Трепет и ропот

9 ноября я отправился с лекциями в Америку по маршруту Сан-Франциско — Айова — Вашингтон — Нью-Йорк.

Я думал, что лечу в горячую точку. В воюющую и воинственную страну. Туда, где царят паника, уныние, недоверие к иностранцам, полицейские порядки, патриотический подъем и погромные настроения, из-за которых арабы боятся выходить на улицы американских городов. Пресса хорошо со мной поработала.

Самое резкое, что я услышал об арабах от так называемых «простых американцев», — это фраза одного из них, послужившего переводчиком на российской плавбазе в совместном предприятии и потому не слишком политкорректного: «Возможно, наши саудовские друзья — не совсем друзья».

Арабские рестораны переполнены, посетители и официанты общаются друг с другом дружелюбно. Убийства нескольких мусульман в сентябре (до сих пор точно не выяснено, были эти преступления местью за теракты или же это был обычный криминал) осуждены не только президентом США. Они вызвали реакцию отторжения во всей Америке.

Когда я был в Айове, взлетевший в Нью-Йорке аэробус упал в Квинси. Все, с кем я говорил, были убеждены, что и это теракт, не слишком веря властям, утверждавшим обратное. Но паники не было. Аэропорты не опустели. Без особой нужды американцы не летают, однако если надо лететь — летят. Другое дело — европейцы. Многие из них отменили свои поездки в Америку. Думаю, сокращение объема пассажирских авиаперевозок произошло в основном за счет оттока гостей.

Усиленные меры безопасности болезненно ощутимы только в аэропортах. Улетая из Сан-Франциско в Айову, я два с половиной часа простоял в очереди, прежде чем меня, как и всех других, дважды обыскали с ног до головы, дважды просветили и прощупали багаж. В других аэропортах обходится без длинных очередей. Что же касается международных рейсов, то их проверяют не строже, чем у нас в «Шереметьево». Говорят, на улицах Нью-Йорка стало больше полицейских. После Москвы, где шатающихся милиционеров с автоматами не меньше, чем деревьев в Измайловском парке и где шмон не то что иноплеменных, но даже иногородних прохожих на каждом углу вот уже который год позорит всех нас, мне показалось, что в Нью-Йорке полицейских почти нет. Человек десять дежурят возле Тайм-сквер. Столько же — на Юнион-сквер. За весь день можно увидеть еще десяток. Но чтобы кому-нибудь из них пришло в голову остановить прохожего без достаточных на то оснований — такое себе трудно представить. Мэр Нью-Йорка Руди Джулиани перестроил работу полиции и сделал свой город, прежде один из самых опасных в мире, почти свободным от преступности. Должно быть, полицейских там теперь не видно, потому что они работают. Паспорт я оставлял в отеле.

В Америке и впрямь патриотический подъем. На наш российский взгляд он несколько странен. Он не агрессивен, в нем нет ксенофобии. Страна — в состоянии войны, но нет заклинаний о ненависти к врагу. Никакой военной агитации. Нет ни «Смерть радикально-исламским террористам!», ни «Победа будет за нами», хотя никто в победе не сомневается. Говоря языком войны — уличные плакаты носят оборонительный характер. Говоря языком нормальным — они человечны. Их смысл: взаимная моральная поддержка в дни беды, солидарность. «Дух Америки не сломить», «Вместе мы выстоим», «Эти цвета не поблекнут»(о флаге). «Детям нужны герои. Спасибо тебе, Нью-Йорк» (о пожарных, полицейских, спасателях, обо всех, кто боролся за жизнь в нижнем Манхэттене). Это плакаты не атакующей, но атакованной страны. Самая популярная телевизионная агитка — ролик, в котором представители разных этносов, рас и конфессий поочередно произносят: «Я — американец». В ролике, изображающем армию, никто не стреляет, не поет куплетов про систему «град» (или как там она у них называется), хотя оружие и показано. Основной сюжет ролика: солдаты, мужчины и женщины, смотрящие прямо в камеру, перед тем как отправиться в неизвестность. Их глаза как бы просят зрителя не забывать о них.

Нет парадов, нет митингов с грозными призывами. По просьбе президента Буша американские дети шлют каждый по долл.ару в Белый дом в помощь афганским детям. Президент пообещал передать эти долл.ары по назначению. Львиная доля телематериалов, посвященных Афганистану, — положение афганских женщин и детей, их возможное будущее. Сюжеты под общим названием «Охота на бен Ладена» занимают в новостях куда меньше места.

Но главное, что объединило американцев этой кошмарной осенью, — мысль о погибших 11 сентября.

Общественная атмосфера сегодняшней Америки — это атмосфера постоянного и едва ли не мистического присутствия погибших среди живых. Никто о них не рыдает в голос перед телекамерами. Но о погибших говорят и думают вслух везде и постоянно. Их имена, их истории и особенно истории последних часов жизни передаются, кочуют из разговора в разговор. Люди переживают судьбы доселе незнакомых им людей — и те, уже пребывая в иных мирах, становятся близкими, как становятся близкими друзья друзей или персонажи любимых книг. Со временем эти разговоры умолкнут или же встанут в общий ряд разговоров о жизни и смерти, любви и детях, о деньгах, погоде и спорте. Но, по моему убеждению, этот общенациональный разговор будет иметь самые серьезные последствия для всей американской культуры. Как и этот по-своему уникальный, однако же лишенный вымысла фольклор, его бесчисленные пронзительные сюжеты, его тон и заключенный в нем дух сострадания, семейственности, гордости за Человека, способного оставаться таковым перед лицом смерти: в башнях никто не праздновал труса, по всем свидетельствам там не было паники, давки, напротив, люди помогали друг другу и спасали друг друга, очень многие — ценой своей жизни; в голосах, записанных телефонными автоответчиками, нет истерики — есть слова прощания и приязнь к живым. Глубокий гул этого разговора неизбежно отзовется и в литературе. Сейчас к этой новой литературе подступают, пробуя ее тональность, журналисты, издатели периодики, авторы настенного самиздата. «Нью-Йорк таймс» из номера в номер публикует короткие реплики, рассказы, воспоминания всех желающих сказать хоть слово о своем погибшем друге, родственнике, просто знакомом, создать и запечатлеть его образ. Целую книгу интервью с теми, кто спасся в атакованных башнях, опубликовал «Нью-йоркер». Каждое из интервью — это собственная история спасения и поминание того, кто был рядом и погиб, чаще всего помогая выжить другим. Все эти истории разогреты отчасти мистическим общим переживанием чудесного спасения каждого, кто спасся, и, возможно, предопределенности гибели каждого, кто погиб. Стены многих домов увешаны фотографиями, рассказами о погибших. Самая обширная поминальная стена — в станции метро у Мэдисон-сквер-гарден. И так не только в Нью-Йорке и не в одних лишь нью-йоркских газетах и журналах. Трудно сказать, есть ли в Америке хотя бы один штат, жители которого не оказались бы

11 сентября в ВТЦ: в башнях располагались офисы фирм всей страны. Так, штат Айова, где я провел несколько дней, потерял, судя по разрозненным сообщениям, около пятидесяти своих граждан.

Новую культуру, новую литературу, а значит, и новую Америку сегодня создает не страх, но трепет жизни. Возможно, это не новая, а подлинная, старая Америка, возможно, после потрясений сентября в американцах воочию проявилось то, что до сих пор не выпячивалось и в чем им было заведомо отказано голливудскими сценаристами, российскими обывателями и европейскими интеллектуалами, — духовность и тонкость душевной организации.

Я пишу эти заметки в декабре, в Москве, в дни, когда остатки «Талибана» и окружение бен Ладена считают последние дни до суда или гибели в горных пещерах. Я вспоминаю российский триколор, вытканный лучами прожекторов вокруг верхушки Эмпайр стейтс билдинг в честь приезда в Нью-Йорк президента России. Цвета были перепутаны, белый оказался посредине, но это не смущало. Зато волновало то, что и через пять дней после отъезда Путина флаг моей страны продолжал парить над ночным Нью-Йорком.

Первое, что я узнал из отечественной прессы, — это сюжет о некоей фирме, чей офис был в одной из башен; вся финансовая документация фирмы, понятно, сгорела, фирма решила смошенничать, но ее поймали за руку. Второе, что сообщило мне наше ТВ: по пакистанским источникам, лидеры «Талибана» перелетают в Пакистан на легких самолетах. «В условиях, когда все небо над Афганистаном контролирует американская авиация, это вызывает недоумение», — сказал корреспондент ТВ-6 в конце своего репортажа, тем самым косвенно (возможно, что и невольно) обвинив американских военных в измене. Обозреватель ТВЦ иронизирует по поводу «американских героев», умеющих воевать только при помощи бомбардировок, но не желающих жертвовать жизнями своих солдат. Пришедший в гости к обозревателю генерал-геополитик согласно кивает: в каком-нибудь Афганистане этак еще можно побеждать, а вот в настоящей войне навряд ли. Еще перед моим отъездом в Америку этот генерал вы-ступал в ток-шоу Светланы Сорокиной, где прямо сказал, что все происходящее — часть глобальных планов США, хотя, конечно, «терроризм и представляет собой потенциальную опасность». В том же ток-шоу, посвященном бомбардировкам позиций «Талибана», говорили об «англосаксонской дуге» и , кажется, о «подбрюшье» или «надвздошье» — я уже точно не помню.

В октябре — начале ноября весь этот геополитический ропот был еще редок и робок. Сегодня он звучит, не умолкая, отовсюду.

Возникла непривычная и отчасти курьезная ситуация. Этот нарастающий антиамериканский ропот идет не со стороны власти, которая из вполне прагматических, то есть реальных, то есть человеческих и гражданских побуждений пошла на союз с Америкой, но со стороны так называемого гражданского общества. Власть и близкая ей бюрократия говорят (и действуют соответственно) о прямых и явных угрозах, о гибели реальных людей, о защите законности и свободы, о реальных шагах по оздоровлению реального мира. Независимые СМИ взяли на вооружение весь былой репертуар певцов советского Генштаба, весь словесный инвентарь коммунистического агитпропа и говорят об американском империализме, о гегемонии, о подбрюшье с надвздошьем, о дугах нестабильности, о сферах влияния. Разговор идет с точки зрения больших чисел и глобального противостояния. Обязательно, как «аминь» после молитвы, произносятся слова о национальных интересах России. О чьих конкретно интересах, не говорится — это как бы само собой разумеется. Между тем пора бы и разъяснить. Пока же, судя по всему, разговор ведется, как и прежде, не об интересах граждан, не об их жизни, безопасности, собственности и свободе, но об умо-зрительных интересах амбициозных корпоративных игроков.

Я пока не испытываю оптимизма относительно нынешних и будущих отношений между россиянами и американцами, как бы сильно мы ни сблизились минувшей осенью. Не счесть людей, единственная профессия которых с младых ногтей — глобальное противостояние. Я даже не говорю о тех, кто искренне ненавидит Америку. Я о тех, кто просто никогда не был занят ничем иным, нежели борьба с Америкой или отстраненный анализ этой борьбы. Другой профессии у них — как у военных, так и штатских — попросту нет. Для них перейти от геополитической глобальной игры на глобусе к борьбе с реальными угрозами на реальной местности — это шок. Они просто не понимают, о чем идет речь. Лейтенанты и капитаны в Чечне или пограничники на берегу Пянджа — те, наверное, понимают, но они — черная кость войны, не их понимание определяет настроения в СМИ, а значит, и общественные настроения. Они вообще не настроениями заняты, им просто некогда. Отставные генштабисты, стратеги спецслужб, бесчисленные аналитики и эксперты бесчисленных фондов и институтов, публичные политики федерального масштаба, «говорящие головы» всех телеканалов и обозреватели многих газет — все они просто не знают, что делать и говорить, если не говорить о геополитике и не делать ее. Они ничто и никого не могут осмыслить вне контекста этого противостояния. Они готовы понять или объяснить любого злодея лишь в том случае, если за ним стоит Пентагон. Оттого они так долго и не могли понять, как победить какого-нибудь Радуева, что тот начинал не в Вест-Пойнте, а в провинциальном райкоме ВЛКСМ.

Влиятельным специалистам, привыкшим мыслить и говорить на языке больших чисел и большой игры, понятно, не нужна большая война — она непредсказуема, она лишает их ореола заведомых победителей. Им не нужен рутинный мир: он слишком сложен. Мир, то есть живая жизнь, не поддается их манихейскому сознанию с его примитивной осью координат, он состоит из огромного числа проблем, с которыми, как говорил де Голль, надо уметь жить, а это — редкое умение; мир полон самых разных, причем неожиданных и равноценных опасностей, угроз и конфликтов, выявлять и преодолевать которые — черное дело реальной политики, текучка службы, предполагающей конкретную ответственность и вовсе не гарантирующей почести и славу. Другое дело — геополитика или то, что раньше называлось «холодной войной». Комфортно, почетно, респектабельно и безответственно. Писать доклады и аналитические записки о том, какая дуга в чье подбрюшье и чем упирается, — это не по горам за бандитами бегать, рискуя получить пулю в лоб, и не с бюджетниками объясняться по поводу задержки заработной платы.

С точки зрения объективного описания мира, геополитика — шарлатанство чистой воды, странная смесь мифологии с социальным заказом, где метафоры заменяют собой понятия и категории, домыслы преподносятся как результат объективного анализа, амбициозные мечтания — как научный прогноз.

С точки зрения политической практики, геополитическая игра — преступление. Как только реальная политика начинает идти на поводу у геополитики, словно завороженный слепой за слепым поводырем, пусть не сразу, но неизбежно наступает хаос. История вообще не знает примеров, когда геополитическая игра, перенесенная на поле живой жизни, не приводила бы, вопреки всем изящным расчетам игроков, к кровавому хаосу и к тотальному поражению стран, чьи интересы эти игроки якобы представляли. ХХ век весь — череда кошмарных тому примеров. Правда, отвечают за хаос и поражения, как правило, не сами игроки, но народы их стран, чаще всего сразу по окончании игры, реже — следующие поколения. То, что произошло с Афганистаном в последние десятилетия и что происходит сейчас на Ближнем Востоке, — не самые масштабные, но самые свежие тому примеры.

Думаю, геополитический ропот стал столь громок в нынешней России оттого, что американцы в Афганистане близки к решению поставленных перед собой задач.

После 11 сентября телеэкраны и полосы наших газет заполнились выступлениями о перспективах военной операции в Афганистане. Большинство выступавших твердили, что Афганистан — это черная дыра, в которую можно с треском провалиться без шансов выбраться оттуда невредимым, и что военная победа в Афганистане невозможна, примеры чему — опыт Советского Союза и Британской империи. Сегодня я почти уверен: и те, кто затеял нашу афганскую войну, и те, кто их ввел в соблазн своими геополитическими фантазиями, кто их обслуживал и оправдывал словом и делом, те, кто положил в землю миллион афганцев и пятнадцать тысяч советских граждан, кто изувечил тела и судьбы сотен тысяч моих сверстников и в результате этой бездарной и кровавой игры проиграл государство, именем которого все творилось, — все эти люди в погонах и в пиджаках, в штабах и в аналитических центрах, в партиях и в фракциях, в исполнительной власти и в журналистском корпусе не простят американцам эту победу никогда. До сих пор они могли сохранять лицо только лишь благодаря мифу об Афганистане как о непобедимой черной дыре. Все, что им остается теперь, дабы скрыть свою несостоятельность, — геополитическое шаманство. Они задают тон в СМИ и на общественных форумах. То есть они и есть гражданское общество.

Беда в том, что слово геополитиков нам не нужно навязывать. Оно нами востребовано. Нынче история интересует нас лишь в той степени, в какой она — результат геополитических заговоров и интриг. Самые продаваемые книги о былых войнах, даже о Великой Отечественной, — это книги о том, как одни мудрые вожди перекраивали мир наперекор другим мудрым вождям. Времена, когда мы предпочитали правду о человеке на войне, ту, что советские геополитики презрительно называли «окопной правдой», давно прошли. «Война и мир», лучшая из всех книг, когда-либо написанных по-русски, воспевающая бесконечную сложность мира и жестоко высмеивающая геополитическое сознание, сегодня не в фаворе, ее не читают, не поминают, не цитируют. Самая читаемая пресса — желтая, публикующая самые нелепые и невероятные сценарии геополитических игр. В них нет особенных отличий от респектабельных сценариев — разве что язык другой да еще напихано выше меры эзотерики и космологии. Главное — не думать о людях как о людях. Думать — как о числах. И в самом деле, ну что такое несколько тысяч погибших в Нью-Йорке и Вашингтоне на фоне их золотого миллиарда (коронная геополитическая метафора)? Тем более что своих погибших в совсем недавних столкновениях, военных конфликтах и терактах мы тоже забываем быстро. И уж во всяком случае, не помним их по именам.

Потрясения, переживаемые Америкой, заставили ее граждан в полной мере ощутить ценность жизни, почувствовать ее трепет, вспомнить о призвании поддерживать ее даже там, где она еле теплится. Насилие уходит из Голливуда не из-за самоцензуры, как это пишут у нас не без злорадной иронии иные аналитики, но вследствие общей переориентации культуры. Происходит поворот от мифа с его жестокими сказками к живой реальности, а значит, и к человечному взгляду на жизнь перед лицом неизбежной смерти.

Пережитые нами потрясения тоже формируют новую культуру. Должно быть, вследствие долговременности потрясений это культура бегства от жизни, культура мифа, жестокой сказки, культура гедонистских и геополитических мечтаний. Всего более печалит и тревожит в этом бегстве от жизни решительное неверие в ее возможности, стало быть, неверие в будущее и, что хуже всего, упрямое недоверие к живым людям. Я более чем уверен, что нынешнее поведение сегодняшних американцев будет истолковано в лучшем случае как результат чьих-то продуманных пропагандистских манипуляций. В худшем — как массовое лицемерие.

10 ноября в Сан-Франциско, на второй день своего пребывания в Америке, я возвращался от друзей в гостиницу на такси. Таксист, по виду индеец лет тридцати, спросил, откуда я и чем занимаюсь. Я ответил. Он сказал: «Я знаю русских писателей. Мой любимый писатель — русский». Я попросил назвать имя. «Александр, — произнес он, заставив меня подумать о Солженицыне, ведь Пушкина этот таксист уж точно не знает, но он продолжил: Радищев». Я, конечно, ошалел. Таксист признался, что мечтает проехать по радищевскому пути из Петербурга в Москву. Я предупредил его, что Петербург нынче — не в лучшем виде. «Я слышал», — ответил он. Притормозил, обернулся и, глядя мне прямо в глаза, с яростной уверенностью заявил: «Петербург возродится!»

Увидеться бы с ним еще раз, с этим натурализованным американцем перуанского происхождения, в Сан-Франциско, в бразильской Амазонии, где он в свободное от извоза время снимает документальное кино. А всего лучше — на станции Бологое, на Валдае или в Черной грязи. Нам есть о чем поговорить. Но нет, я больше никогда его не увижу. Зато я, словно приговоренный, и в пятницу и в понедельник непременно увижу натурализованного американца из наших, который, выходя из роли самого культурного массовика-затейника и страшно волнуясь от важности своих слов, опять начнет мне впаривать про дряхлеющий «золотой миллиард», про какой-то неизбежный выбор, уже сделанный арабами, китайцами и почему-то индусами, про гнилую американскую демократию, про гнилую демократию вообще, про гнилую постхристианскую (она же «индоевропейская» — яду мне, яду!) цивилизацию, потом он перепутает ее с популяцией, потом на словах о погибели этой цивилизации-популяции передача закончится, я включу другой канал или открою газету, или загляну на какой-нибудь «круглый стол», где все таблички с хорошо знакомыми именами участников отпечатаны заранее, там те же песни, те же басни, ну, разве, не так забавно исполняемые.

И все же, надеюсь, правда за теми, кто встречается случайно, но понимает другого сразу. И Петербург возродится, и башни-близнецы, восстав, вернут былую упругость знаменитой «небесной линии» Нью-Йорка. И зло будет наказано. И мы перестанем роптать и грезить на бегу — все же остановимся, обернемся, вновь заглянем в глаза жизни и друг другу. Если, конечно, не убежим слишком далеко.