степь широкая…». Его сильный, без преувеличения оперный голос разливается над деревней, над рекой, уплывает в высокое летнее небо и парит там, как птица, появившаяся в этот момент в кадре. Как ни странно, многократно повторенный образ души, потянувшейся к небу, не кажется ни пошлым, ни слишком нарочитым. Слушаешь это пение и диву даешься: откуда в этом мальчике, живущем на рубеже веков, такое чувство протяжной русской народной песни. Этот мальчик — живое свидетельство устойчивости русского национального характера, защищенного собственной внутренней жизнью от жестокого социума. Эмоциональное впечатление от песни подтверждается монологом белобрысого, рассуждениями о богатых и бедных, вот, мол, есть и богатые, вон дома построили, а есть и бедные. И удивляется мальчик: «Бедные, а у них любовь. Но шо поделаешь?!» Этот маленький человек, жизнь которого только начинается, вызывает противоречивые чувства — радостное умиление и тоскливую тревожность. Как сложится его жизнь?

Рассуждая о своей жизни, герои шиллеровской картины никого не обвиняют, ни на что не жалуются, не ищут попранной справедливости. Ну нет у них ни больницы, ни «скорой помощи», о чем спокойно, без надрыва сообщает женщина на деревенском рынке, ну работа тяжелая, ну и что, такая вот жизнь. Вздохнут, рукой махнут и живут себе дальше. Почему эти люди так беззлобны и спокойны, и есть ли на белом свете такая сила, которая заставила бы их измениться? Русские ли просторы на них так действуют, или многовековая привычка к жизненным тяготам, или правы те, кто считает, что православное вероисповедание, с его стремлением к идеальному, к жизни не во времени, а в вечности, сформировало в русских людях равнодушное отношение к сиюминутному, к материальному? Трудно ответить на эти вопросы, а может быть, и невозможно. Очевидно только, что в их мировосприятии отсутствует стереотипность сознания, свойственная городскому жителю, избалованному благами цивилизации. И, может быть, это неосознанное чувство внутренней свободы и позволяет им жить и по мере сил радоваться.

С точки зрения здравого смысла, герои картины — блаженные, дураки. Вместо того чтобы покосившийся забор поправить и дорогу замостить, они отражением неба в реке любуются и песни поют. Но здесь уместно вспомнить, что Дурак — любимый положительный герой наших сказок, главный архетипический образ национальной мифологии, абсолютно лишенный прагматизма и стремления к благосостоянию, ведь не в деньгах счастье. И это не декларируемое христианское отношение к жизни (ведь никто из героев не вспоминает о Боге, не рассуждает о сущности бытия) объединяет героев фильма в едином пространстве русской провинции. Возможны ли изменения в их жизни и какие? Ответов на эти вопросы в фильме нет, да и задача у режиссера была другая — описать жизнь русской глубинки не назидая. Зрителю предоставлено пространство для самостоятельного движения — русское пространство.