Террор символической растерянности

Событие, претендующее сделаться аббревиатурой наисовременнейшей истории — террористическая атака на Нью-Йорк и коллапс башен-близнецов Всемирного торгового центра, — будто намеренно не предлагает какие-либо интерпретационные коды, чтобы разъяснить многогранный ребус — «что же все-таки случилось в тот день?» (словно это событие было спрограммировано теоретиками Франкфуртской школы для доказательства «негативной диалектики», убывания, распада исторической связности). Так называемое «время конца» (безмерно растянутый апокалипсис, редуцирующий реальность, согласно Жану Бодрийару, к электронно-виртуальной консоли) давно уже было взято на оптический прицел левомарксистским философским дискурсом от Вальтера Беньямина до Джорджо Агамбена, стало излюбленным объектом критики. Но именно 11 сентября (по американскому стандарту будем называть это событие 911 — телефон службы спасения) оно претворилось в безапелляционную, транслированную по CNN, реальность. Материализованный апокалипсис неоднократно проектировался в голливудских постановках, типа «Терминатор» Джеймса Кэмерона, «Странные дни» Кэтрин Бигеллоу, «День независимости» Ролана Эммериха, «Шоу Трумена» Питера Уира, «Президентский самолет» Вольфганга Петерсена, «Марс атакует!» Тима Бёртона и множестве иных. Неизменно Голливуд тыкал пальцем в конкретных, осязаемых инспираторов, главарей и подельщиков «мирового заговора», будь это конспиративная телекратическая элита, аниматорно-луна-парковые полчища инопланетян, засекреченная террористическая сеть или предмилленаристская полицейская диктатура.

Касательно катастрофы 911 и зачинщиков, и несущих ответственность, и причастных определить более чем затруднительно. Также неизвестно, с каким культурно-аналитическим аппаратом подходить к этому событию. Кажется, к нему равно неприложимы и культивирующая экстатический трагифарс теория трансгрессии Батая, и бахтинская коллективная эпифания «смерти-карнавала», как неуместна любая иная, руководимая постмодернистским текстоцентризмом, трактовка этого события. Вполне симптоматична публичная обструкция Карлу Хайнцу Штокгаузену, углядевшему в нью-йоркской катастрофе образцовый креативный акт современного искусства и тем еще раз продемонстрировавшему вассальную зависимость постмодерной (анти)морали от кантианского критерия искусства как «бесцельной целесообразности». Если сбросить со счетов маргинальные и нарциссические эскапады, подобные вышеупомянутой, то число печатных и сетевых, вменяемых, аналитических и реквиемных высказываний о многоуровневых обертонах 911 уже сейчас грозит укомплектовать не один массивный гроссбух. Учитывая интердисциплинарную разноголосицу этих откликов, я бы предпочел укрупненным планом выделить и акцентировать локальную проблему: насколько обостренно, молниеносно и собранно отреагировала на это событие нынешняя интеллектуальная рефлексия.

Не только буклетно-тиражированная, магнетизирующая постиндустриальным имперским глянцем панорама Нью-Йорка обратилась в руинированное пепелище. Не только ценностно-нормативные механизмы мировой биржи подмяты рикошетным ударом. Аккумулятивная взрывная волна нью-йоркской трагедии поставила под угрозу обвала и современный интеллектуальный подиум. Под уже давно напрашивающимся и неразрешимым вопросом оказались институциональные обоснования его правомочности, автоматизированные технологии успеха, гуттаперчевая система рейтингов и котировок, комфортная, индифферентная к внешнему неблагополучию атмосфера кампуса и спонсируемый фондовыми вливаниями карьеристский интерес к гендерным или колониальным тематикам, расположенным в топовом шорт-листе культурной моды. Конечно, предлагаемая здесь карикатурно-скетчевая оптика сознательно утрирована, но именно все более набирающая оборот регрессивная и стагнационная аура интеллектуального подиума позволила ему после 911 осознать свою несоразмерность масштабам реальной катастрофы. Современный интеллектуализм столкнулся с неотложной задачей изобрести себе не очередное высокооплачиваемое алиби, а быстродействующий критико-аналитический инструментарий, адекватный измененной «палитре» современности, предполагающей теперь больше энигматичных вопросов, чем эвристичных ответов. Попытки запеленговать и прозондировать эти вопросы-ответы могли бы уберечь интеллектуальную рефлексию от демона тотальной растерянности.

Снова, после помпезных и доказательных похорон постмодернизма в 90-е, инициированных его отцами-учредителями, паразитарными эпигонами и резонерскими Фомами неверующими (типа Сокала и Брикмона с громящим постструктурализм «Изящным вздором»), после их эрудированного dance macabre в его университетско-библиотечных мавзолеях, трагедия 911 очевидно актуализировала вопрос о его культурном статусе. Являлся ли постмодернизм прагматичной эстетико-познавательной категорией, манипулятивным фантомом или орудием властных претензий гессевской касты интеллектуалов? Филогенетический каркас постмодернизма снова представляется гордиевым узлом интеллектуальных пикировок. До разрушительной работы «Боингов» внутренних авиалиний Всемирный торговый центр почитался за эмблематичный вымпел пост-модернизма образца 73-го года с его амбициозным стремлением к смешению этнокультурных стилей, поточной гонке ультратехнологичных средств производства и несколько унифицированному изобилию промышленно-идеологических продуктов. Подобная утопия предполагала неусыпный и безраздельный контроль за дигитальными потоками виртуального капитала и центрированное управление законами и моделями глобализованного рынка.

Новый ландшафт постиндустриального капитализма без увенчивающих его башен-близнецов навязывает подозрение, не высился ли Торговый центр, в первую очередь, триумфальной аллегорией модернистской утопии (или «практопии» в терминологии «Третьей волны» Элвина Тоффлера), безусловно мутированной и очищенной от авангардно-тоталитарных «бесов» сверхчеловеческого демиургизма. Вспомним, что археографы и топографы Нового времени (например, Хабермас, Лиотар, Фуко, Велш и другие) сводили понятие «модернистской утопии» (особенно ее авангардного извода) именно к эскалации необузданных претензий на полновластное вмешательство человека в социальный и космический порядок вплоть до его радикальной переделки, не этот ли мегаломанский тип утопии был «сцементирован» в стеклобетонную цитадель Торгового центра? Наделяется ли постмодернизм «визитной карточкой» самостоятельного экзистенциально-идеологического проекта или в культурной субординации приравнивается к терминальному, итоговому апофеозу модернистской утопии — вопрос спорный. И разрушение ВТЦ свидетельствует, что сейчас, а не в 50-60-е, стартовые для постмодерна, намечается финалистский и, возможно, сулящий многие инновации разлом господствующей социокультурной (используем здесь навязшее, истертое, но концептуально точное понятие) парадигмы.

Если в проекте либидинальной экономики Ж.-Ф. Лиотара постмодернизм расшифровывается как «парадокс предшествующего будущего» (post-modo) — то есть инкапсуляция фрагментов и аватар будущего в прошлое-настоящее, — фиаско постмодерна, ознаменованное крушением ВТЦ, означает отброс западной авантюрно-преобразовательной модели цивилизации в пролонгированное вчера, в бесконечно длящийся прошедший день, «День сурка», если припомнить в чем-то пророческий фильм Рэмиса. Тогда приоритеты сиюминутной пассионарности и исторической расторопности достаются ретро-консервативной фундаменталистской модели — исповедуй ее исламисты или внутренние ренегаты, — и едва ли действенными противоядиями окажутся надрывные призывы американских властных инстанций тратить столько же денежных средств и сбережений, сколько и до катастрофы, или ковровые бомбежки Афганистана, ведь ресурсы исторического (даже если оно отрицает себя, подобно постмодерну) ограничены герменевтическим и, главное, финансово-экономическим кругом.

«Сломанный хребет постмодернистского века» (прибегая к мандельштамовской метафорике) моментально отозвался изменением параметров социальной вирулентности. Комфорт и фешенебельность западного общества взламываются изнутри всепроницающей вирулентностью, диктующей, по мнению Бодрийара, его уязвимость и непреодолимую беззащитность. Терроризм, СПИД, наркотики и высокотехнологичные, электронно-компьютерные вирусы, подобно бактериологическому оружию, внедряются в якобы стабильный резистентный социум, превращаясь во вредоносные «прозрачные протезы» («Прозрачность зла»). Тем самым они подвергают эрозии, порче и осквернению оповещающий о неблагополучии «дисплей» социальности, способствуя повышению его символического «иммунного дефицита». В опубликованном немедленно после трагедии в сетевом журнале “CTheory” эссе о вирусологии терроризма соредакторы ревью Артур и Мэрилуиз Кроукер, полемизируя с Бодрийаром, отслеживают, как разъедающая ткань социального организма вирусная среда отдается на откуп не высоким, а «низким», «непродвинутым» технологиям. Тому подтверждение — торжество «низких» технологий почтовых пересылок в качестве беспрецедентно неконтролируемого средства «бомбардировки» госучреждений конвертами с зараженным белым порошком.

Катастрофа 911 сигнализировала о ненадуманном кризисе постмодернистской модели (перед этим частично ее реабилитировав), внесла при этом изрядные коррективы в затеянную философским психоанализом распрю-конфронтацию Реального и Символического (именно эти два яруса-регистра картографированного Жаком Лаканом психического аппарата оказались утрированно задеты и травмированы в результате террористической атаки 911, имитирующей неразгадываемую шараду). Для западного социума, опекающего свой монолитный символический порядок и радеющего о стерильном филистерском «лайф-стайле», Реальное выродилось в изжитое, вытесненное, редуцированное и тем не менее агрессивно-неподотчетное отсутствие и зияние.

Если обратиться к постлакановской теории Славоя Жижека, Реальное предстает вкраплением в символическое пространство монструозного, нерегулируемого Чужого (конвульсивную, изничтожающую психосоматику Чужого Жижек заимствует из гротескно-иррациональной фантасмагории Ридли Скотта и трех последующих сиквелов от Джеймса Кэмерона до Жан-Пьера Жене). Чтобы неизбежные и непредвидимые вторжения Реального (Чужого) не разблокировали полностью всю геральдику, стандартизацию и позументы Символического, то есть фундаментальные «котурны» современного социума, гуру психоанализа разработали стратегии его обуздания и подавления с помощью воображаемых «точек пристежки», обретаемых либо в психотерапевтических речевых практиках (Лакан), либо в цинично-волюнтаристском социальном консенсусе (Петер Слотердайк, Жижек). В программном комментарии Жижека по поводу террористической вылазки «Добро пожаловать в пустыню Реального!» (несколько щеголяющем формальными теоретическими пируэтами, но, как всегда, рафинированно-блестящем в плюсовании массового и элитарного, индукционного и профетического) констатируется ужасающая интервенция Реального (в виде четырех угнанных «Боингов» и тысяч ни в чем не повинных жертв), стремящаяся мгновенно демонтировать капиталистический пантеон Символического. В прочтении Жижека это Реальное не проходит по ведомству психоанализа и не причисляется к сновидческо-психоделическому токсикозу; напротив, это вещественное, смрадное, голодранное Реальное третьего мира, от коего отгородились непроницаемым «жидкокристаллическим занавесом» и задабривающими подачками гуманитарной помощи обеспеченные обитатели мира первого.

Коррумпированность западного социума подслеповатым самоуспокоением, политикой игнорирования внешнего и нежеланием замечать чуждое Жижек саркастично иллюстрирует при помощи показательного эпизода из нашумевшей «Матрицы» братьев Вачовски. Морфеус, проводя для инициируемого супергероя Нео экскурсию по иллюзорным рубежам матрицы, приоткрывает перед ним «истинные» контуры Реальности, демонстрируя обезображенный и покореженный пейзаж Чикаго после глобальной катастрофы, оставившей на камнях не камни, а полипообразные бурые наросты. Посвящение в Реальное сопровождается издевательско-бурлескной фразой «Добро пожаловать в пустыню Реального!» — именно в это турбулентное ничто и пожаловал постиндустриальный социум, согласно вердикту Жижека, в момент оседания и падения двух харизматичных скайскрейперов.

Что могло бы сойти за провидческий и достоверный прогноз в первые дни истерики и дезориентации после катастрофы, когда арабские погромы и ужесточение цензурного надзора грозили превратить в идеологические погремушки и бутафорскую ветошь прославленный, всемирно разрекламированный реквизит победившего плюрализма и неолиберальной патетики. Этого не произошло — уже через несколько дней после 911 вместо испепеляющего наступления Реального перевес в социальной режиссуре снова был на стороне Символического, причем само падение Торгового центра было приравнено к переродившему нацию, сплачивающему символическому катаклизму. Безусловно, пока преждевременно, и все же заманчиво, выдвинуть гипотезу о предстоящей формовке и экспансии посткатастрофичного сознания. Оно герметично отгорожено символическим защитным экраном и тем вытесняет Реальное, зону мерцания идеологии, за пределы социального поля и элиминирует его следы, посему подобное сознание выступает заложником и транслятором террора Символического, предполагающего сбрасывание реальности со всех экзистенциальных счетов.

Масштабы этого террора достигли глобального размаха, когда в момент 911 все граждане «глобальной деревни» (термин Маршалла Мак-Люэна) — то есть территории, опутанной и проницаемой телекоммуникационными сетями, — оказались загнаны в интерьер, или помещены на интерфейс, гигантского риэлити-шоу, развернутого до планетарных размеров. Ведь в минуты, когда проседали и распадались нью-йоркские небоскребы, каждый прикованный к телемонитору вуайер ожидал, что в режиме реального времени очередной непредсказуемый «Боинг» обрушится на его не дистанцированное от очага катастрофы местоположение, будь это банковский небоскреб, постсоциалистический спальный район или туземная лачуга. Желчная критика и разносная демонизация риэлити-шоу, производимая Бодрийаром в недавних книгах и статьях в газете «Либерасьон», мотивирована практикуемым в шоу подавлением интимно-приватной индивидуальной реальности и переподчинением ее, во-первых, хитроумным логико-алеаторным уловкам соблазна, во-вторых, террору Символического, вменяющему конвенции паноптической обозримости. Теперь этот террор экстраполировал риэлити-шоу до накрывшего весь видеократический мир «геодезического купола».

Постепенное разрастание 911 до крупномасштабного символического инцидента, затронувшего все рычаги, приводы и соединения социальной машинерии, позволяет произвести его атрибуцию, используя «метафизику События-Истины». Этот историософский концепт изобретен одним из лидеров постделёзовской «философии события» Аленом Бадье в его работе 1988 года «Бытие и событие». Бадье отталкивается от фрагментирующих и атомизирующих историческую ткань тезисов Беньямина «О понятии истории», где революционные метасобытия предстают реверсивными синкопами и разрывами в устремленной вперед исторической последовательности. Второй стимулятор теории Бадье, также подвергающий ревизии генетическую иллюзию историзма — археология исторического знания Мишеля Фуко, где утверждается состоящая из лакун и выемок фактура исторического опыта и, следовательно, дисконтинуальность любой, линейной или цикличной, модели исторической эволюции. В книге Бадье импульсом и стартовым толчком для самообнаружения События-Истины служат не интервал или пауза в причинно-следственной цепочке, а радикальный разрыв с предшествующей традицией, то есть мгновенная инверсия векторов исторического процесса. Под «дирижерством» События-Истины «локомотив истории» нежданно переводится на рельсы, чья длина и направленность заранее не верифицированы, и расчислить траектории дальнейших исторических виражей едва ли возьмутся какие-либо телеологические приборы и датчики. Помимо эффекта спонтанности и стихийности, Событие-Истина, согласно Бадье, маркировано иным признаком: оно конфигурировано из ранее нереализованных, оставшихся потенциальными, но сверхзначимых, претендующих на гегемонию инвариантов данного события, его черновых предтеч-двойников. Бадье настаивает на бдительной сортировке подлинных Событий-Истин от их мастерских мнимых дубликатов. Октябрьская революция причисляется им к разряду всамделишных Событий-Истин, поскольку она разрастается непреодолимой трещиной в историко-политическом «теле» российской государственности, деля его на автономные социально-идеологические инкарнации. Зато нацистский переворот объявляется одной из иллюзорно-обманчивых копий События-Истины, будучи реваншистским взысканием гетеанского протофеномена европейской мистико-теургической воли к познанию. Столь обстоятельная фокусировка на теории Бадье представляется здесь уместной, поскольку разрушение Торгового центра видится мне кандидатом на «пьедестал» именно неподдельных Событий-Истин (подробное доказательство и аргументирование этой гипотезы требует не только объемного фактографического запаса, но и значимого временного промежутка).

На мельницу подобного отождествления льют воду и присущий 911 фактор ошеломляющей непредсказуемости, и шоковый эффект «грома-среди-ясного-неба», и туманные, если не нулевые, перспективы докопаться до сердцевины происшедшего, вычислить заказчиков или исполнителей, и пьянящее осознание, что транснациональная история катапультирована на новую, неисхоженную и непросчитываемую орбиту, причем будоражащая специфика новизны этой орбиты остается «в тени завтрашней ночи», если перефразировать Хейзингу. Какие из потенциальных, гипотетических, ранее не пропущенных селекторами исторической цензуры, но органично главнокомандующие причины и происшествия сошлись в этом Событии-Истине — предмет будущих социопсихических и политологических сканирований. Была ли это психотическая боязнь всем обеспеченного и охраняемого западного сознания оказаться заживо погребенным под негаданно рухнувшим, подчинившим виртуальное и оттого безмерно тяжеловесным «колоссом» капиталистического просперити? Или осадок вины от нескрываемой тяги Запада к культурному патернализму, перекачке умов и протекционистскому обиранию «малых сих», наскоро задрапированному в «синтетику» политкорректного либерализма? Тут найдется над чем поразмышлять и что картографировать пристальному историку, руководствуйся он методом политических метафор Нового Историзма или выступай в амплуа скрупулезного «следопыта»-архиватора лигитимностей и аномалий социального контекста по рецептам представителя школы «микроистории» Карло Гинзбурга. Тем более что факты, дешифрующие Событие-Истину, не проясняются, скорее наоборот, сводятся к недекодируемым криптограммам.

«Инфраструктура» События-Истины представляет собой некую выемку в исторической хронологии, внеисторичное пустое место, tabula rasa, и логико-прагматический подход, пускаясь в разыскания по поводу его мотиваций и результативности, неизменно натыкается на громоздящиеся нонсенсы, алогизмы, аберрации или на сфабрикованные неведомо кем обманчивые иллюзионистские клоны этого события. Так дознание — кто и зачем захватил «Боинги»? кто ведал навигационной картой всей операции? кому выгодна эта чудовищная «бойня № 911»? — обречено довольствоваться невосполнимым пробелом информативного «арсенала», если, конечно, не учитывать чуть-чуть диснейлендовские и эмтивишные муляжи виновников, типа японской «Красной армии», нефтяного лобби или арабского джихада, поставленные для разрядки национальной взвинченности спецами идеологической пропаганды. Здесь выигрышной и обоснованной, хотя и буффонадно-нелепой, начинает выглядеть версия, вычитываемая из правомерно отложенного к показу в США фильма Доминика Сены «Пароль „Рыба-меч“», где инициатором террористического бесчинства выступает сверхсекретная и всесильная антитеррористическая бригада под покровительством государственных чиновников высшего звена. Эта организация, предводимая комиксовым «архангелом мщения» в исполнении Джона Траволты, виртуозно инсценирует теракты в американских городах, истово заботясь и радея о всеамериканском процветании, благополучии и укреплении либерально-плюралистических ценностей. Ратуя, чтобы обнаглевшие и нередко безнаказанные террористы из третьего мира получили по заслугам не по принципу «око за око», а в десятикратной прогрессии, они пускают ФБР и прочие спецслужбы по умело заметанным ложным следам. И сколько ложных следов «утрамбовано» в причинно-следственном шлейфе 911?

О макете современного события-вещи в виде пустотного «черного ящика» свидетельствует остроумное наблюдение Жижека — «модернистская вещь крутится вокруг пустоты, постмодернистская сама ею является», — и в качестве иллюстрационного фона им привлекается эпистемиологический опыт классического Голливуда, в частности, шпионский детектив Хичкока «К северу через северо-запад». В этой «комедии обманок» все сюжетные перипетии закручены вокруг фигуры неуловимого супершпиона, настойчиво разыскиваемого враждующими и соперничающими агентурными сетями, но реально не существующего, выдуманного одной из контрразведок. Его имя, подобно нереферентному ярлыку или тавро, клеймящему пустоту, по ошибке приписывается центральному персонажу, отчего на того и обрушивается каскад недоразумений, злоключений и авантюрных кульбитов. Не менее красноречивым примером обнуления События выглядит разрастающийся в притчу о бретерской взаимовыручке боевик Джона Франкенхеймера «Ронин»: команда наемных киллеров во главе с двумя закоренелыми профи (Роберт де Ниро и Жан Рено) втянута в головокружительную интригу ежесекундного, в кровавой эйфории, перехвата таинственного металлического кейса, объекта желания и ничем не брезгующих домогательств ирландских террористов, русской мафии и неведомой третьей силы. Свербящий «квест» (запрос), периодически затрагиваемый героем Де Ниро: «Что в кейсе?», так и остается неразгаданным персонажами и табуированным для зрителя темным местом. Иной образец кромешной негативности современного события — «забавные игры» ухоженных аккуратненьких тинэйджеров из одноименного фильма Михаэля Ханеке, от нечего делать физически изничтожающих буржуазные семьи, но не вкладывающих в свои макабрические эксперименты ни экстаза, ни маскарада, ни влечения к смерти, ни удовольствия, ни наслаждения, ни иных обычных двигателей «феноменологии события». Трагедия 911 — пусть эта аналогия не покажется травестийной натяжкой — может быть уподоблена маскирующему свое содержимое кейсу из «Ронина», то есть событию без видимого и постигаемого смыслового корпуса, событию без отчетливого месседжа, тем самым дискредитирующему и позднекапиталистическую власть медиа (следуя афористичному уравниванию Мак-Люэна — «медиа есть месседж»).

Падение ВТЦ как аналог События-Истины камуфлирует пустоту уже не Реального, а его символического прикрытия и обшивки, в результате чего оно неразрешимо заостряет вопрос «что происходит?», делая его более проблематичным, чем футурологическое загадывание «что предстоит?». Дефицит устойчивости и релакса в настоящем и не нахождение социальных «транквилизаторов» в будущем (разговор здесь, в основном, о культурных коннотациях 911) провоцирует наблюдаемый сейчас или ожидаемый в недалеком завтра террор символической растерянности. Или террор символической потерянности, иными словами.