Молчание ягнят. Игра в наперсток

Если и писать что-то , то прикладное — списки, уставы, поздравительные открытки. Поза задумчивого письменного рассуждения кажется неестественной. В желании высказаться есть что-то истероидное. А я никого не хочу ни убеждать, ни учить — у меня вообще нет желания высказываться. Режиссура, как ни странно, занятие скорее молчаливых людей. Вопрос: «А что вы хотели сказать?» — вряд ли стоит адресовать режиссеру. Режиссер ничего не хочет сказать, не должен хотеть. Хотел бы, наверное, сказал кому-нибудь, а то молчит и, молча, мотается в поисках денег.

Мотается, потому что хочет что-то делать и даже сделать. Сделать — в смысле завершить выращивание вещи и отделить себя от нее, а делать — значит находиться в процессе той особой жизнедеятельности, которая только и создает у режиссера чувство или ощущение жизни. Более жизненной жизни, чем обычная — вне жизнедеятельности. Процесс создания более остр и чувствен, чем процесс потребления или восприятия. Господь наверняка испытывал наслаждение, создавая, и, видимо, сам в этот момент испытывал-переживал собственное существование. Возможно, позже, по логике созидания, у него возникала необходимость отделить себя от собственного произведения. Возможно, именно в этот момент произведение впервые испытало чувство оставленности создателем и у произведения возникло желание укорить его за то, что он от своего произведения отвернулся.

Создатель единственного творения переживает особенно сложную творческую ситуацию: он не может расстаться со своим творением и взяться за следующее — он, как режиссер, вынужденный всегда создавать одну картину без возможности что-либо переснять.

Цель автора (режиссер — частный случай) — создавать иллюзорные миры, доверяя в основном своему чувству уместности, чувству композиции. Этическое, разумное, доброе, полезное подчинены лишь ощущению гармонии вещи, часто неустойчивой и зыбкой.

Кино не скульптура, а цветной и шумный мыльный пузырь, который надо еще запихнуть в ограниченное пространство-время так, чтоб он не лопнул. Фильм ведет себя, как пузырь, даже после того как он сделан. Он дрожит и блестит то меньше, то больше, иногда усыхает.

Кино — это прежде всего то, чего никогда не было. Я не написал: «И никогда не будет», потому что вымышленное часто материализуется и начинает существовать на самом деле. В этом прелесть — многие платят деньги, чтобы посмотреть на то, чего не было, об этом снимают множество телепрограмм, а люди, принимавшие участие в этом, делаются суперзвездами, и чем больше людей хотят снова увидеть то, чего не было, тем больше платят денег тому, кто может сделать это «не было» зримым.

Кто помнит, как выглядели президенты во времена Хамфри Богарта или Чаплина? Рузвельта я еще воспроизвожу в памяти, а с Труменом — уже проблемы.

Есть еще немалый соблазн поменяться местами и реальную собственную жизнь представлять как кино — как то, чего не было. Потому что в том, что было, часто есть неприятная необратимость, безвариантность, неизбежность задним числом. А если перевести эту неизбежность на язык кино, сделать фильмом, то тяжеловесность исчезает, исчезает трагизм. Кино за сто лет сделало человечеству прекрасную инъекцию — научило иногда воспринимать свою жизнь, как кино, как вымысел, как ненастоящую реальность, это дает надежду, что за экраном или на улице, в другом пространстве — есть настоящая.

Восприятие жизни как кино не могло не изменить традиционную картину: жизненный путь — один, итог (естественно) — один, загробная жизнь как бесконечная во времени и неизменная расплата за посюстороннюю. Кино точно что-то сделало с традиционным религиозным мироощущением.

По экранам ходит все меньше людей — ходят прекрасные программы, снабженные достойными телами, необходимой харизмой, психологией — в необходимом количестве, бессмертием или болезненным умиранием. Они же начинают населять и жизнь. Ведь не кино копирует жизнь, а жизнь — кино, больше, чем литературу. Мир наполняется экспериментальными моделями в виде реальных Харрисона Форда, Гвинет Пэлтроу и других. Обыденность и невзрачность стесняются сами себя, не считают свою жизнь жизнью.

Люди и так меняются — человек меняется все быстрее и быстрее, он уже совсем не такой, как десять или двадцать лет назад, он по-другому чувствует и мыслит — а кино, которое делается этим быстро меняющимся человеком, фиксирует эти изменения и придает им устойчивую форму. Приемлемость или уместность в реальности той или иной утвердившейся в том числе и с помощью кино внешней формы часто важнее полезного, доброго и вечного.

Кино, которое мимикрирует под реальность, простительно. Жизнь, мимикрирующая под кино (я имею в виду не внешность «как в кино»), — несказанная пошлость. Если так пойдет, то киножизнь будет свободнее, вариативнее и объемнее реальности.

Реальность сегодня целенаправленно формируется огромным количеством людей. И на всех этих людях (себя в их число не включаю, потому что я не занят производством реальности) лежит огромная ответственность за неидеальный эстетический результат их пчелиных роевых усилий. Но как члены роя они лишены чувства личной ответственности — у роя ответственности нет — у муравейника или улья нет разума, он живет по законам самоорганизующегося хаоса. Остается надеяться лишь на то, что у творца всех муравейников и всего муравейника есть ответственность за его творение, зажившее своей собственной жизнью.

Миллионы дилетантов пытаются превратить жизнь в фильм. Маниакальное желание японских туристов, стоящих в авангарде цивилизации, снимать вообще все объясняется присущим цивилизации новым инстинктом недоверия к сетчатке — то, что увидено глазом, не существует, пока не доверено другому, объективному, нечеловеческому носителю.

Жизнь делается филиалом кинематографа. Люмьеровский поезд въехал в настоящую жизнь, и публика недаром стала разбегаться — так как он не прибыл, не остановился, а продолжает свое движение, экранизируя реальность и превращая в иллюзию каждую точку освоенного, пройденного им реального пространства.

В моей сакрализации, или демонизации, кино есть игра, но эта игра в настоящее-ненастоящее, в было-не было, есть-нет, будет-не будет и есть существо профессии.

Прочел в газете о создании самообучающегося робота-андроида, питающегося белком (его кормили слизняками). Робот наделен инстинктом самосохранения и в чем-то еще — базовой элементарной психологией.

Проблема сегодняшней антропологической ситуации в том, что человек в своем развитии стремительно идет навстречу подобному роботу, и кино как организующая восприятие и мышление матрица делает огромную работу в этом направлении.

Кино способствует утрате традиционно человеческого.

В недалекой перспективе перед человечеством встанет вопрос по определению человеческого заново — в выделении человеческого из суммы технологий — информационных, социальных, психологических, микробиологических и т.п.

Кино разрушает традиционного человека, но одновременно перед ним, так же как перед любым искусством и любым синтетическим гуманитарным знанием, стоит задача по написанию человека заново.

Кто-то сказал, что сейчас искусство вытесняется дизайном. Комбинация получается странная — дизайн делается все изощреннее, а все художественное — проще и проще. То есть в дизайне все больше нюансов — причем не декоративных, а смысловых, объект дизайнируется, прежде всего, как семантический. Дизайнерский объект похож на паука, висит в густой сети всяких коннотационых денотационных связей.

Искусство всегда приспосабливается к идиотизму своего времени. Можно надеяться, что и в эпоху этой новой элементарности выживет. Бог знает, как ее назвать. Неоархаизм? Силиконовый век? Каменный? Бронзовый? Железный?

Смысл в сегодняшнем искусстве должен являться в виде монолитного, емкого, одноместно потребляемого образа — он усваивается одним глотком, а не в результате разжевывания.

Образ должен быть похожим на устрицу, а не на котлету — устрица обтекаема, она скользит по пищеводу, она монолитна, а не слеплена из сложносоставленного фарша.

Кино — это всегда обман, манипуляция зрителем, в конечном счете это игра в наперсток. Поэтому я с недоверием отношусь к нудным девелопментам, скрипт докторингу, фокус-группам и всякому такому. Не могут люди с серьезными лицами обсуждать часами игру в наперсток. Представляю худсовет лохотронщиков. Да, конечно, правила есть, но даже если бы по игре в наперсток выпустили такое же количество руководств, как по сценарному мастерству в США (в любом книжном магазине минимум три полки от стены до стены), все равно это полусерьезно, это надувательство, это жульничество, подмигивание, передергивание и все другие слова, которые приближаются к слову «артистизм». Кино всегда показывают в темноте. Перед тем как начать, свет гасят. Свет в помещении гасят, когда занимаются сексом или когда вызывают духов на спиритических сеансах. Либо просто для того, чтобы заснуть и в результате видеть сны.

Все это занятия, которые происходят в темноте. Кино среди них. Там ему и место.