Инна Чурикова: «Серьезный повод для работы»

Инна Чурикова. Фото из архиватеатра «Ленком».

Ольга Суркова. Инна, а что составляет для тебя сегодня главный интерес в профессии?

Инна Чурикова. Ну, знаешь, на такой серьезный вопрос непросто ответить. Наверное, интересно узнавать что-то новое о человеке, пробираться к нему из полного незнания о нем к пониманию его, разумеется, в той или иной мере. Потому что каждый человек независимо от своей значимости всегда несет в себе тайну. Постараться приблизиться к ней, коснуться ее — так начинается всякая работа над ролью. Ты оказываешься один на один со своим героем, о котором поначалу абсолютно ничего не знаешь: кто он, каков, куда собирается идти.

И тебе надо выбираться из потемок неведения, незнания к свету каких-то очень конкретных знаний об этом человеке. Это как при встрече с незнакомцем, который постепенно становится тебе все ближе и понятнее. Например, судьба сталкивает тебя с кем-то, возникает симпатия, желание узнать о нем. В ваших отношениях открывается все больше нового, вы чувствуете, как крепнет ваша связь, может быть, начинаете дружить, а может быть, и идти дальше по жизни вместе… И чем больше ты о ком-то думаешь, тем ближе он тебе становится, а чем ближе становится, тем больше о нем думаешь. Такой взаимозамкнутый и взаимозависимый процесс. Радость узнавания и приближения к человеку, с которым ты хочешь общаться.

О. Суркова. То есть ты всегда, узнавая, любишь?

И. Чурикова. Нет, конечно. Ты можешь начать испытывать к какому-то человеку чувства, прямо противоположные любви, что приводит к отторжению, отчуждению и, наконец, полному непониманию или даже нежеланию его понять.

В обычных отношениях с людьми часто возникают двойственные ощущения, сложные и неоднозначные. В будничной жизни мы бегаем мимо друг друга, не имея ни времени, ни желания притормозить и вглядеться в новое лицо. Нет у нас желания узнавать. Люди, как правило, живут сложившимися стереотипами в суждениях о других. Но как раз актер этого не может себе позволить. Не может отделываться только ярлыками: этот дурак, этот негодяй, а вот этот хороший.

По крайней мере, для меня такие оценки непозволительны. Я непременно должна как можно глубже узнать персонаж, с которым меня сталкивает профессия.

О. Суркова. Иными словами, речь идет о преображении в образ?

И. Чурикова. Можно и так сказать. Однако на самом деле, узнавая кого-то другого, узнаешь только больше самое себя. Вот важная метаморфоза, внутри которой неизбежно крутишься.

О. Суркова. Однако в рамках профессии, постигая все глубже особенности своего персонажа, его странности, ты всегда продолжаешь его (себя?) любить, принимать полностью? Или можешь и подтрунивать, подсмеиваться над ним?

И. Чурикова. Конечно, мое отношение к нему зависит от жанра спектакля или фильма. Но я все-таки, можно сказать, люблю своих героинь. Конечно, люблю. Потому что стараюсь как можно больше разобраться в них, выяснить до конца, чем они живут, а ведь человеку изнутри свойственно себя оправдывать. Ну, к примеру, когда Васса Железнова предлагает своему мужу отравиться, то для меня она не злодейка и не чудовище. Просто муж ее создал такую ситуацию, из которой она не видит другого выхода. Ему нужно уйти из жизни, чтобы все разрешилось достойно. Можно, конечно, трактовать ее решение только как изуверское, но для меня оно — вынужденное следствие жизненных обстоятельств, созданных ее мужем. Другое дело, что она сама для себя, для души своей воспринимает этот поступок как тяжкий грех, в котором потом будет каяться всю жизнь и будет страдать и уже страдает с самого начала. Но этот грех совершен ею перед Богом. Она в ответе только перед ним, а не перед своей семьей, которую спасала. Понимаешь? Она не злодейка и для меня никогда ею не будет. Она совершает вынужденные поступки в соответствии со своим пониманием жизни.

О. Суркова. Но ведь актерская профессия, как известно, подневольная. Актер в огромной степени зависит от режиссуры.

И.Чурикова(невесело). Да, конечно, конечно…

О. Суркова. Ты работала не только с Глебом Панфиловым или Марком Захаровым, но и с многими другими режиссерами. Бывает ли так, что режиссура блокирует тебя, не дает играть так, как это можешь сделать именно ты?

И. Чурикова. Безусловно, актерская профессия предельно зависима, и мне бывает очень сложно, если у режиссера нет концепции. Если он не знает, как рассказать зрителю ту или иную историю. Тогда, понимая, что одной ее никак не одолеть, чувствуешь себя практически беспомощной. Тем более что актерская зависимость определяется не только режиссером, но и драматургом. Хотя некоторые актеры говорят, что могут играть даже телефонную книгу. Но, быть может, у них какие-то уникальные дарования. Мне же помимо режиссуры нужна еще и хорошая драматургия, то есть серьезный повод для работы.

О. Суркова. И в этом смысле как ты оцениваешь свою творческую судьбу?

И. Чурикова. Ну как тебе сказать? По-разному. Вот, например, сейчас играю у Птушкиной в пьесе «Старая дева», в сказочном жанре с диккенсовскими героями. Мне нравится моя героиня, Мышкин в юбке. Но по своему внутреннему счету мне бы хотелось брести другими путями, более таинственными, менее исхоженными. Потому что человек для меня прежде всего тайна. В нем так много всего заложено и намешано. А в своей внешней жизни он с годами постепенно начинает жить как будто бы уже по привычке, по каким-то элементарным, принятым для себя законам. И этот привычный образ жизни, как правило, абсолютно девальвирует особенности личности, многое из того, что в ней скрыто.

А то, что лежит на поверхности, мне неинтересно. Но вот когда привычная ситуация по тем или иным причинам вдруг взрывается изнутри — изменились окружающие, место действия, самооценка или что-то еще, — тогда человек может открыться с совершенно новой стороны. Я верю, что каждый может развернуться неожиданно в неожиданной ситуации, которая ставит под сомнение или вовсе дезавуирует казавшееся привычным. Вот тогда с человеком такое может происходить, что диву даешься!

«В огне брода нет»

Например, в американском фильме «Тельма и Луиза», который мне очень понравился, две женщины, прилежные жены, соблюдают все правила приличия. Особенно одна из них — совсем подневольное существо — терпит молча, как само собою разумеющееся, крики и издевательства мужа. Но когда они резко меняют свою жизненную ситуацию, сбежав от привычного быта в настоящие странствия, их характеры как бы непроизвольно раскрываются совершенно иначе, чем до сих пор. Оказывается, что одна из них, защищая подругу, способна убить мерзавца, чтобы выжить, они совершают невообразимые в их прошлой жизни поступки, то есть продолжают свой жизненный путь в новых образах. Именно с этой точки зрения фильм произвел на меня очень сильное впечатление.

Мне вообще интересно, как ведет себя человек в зависимости от неожиданной для него ситуации. Но не всякая драматургия дает такие возможности. Конечно, Достоевский, Толстой или Чехов всегда обнаруживают в нас то совершенно бездонное, что не требует непременной смены событий, крутых сюжетных поворотов. Их сочинения поразительны по многосложности.

О. Суркова. А у тебя было много встреч с такого рода драматургией?

И. Чурикова. Встречи, конечно, были, но их было недостаточно. Так что силы мои еще далеко не исчерпаны. Я чувствую огромный резерв страстного интереса снова и снова копаться в глубинах незнаемого и неведомого. Я уверена, что, работая над разными ролями, могу открыть для себя еще многое неизведанное в человеке, о чем я пока не догадываюсь и о чем писали и будут продолжать писать, полагаю, всегда.

О. Суркова. Но, с моей точки зрения, самые важные открытия были сделаны тобою, прежде всего, в работе с Глебом Панфиловым, во многом определившим твою биографию.

И. Чурикова. Ну, конечно, Глеб грандиозный режиссер. С ним можно очень многого достигнуть.

О. Суркова. Расскажи, пожалуйста, о твоих взаимоотношениях с режиссурой.

Я помню, к примеру, как ты маялась с Тарковским, репетируя Офелию, с которой тебе тогда так помог Панфилов. А сейчас я видела твою очередную работу с Захаровым.

И. Чурикова. «Филумена Мартурано»? Да, это интересная работа, но мне кажется, что там многое еще не доведено до конца, не разобрано до донышка. Спектакль просто филигранно разработан Захаровым в любимом им комедийно-лирическом ключе. Марк Анатольевич, как правило, предпочитает быстрый, напористый ритм и внутри самих сцен, и в их чередовании. Правда, при таком ритме почти не остается места для пауз, для того главного, что происходит в человеке вне слова, а порою и вопреки ему…

О. Суркова. То есть ты хочешь внедриться еще глубже в развитие характера там, где режиссер уже остановился? Когда для твоей собственной задачи, как ты ее формулируешь, не хватает сценического места, то бишь времени?

И. Чурикова. Да, мне бы хотелось поглубже поискать, потоньше прочувствовать в тех сценах, где пьеса развивается скорее по горизонтали, чем по вертикали. Но, будучи актрисой, а значит, исполнителем замысла постановщика, я, конечно, не в силах и не вправе ничего изменить. Спектакль уже выстроен Захаровым по определенному закону, в русле которого должна определиться и я, кое-что импровизируя. Мне кажется, что пока не очень решен финал да и весь второй акт пьесы вообще драматургически слабоват.

«Начало»

Я готова к той комедийной интонации, которую Захаров все шире использует, но мне не хватает в этой плотно сотканной сценической ткани тех пауз, которые позволяли бы подобраться ближе к более тонким психофизическим деталям данного характера в данной ситуации. А мне, субъективно, именно это особенно интересно: прощупать, пропальпировать на свой лад ощущения двух партнеров, так долго уже проживших рядом, что им знакома каждая интонация, известен каждый жест, запах друг друга. Понять, как функционируют два человека, уже буквально сросшиеся воедино. Тем более что Джигарханян прекрасный актер, располагающий к такого рода контакту.

Как актрисе мне не всегда хватает на сцене того живого воздуха, который оставляет возможность для более сложных импровизаций в отношениях с партнером, базирующихся как раз на этом выработанном годами абсолютно точном знании друг друга. Я особенно благодарна режиссеру, ваятелю общего замысла, когда он прокладывает для исполнителей ту «взлетную полосу», которая позволяет вначале идти, потом бежать, а затем и лететь. Но на укороченной дорожке взлететь не успеваешь. Вот в чем дело. А я обожаю возможность совместной импровизации с партнером — неожиданный прыжок в неизвестность. Это мгновения открытий, полета, когда вдруг отрываешься и… Так бывает, например, в “Sorry” с Колей Караченцовым. Точно так же бывает с Арменом в «Филумене Мартурано», но все-таки, не пускаясь сейчас в более подробный анализ, там дорожка для взлета покороче. Хотя, конечно, я понимаю, что спектакли должны отличаться один от другого.

О. Суркова. А в кино способ достижения такого же уровня откровения со своим партнером, очевидно, иной?

И. Чурикова. Ну почему? И в кино иногда тоже происходит нечто подобное. Когда я работаю с Глебом, например. Он снимает долгими сценами. А вот Андрей Кончаловский долгими сценами не снимает. В «Курочке Рябе» он заранее сообщал мне (смеется): «Ну вот это я отрежу и вот это отрежу, а вот эта середина мне нужна…» А как мне было уместиться в эту середину? Да еще с полной выкладкой? Тем более для этого нужно было бы приложить другие усилия — иначе возникает нерешенный кусок. Понимаешь, когда речь идет о последовательном развитии сцены, то хотелось бы вовремя определить для себя тот самый дополнительный люфт, в котором помещается незнание. Нужна пространственная точка, в которой успевают раскрыться самые неожиданные вещи. Потому что на самом деле всякая импровизация очень долго готовится, чтобы совершиться на репетиции или уже на сцене во время спектакля. Вот для чего нужна та самая «взлетная полоса», которая позволяет преобразиться и открыть в себе такие качества, о которых даже не подозреваешь…

Инна Чурикова на съемках фильма «Васса»

О. Суркова. Я всегда думала, что актера, как и ребенка, в разных ситуациях сопровождает обостренное чувство защищенности или незащищенности. Только самоощущение это определяется не родителями, не окружающей средой, а драматургом и режиссером.

И. Чурикова. Конечно, это так. Ведь, в конце концов, актер совершенно беззащитен в своей наготе. Чем он откровеннее, тем более обнажен и тем более нуждается в защите.

О. Суркова. Ты знаешь, мне как-то о тебе сказали: «Чурикова даже не актриса. Это что-то выше. Ощущение, что она даже не играет, а просто как будто бы что-то реально делает».

И. Чурикова. Ну, слава Богу, потому что это самое главное. Я пытаюсь этого добиваться даже в эксцентрике, жанре сугубо условном. Вот сейчас, например, я озвучиваю работу такого рода, где вижу себя в образе, преображенном и соответствующем жанру. Я немного побаиваюсь тех преувеличений, на которые меня вывела сверхзадача режиссера. Я говорила ему о своих сомнениях. Но в то же время чувствую, что весь юмор, вся ироническая интонация этой истории возникают вследствие эксцентрического решения характера. Словом, актер всегда должен определить свое место в предлагаемых ему обстоятельствах. Вот «Мудрец» тоже решается Захаровым в эксцентрическом ключе, а ведь это Остров-ский. Честно говоря, я не люблю строгие жанровые рамки. Мне интереснее глубокая психологическая повествовательность, позволяющая серьезно покопаться в характере персонажа, помучиться в поисках внутренних мотиваций его реакций и поступков, мотиваций неясных и неопределенных для него самого, которые сложились, может быть, еще в утробе матери.

О. Суркова. А в каких работах, ты считаешь, были более всего реализованы твои знания о человеке?

И. Чурикова. Ну, Оля, я бы не ставила вопрос таким образом. Я говорю о процессе, который чаще всего не адекватен даже собственному замыслу. Тем более что я достаточно скромно отношусь к своим успехам. Я говорю о наслаждении процессом изучения персонажа, что меня по-настоящему захватывает и затягивает все сильнее. Как можно исчерпать, например, драматургию Чехова? Всякий раз мечешься в поисках и чувствуешь, что последняя правда ускользает от тебя, ее не существует. Когда играешь в пьесе Чехова, тебе как никогда важен партнер. Благодаря верно выстроенному партнерству, действие на сцене может превратиться в жизнь. Например, когда я играю «Чайку» с Димой Певцовым, то всякий раз в наших отношениях матери и сына возникает множество аллюзий из прошлой жизни.

Когда ты предлагаешь своему партнеру поворот отношений, как бы спровоцированных общей памятью, которую он с тобой будто бы разделяет и поэтому точно реагирует и понимает, что именно я имею в виду, о чем я вспоминаю, может быть, даже бессознательно, вот тогда между тобой и им разряжается молния. Возникает иной разворот истории, обусловленный нашим общим прошлым, определенным образом нами расцененным и поставленным в новый контекст. Партнер чувствует твою подачу и точно на нее реагирует, посылая ответный мяч. Тогда внешний рисунок подлинных психологических отношений, воспринятых нами заново, становится подвижным, как ртуть, как сама жизнь. Играя такой спектакль, получаешь огромное наслаждение. Однажды Алла Демидова задала мне, по-видимому, риторический вопрос: «А не скучно ли вам долго играть один и тот же спектакль?» Могу, однако, сказать, что если отношения на сцене развиваются таким образом, то совершенно не скучно. Это как раз то, что происходит у нас с Колей Караченцовым в “Sorry”. Но есть спектакли, которые играть, действительно, скучно и одиноко.

О. Суркова. Ты играла Офелию в «Гамлете» у Тарковского, а потом Гертруду у Панфилова. Что тебе вспоминается сегодня в связи с этими работами?

И. Чурикова. Я считаю Андрея уникальнейшей, интереснейшей личностью, но не убеждена в том, что он театральный режиссер. К тому моменту, когда он собирался делать спектакль, уже огромное количество актрис переиграли Офелию, так что успел сложиться определенный стереотип. Замысел Андрея был сложен и оригинален, но, честно говоря, мне для решения своей собственной задачи в работе над образом поначалу очень не хватало более конкретного знания, более точных опорных точек. Так же я не ощущала, как нужно существовать в очень сложном стихотворном тексте. А ведь предполагалось совершенно новое решение характера, но как его лепить, из чего вязать, на какой стержень нанизывать, мне было неясно. Тем более что спектакль — это для исполнителей целостное живое существо, которое рождается на сцене много раз по тем законам, которые предопределены общей концепцией. Но реализовать ее в контексте новой театральной сценической реальности Андрею было непросто. Может быть, именно потому, что он — поистине большой художник — определял свое мироощущение в другой поэтике, в других выразительных средствах, работающих по иным законам. Например, он мог снова и снова уточнять детали:

«А здесь будет опускаться кисть винограда…» (Улыбается.) Но как и для чего она будет опускаться, на самом деле никому не было ясно. При этом в результате в спектакле Тарковского были прямо-таки волшебные, незабываемые вещи. Когда, например, Гамлет встречался с тенью своего отца, то Призрак вытирал себе платком пот со лба, а потом этот платок вдруг оставался в руках у Гамлета. Или до сих пор помнится сцена Мышеловки, Тарковский решал ее как пантомиму, которую разыгрывали непосредственно Король и Королева. Рита Терехова, игравшая Гертруду, была замечательна.

О. Суркова. Сцена безумия Офелии с ее странными взаимоотношениями с Королевой тоже была решена потрясающе.

И. Чурикова. Да, действительно, смотри, что получается, если непредвзято прочитать текст, который мы играли:

Офелия. …Впускал к себе он деву в дом,
Не деву отпускал…
Королева. О, милая Офелия!
Офелия. Да, без всяких клятв, я сейчас кончу¹.

«Сейчас кончу»… Представляешь? Какая фантастика! Меня эта фраза просто завораживала. Оказывается, в сцене безумия ясно сказано, что Офелия уже не девочка, а женщина. Женщина! Но, откровенно говоря, Андрей не сумел помочь мне разобраться в деталях решения образа, как и что сделать конкретно, чтобы реализовать его замысел. Так что я пребывала в большом смятении и не понимала, как же мне все это сыграть? Тогда Глеб очень помог. Перечитав текст, он подсказал мне, что Офелия любит Гамлета, потому что он принц! Одновременно с этим Андрей заявил, что в сцене безумия Офелия будет в красном платье. (Смеется.) В красном платье, как у Королевы! Это был прекрасный ход! Офелия любит именно принца, хочет стать Королевой…

Кстати, помнишь, когда мы делали этот спектакль, к моему Ванечке и к твоему Степке ходили девочки-няньки из… как это называлось?

О. Суркова. Кажется, Бюро услуг.

И. Чурикова. Ну да. Я очень хорошо помню этих девочек, которые ожидали своего московского принца, чтобы выйти за него замуж. Так что у меня были очень свежие наблюдения. Я видела, как они хотят выйти замуж, за бох-х-хатого … Помнишь? Ничего не умеют, ни убраться, ни приготовить. Все сама делаешь, правда, она хоть, слава Богу, с Ваней с горки каталась. Но принц нужен!

О. Суркова. А когда ты работала с Глебом над образом Гертруды, наверное, ваше режиссерско-актерское взаимопонимание осуществлялось наиболее полно и привычно? Ведь до этого уже на съемочной площадке ты была привычно защищена и избалована им.

И. Чурикова. Да. И на сцене тоже я чувствовала себя прекрасно в его руках.

Я считаю, что как раз Глеб в равной мере и кинематографический, и театральный режиссер. В его «Гамлете» тоже было очень много открытий, и спектакль был замечательный: Гамлет Янковского, Офелия Захаровой, Король Збруева, Лаэрт Абдулова. Но тем не менее театр слишком специальный организм, чтобы легко и, как говорится, на равных вписаться в него. «Пришлые» редко приживаются и, как правило, увы, этим организмом отторгаются.

О. Суркова. «Гамлет». Эта вечная головоломка. И как редко все-таки находятся актеры, способные играть Принца Датского. Кстати, ты помнишь, как сама, тоскуя по большим ролям, примеривалась к тому же Гамлету или Льву Николаевичу Мышкину. Готовила их монологи.

И. Чурикова. Да. Правда. Почему-то такие подарки выпадают мужчинам.

О. Суркова. Инна, а нет ли у тебя ощущения, что звездный час уже пробил? Удерживаешь ли ты свою планку на стабильном уровне или, напротив, ощущаешь, как время убегает, а твои силы остаются до конца невостребованными?

И. Чурикова. Ну что тебе сказать о моих чувствах на эту тему? Глядя правде в глаза, должна признаться, что, увы, очень мало настоящей драматургии, где героини были бы женщины нашего возраста. В свою очередь, режиссеры (смеется) тоже редко приглашают актрис, которым за… Этот возраст как бы…

О. Суркова. Провисает?

И.Чурикова(посмеиваясь). Я бы сказала, что к нему нет любопытства. И я понимаю, почему… понимаю, почему… Но позволить себе играть более молодых тоже уже не могу.

О. Суркова. Странно все-таки. Почему? Ведь мы вроде бы достигли интересной зрелости, а?.. Имеем, что сообщить.

И. Чурикова. Наверное, это всего лишь следствие банальности социального сознания и подсознательных предпочтений, свидетельствующих о том, что время движется, а мужчины продолжают любить молоденьких девочек, длинные ножки, гладкое пузико, понимаешь? И банальность эта вполне естественна. Конечно, я отдаю себе отчет, что занимаю свое особое место в своей возрастной категории. Но тем не менее — все правильно и все тревожно. Можно только порадоваться, что сейчас я играю Филумену. А еще мне приносят пьесы, которые я читаю. Читаю, потому что хочется работать еще больше и работать сложно над сложным материалом.

О. Суркова. У тебя есть ощущение горечи, оттого что можется больше, чем дается, да?

И. Чурикова. Да, конечно. Хотя в театре дело все-таки обстоит лучше, чем в кино. Иногда вспоминается моя Паша Строганова из «Начала», услышавшая в актерском отделе свой приговор: «Этого нам не надо. Такие пока не требуются…»

О. Суркова. Но если «такие не требуются», то как же тебе жить полнокровно, когда экран и сцена — это, как я понимаю, просто форма твоего существования?

И. Чурикова. Приходится заниматься поиском. Ищу! Если все складывается так, что (смеется) нельзя ждать милостей от природы, а взять их у нее наша задача. Вот и думаю, читаю, ищу. Я знаю, что из плохой роли нельзя вылезти. Но товарищи мои советуют сниматься, потому что иначе, говорят, забудут. Непросто все, конечно. Хотя вот сейчас хотим кое-что с Глебом сделать.

О. Суркова. В кино или в театре?

И. Чурикова. Или — или. Но с фильмом, как сама понимаешь, сейчас гораздо сложнее экономически. Со спектаклем проще, есть продюсеры. В общем, есть некоторые возможности.

О. Суркова. Речь идет о моноспектакле?

И. Чурикова. Нет, не о моно. Но я пока еще не сжилась полностью с новой идеей, которую мы сейчас пытаемся освоить. Чувствую какое-то внутреннее торможение, некоторую некомфортность в новом материале. Пьеса называется «Женские игры» — о женах Моцарта и Сальери.

О. Суркова. Западная пьеса?

И. Чурикова. Нет, нашего драматурга. Смущает же меня в пьесе одно определенное заданное решение: жизнь-де банальна, а музыка вечна. Но я чувствую какое-то внутреннее сопротивление, не готова я согласиться с мыслью, что жизнь банальна, не хочу, чтобы это было так. Конечно, это пока первое, достаточно незрелое впечатление. Если все же мы будем работать над этой пьесой, то попробуем копнуть поглубже.

О. Суркова. Скажи, а ощущаешь ли ты себя звездой, каковой ты действительно являешься? Согласись, что ты имеешь совершенно особое положение в российском кино, ведь зрители тебя прямо-таки обожают.

И. Чурикова. Нет. Честно говоря, не ощущаю.

О. Суркова. И никогда не ощущала?

И. Чурикова. Нет, я даже не знаю, как это и что это такое. Более того, когда Марк Анатольевич говорит обо мне что-нибудь вроде «царица театра», то, честно говоря, я чувствую себя неважно, мне внутри как-то нехорошо. Скорее я склонна усмотреть в его словах иронию. А чувствую я себя просто рядовым в строю.

О. Суркова. Правда?

И. Чурикова. Ну, конечно, я понимаю, что чего-то достигла, знаю, что есть у меня какой-то …

О. Суркова. Как теперь говорят, имидж?

И. Чурикова. Не знаю я, что это означает по отношению ко мне. Я очень чувствую своего зрителя, но отношусь к себе просто как к рядовому в строю. И всT. Конечно, приятно, когда тебя ценят. Хуже, конечно, когда тебе откровенно хамят.

О. Суркова. Что ты имеешь в виду?

И. Чурикова. Жизнь вообще сложный организм, тем более жизнь театра. Например, после премьеры «Филумены», когда мое самоощущение в спектакле было еще неустойчиво, все во мне вибрировало, позвонил Марк Анатольевич и сказал, что вышла какая-то язвительная статья о моей работе: «Очень плохо написанная, Инна Михайловна, но мы все равно ее вывесим на стенд», то есть, другими словами, на всеобщее обозрение — «потому что у нас демократия»… «Ну, что же, — говорю, — Марк Анатольевич, конечно, тогда вешайте…»

О. Суркова. Правильно, при демократии все равны. Но это ее оборотная сторона, в русском варианте по-своему яркая, когда прежде всего позволяется от души залепить оплеуху любому.

И. Чурикова. Все верно. Но я не поняла главного — для чего конкретно написана эта статья, а еще меньше, о чем? Все как-то странно наврано и перевернуто. Я актриса и легко могу себе представить, что наряду с моими зрителями есть люди, которым я совершенно не нравлюсь, их право меня не любить, то есть мазать сажей, пощипывать, покусывать, пожалуйста. Однако все это имеет смысл только в связи с моими работами или фактами моей творческой биографии.

Но для чего вдруг понадобилось ни с того ни с сего выливать на мою личную жизнь ушат помоев? Кому это нужно?..

О. Суркова. А, та самая статья, что в Интернете? Помню. Кошмар! И фамилия автора — бывает же такое? Хотя, наверное, это псевдоним — Вездесущая? Какая чудовищная безвкусица! И откуда они такие даже в контексте демократического равенства?

И. Чурикова. Да ладно, время все спишет.

О. Суркова. Как ни парадоксально, но даже везде-сущую. А вот с Чуриковой будет посложнее разобраться в параметрах времени.

И. Чурикова. Смешно, конечно, но люди так любят верить глупостям, и чем глупее, тем вера крепче.

О. Суркова. Скажи, пожалуйста, а сегодня у тебя в целом нет чувства неудовлетворенности? Ты разделяешь свой творческий путь на периоды удач и неудач?

И. Чурикова в роли Офелии. Сцена из спектакля «Гамлет» в постановке А. Тарковского. Фото из архива театра.

И. Чурикова. Нет, для меня такого разделения не существует. У меня скорее есть ощущение, что в то или иное время я говорила столько, сколько мне было дано сказать, что просто есть общий, цепляющий разновременные пласты процесс.

Оглядываясь на свое прошлое, я не чувствую, будто я на закате дня. Единственное, чего бы мне хотелось (долгая пауза)… чтобы мой организм, как бы это выразить точнее?.. Чтобы мой организм не был утомлен усталостью, физической немощью. Энергия, сила и здоровье — это, конечно, в большой степени дары молодости, но не только возраст определяет состояние души. Например, меня всегда поражало, сколько было в Дмитрии Сергеевиче Лихачеве жизненной энергии, он прямо-таки пылал внутренним огнем. А как поражает Солженицын своей почти юношеской гибкостью, подвижностью и тоже очень живым горением. У него чувства молодые, как будто им движет внутренний голод какой-то. А когда все это тормозится состоянием сердца, печени или головы, то… Конечно, не все в наших силах, но в определенных пределах мы можем охранить себя от внутренней и физической вялости. Я, например, не могу теперь играть каждый день. Я чувствую, что мне нужно восстанавливать силы, нужен сон, нужны прогулки, мне нужно (заговорщически)… одиночество, понимаешь? Много чего нужно, чтобы восстанавливать силы. Когда-то можно было ночи не спать, беседовать за рюмкой вина обо всем на свете. Конечно, и сейчас еще можно. Оль, ты же знаешь, какая я заводная. Но на самом деле нельзя, если хочешь быть в форме. Перед спектаклем должен быть хороший сон, уединение, сосредоточенность, чтобы погрузиться в нужную атмосферу, пробраться и уйти туда-туда … понимаешь?

И. Чурикова в роли Гертруды, Олег Ямковский в роли Гамлета. Сцена из спектакля «Гамлет» в постановке Глеба Панфилова. Фото из архива театра.

О. Суркова. Понимаю, но что в таком случае семья для актрисы?

И. Чурикова. Семья?.. Вот Ванечка мною недоволен. Недоволен, и всT. Он так глубоко, тяжело переживает какие-то вещи, но ко мне за помощью не обращается, как будто не доверяет.

О. Суркова. Думаю, что в той или иной мере это удел всех матерей. Тем более когда приходится быть матерью и актрисой одновременно. Ведь твоя профессия, как правило, поглощает целиком.

И.Чурикова (тихо, задумчиво). Наверно, наверно…

О. Суркова. А где ты больше любишь существовать — дома или там, где работаешь?

И. Чурикова. Трудно сказать, но должна тебе признаться, что для меня очень важен процесс приближения к работе. Тогда я люблю гулять, как бы растворяясь в природе, своих ощущениях, мыслях. В то же время мне нравятся разговоры, беседы, мне нравится слушать людей, наблюдать их… Но особенно дорога мне семья. И, конечно, Глеб. Наблюдать за ним — как он топит печку, разводит костер, жарит шашлык. Слушать то, что он говорит, когда мы гуляем. Он идет быстро, я еле за ним поспеваю. Но ходим мы долго и далеко. Много деревень исходили. Слушаю, как он рассуждает, придумывает сцены. И чем дальше, тем более интересно вспоминать общее, родное для обоих, тревожащее. Мы часто обсуждаем прошлое. А что касается поклонов и аплодисментов, то я не могу говорить об этих моментах как о своем торжестве — нет, не это моя история. Вот репетиции — это, конечно, моя. Здесь я тоже живу. И спектакли очень люблю играть, особенно если в них реализуется тот главный профессиональный мой интерес, о котором я уже говорила, то есть когда я могу в процессе репетиций или жизни спектакля продолжать делать свои маленькие открытия. Вот, когда, например, мне предстояло играть в «Гамлете», то я пыталась понять, почему герои говорят то прозой, то стихами. Почему? А потому, решила я, что стихами говорят люди высокого происхождения или высшего качества.

О. Суркова. Скорее, высокой духовной организации.

И. Чурикова. Да, именно. Я бросаю партнеру как будто простые, ладные слова, лукаво ожидая, каким образом он сумеет на них отреагировать и, приумножив их смысл, парировать мне обратно. То есть подача с подначкой: так, мол, я с тобою разговариваю, а ты догадайся, что я имею в виду.

Вот, например, как Офелия сообщает Лаэрту, что он бабник, который печется о ее целомудрии?

Лаэрт говорит на прощание:

Будь осторожна; робость — лучший друг:
Враг есть и там, где никого вокруг.

А Офелия отвечает, как бы внимая его совету:

Я стражем сердца моего поставлю
Урок твой добрый…

И тут же дает ему свой урок:

…Только, милый брат,
Не будь, как грешный пастырь, что другим
Указывает к небу путь тернистый,
А сам, беспечный и пустой гуляка,
Идет цветущею тропой утех,
Забыв свои советы.

Отвечает вроде бы так мило, но вместе с тем и наотмашь — а ну-ка съешь! Вот когда по-настоящему интересно работать.

А когда тебе вместо этого предлагают читать пьесы про «колеса» и разыгрывать диалоги, вроде: «Дай мне денег». — «Да пошла ты, нет их у меня», то все это, конечно, не слишком будоражит фантазию.

Так что моя жизнь идет нормально: на разных поворотах по-разному.

Но сейчас для всех нас, увы, наметился такой общий крутой поворот, который заставляет беспокоиться всерьез не столько о театре и кино, сколько о самой реальной жизни, лишь бы в дома наши не врезались чьи-либо самолеты… Так что, Оля, драматургия жизни сейчас очень простая — лишь бы не было войны…

¹ Здесь и далее цитаты из «Гамлета» даны в переводе М. Лозинского.