Юлий Райзман. Апрель—май 1945 года

Наша группа ожидала в Карлсхорсте начала церемонии подписания акта о капитуляции. Для этого был отведен зал в здании бывшего Берлинского военно-инженерного училища. Предполагалось, что все начнется в три часа дня. Зал был очень светлым, и мы могли обойтись без дополнительного освещения. Но намеченный распорядок нарушался. Между союзниками шли какие-то совещания. Все затягивалось. Стало темнеть. Без кинематографического света обойтись было невозможно. А его не было. Вдруг кто-то вспомнил, что в рейхсканцелярии Гитлера была осветительная аппаратура. Решили привезти ее сюда, если, конечно, она там еще находится. Добыли грузовик. Погрузили людей. Предстоял путь через разрушенный Берлин. Дороги были ужасными. Сколько продлится наше путешествие, представить было невозможно.

Сидим в Карлсхорсте полные смятения. А вдруг «свет» появится слишком поздно и все будет потеряно? Но аппаратуру смогли привезти. Подтянули электростанцию. Разместили свет. Прекрасно! Зал превращен в образцовый кинопавильон!

Однако радость была непродолжительной. Незадолго до начала конференции появился генерал-полковник Малинин. Увидев результат наших кинематографических усилий, он пришел в ярость. «Немедленно все выбросить!» — таков был его категорический приказ. Но в этих, я бы сказал, чрезвычайных обстоятельствах железная формула «приказ есть приказ» не сработала. Мы стали просить, умолять, убеждать. Все неожиданно обрели дипломатический талант. Наконец удалось доказать, что наше послушание лишит историю выдающегося кинодокумента. Малинин сдался. Мы, в свою очередь, поклялись ничем не нарушать порядок предстоящей церемонии, вести себя тихо, незаметно. И на первых порах эти свои заверения сдержали.

Только один стол пуст. После краткой речи, обращенной к присутствующим, маршал Жуков приказывает пригласить представителей немецкого верховного главнокомандования для подписания акта о безоговорочной капитуляции.

И вот они входят. Тут порыв человеческого и профессионального волнения заставляет кинематографистов забыть свои заверения. Операторы вскакивают со своих мест. В поисках лучших точек, толкаясь и мешая друг другу, они вскакивают на стулья, подоконники, присаживаются на пол. Аппараты стрекочут. Все бегают. Нужен крупный план Кейтеля. Труднее всего пришлось Р.Кармену с тяжелым стационарным аппаратом. Но кадры, снятые им, оказались отличными!

Выход немцев был в достаточной мере декоративен. Это был последний «спектакль» гитлеровцев, так любивших театральные представления. Впереди немецкой делегации шел генерал-фельдмаршал Кейтель. Он был весь отутюжен. Не человек, а движущаяся статуя. В его руках маршальский жезл, который он поднимает, отдавая честь, и тут же опускает. Задача одна — как-нибудь сохранить внешнее достоинство. В какой-то степени его спасает «физическое действие» — игра моноклем.

В последней роли Кейтеля была своеобразная трудность: «общение с партнером» отсутствовало. Видимо, он рассчитывал на какие-то средневековые почести побежденному от победителей. Их не было.

Кейтель явно предполагал, что ему будет предоставлена возможность подписать документ за столом германской делегации. Но ему предлагают подойти к столу руководителей союзных войск. Еще одно не предусмотренное им обстоятельство капитуляции, его личной и его страны. Помню, как его лицо покрывается багровыми пятнами. Помню взгляд, которым он после подписания окинул всех присутствующих, и его потуги на улыбку. И все время игра моноклем.

Все же прежде чем сесть за свой стол Кейтель снова вытягивает перед собой маршальский жезл. Вслед за Кейтелем акт о капитуляции подписывают другие члены немецкой делегации. А затем свои подписи ставят представители стран-победительниц. Немцы покидают зал. И тут уже не стесненные никакими формальностями все бросаются поздравлять друг друга. Война окончена!

На следующий день, 9 мая в четыре часа вечера я вылетел с пленкой на «Дугласе» в Москву. В десять часов вечера мы подлетели к советской столице.

Полная темнота. И вдруг небо озарилось заревом неслыханного салюта в честь победы. Море разноцветных огней устремлялось вверх.

Я метался от одного иллюминатора к другому. Не выдержав одиночества, ворвался в кабину к пилотам.

Приземление оказалось делом нескорым. Лишь после того, как отсверкал салют и летчики вновь привыкли к темноте, они разыскали опознавательные знаки аэродрома. Наконец-то мы сели.

Через ликующую Москву, через улицы, запруженные народом, я повез на киностудию коробки с бесценной пленкой.

1968, № 5