Свидетель

1

«Романовы Венценосная Семья»

Я по-прежнему кинокритик, но статей больше не пишу. Статья, извините, приговор, уголовщина. Статью шьет прокурор, я всего лишь свидетель. Уникальность моей позиции заключается в ее бессмысленной неангажированности. Пускай статью предъявит кто-то другой, я лишь наблюдал, систематизировал. Можете не верить. Не исключено: дам ложные показания. Не по злобе, а в силу извинимой человеческой ограниченности.

Свидетель не обладает всей полнотой информации. Речь его сбивчива, лексика эмоциональна, психика неустойчива. Что ты видел, свидетель? Видел две занимательные телепрограммы Александра Гордона в ночном эфире канала НТВ.

В первой программе беседовали два православных священника. Во второй, на следующую ночь, два практикующих психоаналитика. Батюшки были полны плохо скрываемых эсхатологических ожиданий. «вы уже в третий раз замечаете, что мы живем в последние времена, и завтра возможен давно прогнозируемый конец света…» — вопрошал Александр Гордон. «Вот именно, — единодушно отвечали священники. — Вот именно, подлинные христиане живут с этими настроениями две тысячи лет». Ласково заулыбались.

«А в чем принципиальное различие между исповедью и психоанализом?» — интересовался ровно через сутки анонимный телезритель. С чувством нескрываемого превосходства психоаналитики разъяснили: они, дескать, занимаются глубоким бурением, добираясь до подземных вод, до гибельных омутов, до смыслообразующего и неконтролируемого человеком подсознания. Что до исповеди, то это не более чем поверхностный ритуал, никого не лечит, ничему не учит. Словом, профилактика будничной хандры для бедных (дураков), чаще всего не имеющих средств заплатить за многоразовую психоаналитическую кушетку.

Абстрагируемся от конфессиональной и профессиональной конкретики. Поинтересуемся идеологией и стерилизуем ее. Получим практически весь (небогатый) идеологический спектр современной России. По сути, существуют всего два устойчивых умонастроения. Первое — жить в настоящем, при свете сознания, отвечать за свои поступки, быть готовым умереть уже завтра, если не сегодня к вечеру. Второе — подменить понятие индивидуального греха категорией внешняя травма, тем самым демонизировав Другого, а значит, поставив под сомнение продуктивность коммуникации; жить в прошлом (пережевывая травму и выискивая, на кого бы еще возложить вину за неудовлетворенность собственных желаний) и в будущем (иначе говоря, жить вечно, в мире психоаналитической постинициации, где травма наконец-то преодолена, Другой обвинен и осужден, демоны подсознания, напротив, возведены в чин ангелов-хранителей и, следовательно, для смерти нет никаких оснований и причин).

Оговорюсь, меня будет интересовать кино и только кино. Вся моя квазитеология, навязчиво перемешанная с квазисоциологией, должна послужить тому, чтобы обнаружить определенные закономерности в отечественном кинопроцессе. Только очень наивные люди могут до сих пор полагать, что системный кризис российской киноиндустрии вызван некими внешними, тем паче материальными, причинами, как-то : бюджет, диктат непотопляемого Голливуда и т.п. Как и в случае индивидуальной судьбы, очень опасно и бесперспективно сваливать вину на травмоопасные внешние факторы. Факторы, в конечном счете, в головах.

Первое из обозначенных выше умонастроений гарантирует, кроме прочего, безукоризненно кинематографичные произведения. Второе тотально определяет нашу кинематографическую реальность, безосновательно амбициозную, художественно ущербную, впрочем, весьма точно отражающую клиническую картину постсоветского общества.

Итак, вот ключевые психологические комплексы, определяющие, по моему мнению, российский кинопроцесс. Прошлое — источник травмы и сопутствующего ей мазохистского сладострастия (десятки, если не сотни картин, начиная с «Покаяния»). Другой — непременно подозрительный, злокозненный субъект, как правило, подонок (впрочем, мелкий, бытового уровня; Шекспирами и Достоевскими наш Союз кинематографистов, увы, небогат). Смерть нереальна (оттого они так много, неубедительно и, если хотите, неинтересно убивают на экране). Сознание — пропаганда, сродни коммунистической (вот почему подлинных киногероев, внятных, с волей, характером и желаниями, у нас почти нет, в основном — невменяемые параноики, некрасиво потребляющие подножный корм, разрешенный им бескрылой фантазией авторов). Подсознание — о да, человек — изрядная скотина (ни в коей мере не относят на свой счет; как правило, скотина — неграмотный пролетарий, испитой крестьянин, в крайнем случае, более удачливый коллега по кинематографическому цеху). Будущее — ради него живем, разве телереклама не обещала нам, что состояние кожи улучшится, лысина зарастет, а беломраморная улыбка позволит соблазнить десяток-другой незапланированных девиц (без сомнения, российский либерально-буржуазный рай прямо наследует раю советскому, коммунистическому).

2

Итак, грех подменяется травмой, ответственный герой — обиженным невротиком, основным человеческим интересом объявляется некая «вещественная субстанция», которой у одних много, у других мало, что якобы грозит России очередным переделом. Однако класть материальное вещество в основание социальной пирамиды — как-то слишком по-советски. Материалисты — и старые, и новые — обречены на удивление и фигуру речи, приписываемую Андропову: «Мы не знаем страну, в которой живем».

Социальное — и это имеет прямое отношение к теме кинематографа — определяется не суммой материальных благ, даже не количеством и качеством благородных демократических идей, исповедуемых СМИ и правящей элитой, а возможностью реальной коммуникации, то бишь общения и свободного перераспределения социальных ролей. Феномен постсоветского общества внятно не описан. Между тем внимательный кинозритель имеет шанс разобраться.

Положим, очень важная работа Глеба Панфилова «Романовы. Венценосная Семья». Кому-то фильм нравится, кому-то — не очень. Не важно. Картина вышла из рук безусловно выдающегося режиссера, всегда отличавшегося безупречной социальной чуткостью. Важен сам факт появления «Семьи» в такое время, как наше. Беспардонно — для яркости и наглядности — огрубляя, замечу, что триумф семейной идеи на самом верху российской государственности означал в 17-м году замораживание всякого иного, внесемейного, способа социализации российского гражданина. По принципу: если где-то уж очень прибудет, то на противоположном конце убудет так, что хоть святых выноси. Мы можем сколь угодно жестко клеймить большевиков (чего стоят пломбированный вагон, немецкие деньги, предательство национальных интересов!), сколь угодно жалостливо оплакивать легитимного царя, его жену и детей, но даже самый праведный гнев и самое искреннее сочувствие не скроют от объективного, непредвзятого наблюдателя трагический факт: к 17-му году российское общество закоснело, застыло и умерло. Вот о чем по сути повествует панфиловская картина: единственно реальными, эффективными отношениями в обществе стали отношения крови, кровного родства! Именно в этом страшная, непосильная для русского ума правда революции. Идея великой богоспасаемой монархии выродилась в идею общинно-племенную, цветущая сложность социального — в непереносимую примитивность первобытного. 17-й год — не одно лишь беснование вахлаков, безответственная отмена иерархии, необходимого в каждом обществе сословного принципа, но и стихийный, спасительный для России поиск нового социального порядка, эффективного, динамичного, способного преодолеть вдруг возобладавшую кровнородственную систему отношений.

Коротко и — снова — грубо разберем советскую эпоху. Словно бы в отместку семья не просто третировалась, но разрушалась и уничтожалась. Начали с царской, потом перемешали в огне войн и горниле пятилеток все остальные. Последствия чудовищны, но будем откровенны и честны: страна осуществляла системный поиск реальной коммуникации между своими гражданами, тот поиск, который катастрофически не удался России царской. Никакие материальные богатства и полицейские меры не уберегут от тотального разрушения государство, в котором нарушена коммуникация, вследствие чего граждане выпадают из ролевой социальной игры, безвозмездно теряя главное право свободного человека (к сведению разномастных диссидентов и борцов за права и свободы!) — право на личную историю.

На примере великой панфиловской же картины «Начало» я хочу коротко показать диалектическую сложность и неразрешимую проблематичность вопроса. Советская критика, выполнявшая, сознательно или через силу, социальный заказ советского государства, до небес превозносила простую фабричную девчонку Пашу Строганову, реально получившую в СССР возможности для карьерного роста. Безродная и одинокая Паша нимало не удивляется собственной социальной мобильности, почти неограниченной. Вот она — ударница производства и депутат (смотри инкарнацию Паши — Елизавету Уварову из «Прошу слова»), а вот, коли захочет, знаменитая на всю страну актриса, исполняющая роль национальной героини Франции Жанны д’Арк.

Итак, всем Паша хороша, одна беда: ни черта не понимает в семейной жизни. Не задумываясь, увела от законной жены и ребенка жизнерадостного идиота Аркадия! В свое время мне пришлось специально изучать историю вопроса: никто из советских критиков не нашел сил и слов для мало-мальского осуждения девушки. Дескать, шуткует наша положительная, востребованная временем великих перемен героиня! Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, приручит и уничтожит любого попавшегося мужика, да лишь бы хорошо работала, лишь бы на сто процентов реализовалась как личность!

Между тем героиня демонстрировала чудовищную, запредельную, гремучую смесь дури, аморальности, безвкусицы, пошлости, гордыни, бог знает чего еще. Вот где отличие великого режиссера Панфилова от режиссеров хороших. Культурных, интеллигентных, но не более чем хороших. Режиссеры эти, начитавшись неподражаемой, гениальной дворянской литературы, кроили своих героев «из народа» по меркам обученных, воспитанных, достойных аристократов. Получалась неправда, что сегодня особенно бросается в глаза.

И только несентиментальный Панфилов выдал всю правду-матку — всю, как она есть!

Паша Строганова — существо, воспитанное вне Семьи. Ее сознание лишено самого понятия «семья» как смыслообразующего элемента общественного устройства. Однако надо же понимать, что эта чудовищная, невменяемая, глубоко несчастная дама есть реакция, прямой ответ российского социума на гипертрофию кровно родственной, семейной идеи предреволюционной эпохи! Совершенно закономерно обращение Панфилова к истории жизни и смерти в огне революции — к истории царской семьи. Семья эта, повторюсь, в художественном мире Панфилова умирает, для того чтобы на историческую сцену вышли и состоялись Таня Теткина, Паша Строганова, Елизавета Уварова. Страшная, трагическая жертва, но объявлять ее бессмысленной могут лишь те люди, которые отказываются признавать в прорастающих не из уютных детских, а прямо из земли, из перегноя и суглинка среднерусской полосы Тане, Паше, Елизавете — равных себе, достойных человеческого существования «субъектов федерации». Впрочем, подобная точка зрения сегодня как никогда популярна. Особенно забавно звучат такие песни из уст новоявленных ряженых аристократов, чья родословная навряд ли сильно отличается от родословных поименованных выше героинь панфиловского историко-художественного мифа.

3

«Прошу слова»

Ученые, литераторы, публицисты, в том числе на страницах журнала «Искусство кино», обсуждают проблемы Советского Союза или России исключительно в категориях материальной наличности. Из-за этого не в фокусе оказываются куда более важные вопросы социальной коммуникации. Современное российское кино выдыхается по причине того, что место напряженного социума, чреватого силовыми линиями, конфликтными узлами, занял агрессивный вакуум. Какова наличная социальная реальность, таково и кино.

В целом не слишком эффективный и устойчивый советский социум все же был настроен на идею всеобщего мирного сосуществования своих граждан. Случай Паши Строгановой, случай Тани Теткиной доказывают: советский социум напрямую увязывал возможность самосохранения и развития с насущной задачей самореализации, социальной адаптации большей части народонаселения.

Не отрицая и не замалчивая ни единого минуса так называемого «реального социализма», хочу все же заметить: нельзя задним числом отменить напряженный тонус его социальной жизни.

Когда сегодня, в 2002 году, нам заявляют, что все дороги открыты, что поддержание пресловутого тонуса — личное, притом вполне посильное дело каждого гражданина, на лице многих не самых глупых людей появляется злорадная ухмылка.

Прав ли был Ницше? Кажется, теперь Ницше прав всегда и везде: вечное возвращение, неодолимый круг повторений. Через семь с лишним десятилетий полного неуважения, забвения и позора семейная идея возродилась в России с новой, пугающей силой.

«Романовы. Венценосная Семья» — это, конечно же, попытка реставрации, но не царствовавшей некогда династии, а самой идеи безусловного приоритета семейных, кровнородственных отношений в ущерб принципу государственного протекционизма. На рубеже 80-90-х государство окончательно ослабло, почти полностью отказавшись даже от имитации своей обязательной функции по поддержанию всеобщего жизненного тонуса, по налаживанию общественных связей, системной коммуникации. В 90-е идея семьи торжествует повсеместно: в политике, искусстве, провинциальной повседневности, везде.

Забавно в этом смысле припомнить одно из ключевых обвинений, брошенных тогда же в мумифицированное лицо вождя мирового пролетариата. Ленину ставили в вину не только соучастие в убийстве царской семьи, но и припоми-нали, что сам он полноценной семьи не создал. Всесторонне и, в общем-то, достаточно подло обсуждалась его половая жизнь (или отсутствие таковой) с Инессой и Надеждой, источники и последствия ленинского сифилиса, бездетность и т.п. Особенно старались отдельные женщины. Всеобщими усилиями (дело, конечно, не в Ленине, а в постановке вопроса и сопутствующей аргументации) постановили, что идеал мужчины — розовощекий самец-семьянин, безропотно удовлетворяющий прихоти (в первую очередь материальные, во вторую — сексуальные) своей ослепительной жены-личности. То, что с мужчи-

ной принято связывать и некоторые другие качества, интенции, подвиги, остроумно замолчали. Таким образом, у нас восторжествовала весьма односторонняя и наиболее сомнительная модель семейного уклада, где все подчинено некоему безупречному, никому не подотчетному, вампирическому женскому началу. Впрочем, здесь эту тему придется оставить, иначе она заведет нас слишком далеко. Замечу лишь, что за принятие этой крайне опасной модели российскому обществу еще придется заплатить, и весьма недешево.

4

«…Не передать жизнь означало бы порвать цепь, которая уходит далеко в прошлое и должна бесконечно продолжаться в будущем, это означало бы разрушить связи, цементирующие общество, и лишало бы человека возможности и после смерти присутствовать незримо среди живущих (так как умирающий бездетным не имеет никого, кто поклонялся бы ему как предку)»¹.

Цитируемый автор добавляет: ребенок с архаических времен считался «лекарством против смерти». К чему это я? К тому, что семейная идея — отнюдь не сентиментальная блажь прекраснодушных идиотов-родителей, а важнейший, наряду с религией, механизм социально-психологической адаптации человека в мире. По сути, ребенок позволяет родителям осуществить мистический перенос собственного естества в бесконечное будущее. Это, без сомнения, очень сильный психологический феномен, на который как-то не принято обращать внимание. Обычно, рассуждая о родительской любви, подразумевают заботу взрослых о подрастающих детях. Но на самом деле все не так просто и благородно.

Альтруизм небескорыстен. Как справедливо отмечает исследователь: «…собственная смерть всегда значит для человека гораздо больше, чем даже смерть его детей: индивид, таким образом, имеет приоритет перед группой. Кроме того, сама смерть у нас воспринимается как безысходность гораздо чаще, чем в традиционных обществах: там, где существует вера в загробную жизнь, страх смерти меньше. Смерть без возврата — вот что объясняет то, что большинство супружеских пар придают такое значение тому, чтобы ребенок был непременно их собственным порождением, и готовы преодолеть значительные препятствия, чтобы добиться этого результата.

В целом можно сказать, что, порождая потомство, человек приносит благо прежде всего самому себе. Если бы дело обстояло иначе, бесплодие не преодолевалось бы такими сложными способами и усыновление практиковалось бы гораздо чаще (в традиционных обществах люди также стремятся прежде всего иметь собственных детей, но, если это им не удается, в их распоряжении имеется много разных способов обеспечить себе потомство, коль скоро природа им в этом отказывает)»².

«Нежный возраст»

Итак, человек общества потребления, психологически не готовый умереть ни завтра утром, ни сегодня вечером, но смутно ощущающий свою физиологическую конечность, обожествляет кровь и семью. Сделать это тем более легко в ситуации, когда государство настолько ослабевает, что более не решается настаивать на своем сакральном характере, на своем статусе Отца, патрона, опекуна. Культурная прослойка, где все люди на виду, блестяще иллюстрирует вышесказанное. Самым надежным, самым необходимым способом существования и осуществления себя в будущем становится династический принцип. Лексические добавки «старший», «младший» и т.п. стали необходимым атрибутом.

Ситуация настолько социокультурно обусловлена, что против нее нечего возразить, ей нечего (пока) противопоставить. Удивляет, однако, вот что. Страна, уже не меньше десяти лет живущая по закону крови и семьи, описывается нашими художниками так, будто в обществе все еще осуществляется государственный протекционизм и поощряется политика вовлечения в активный социальный кругооборот неангажированных людей «с улицы». Иначе говоря, в своей повседневной жизни художники, в том числе кинематографисты, живут по новому закону, а свои тексты организуют по законам советского времени!

В моем распоряжении несчетное количество ярких примеров. Остановлюсь лишь на картине Сергея Соловьева «Нежный возраст», победившей в 2001 году на внутреннем российском чемпионате по кино — Сочинском фестивале «Кинотавр». Социальная задача фильма — осознано это авторами или нет, совершенно не важно — заключалась в том, чтобы включить в активный художественный процесс Дмитрия Соловьева («младшего»), выступающего одновременно в качестве соавтора сценария и актера. Как я заметил выше, этот жест доброй воли настолько очевиден, неизбежен, объясним, что возразить против него абсолютно нечего. А кто бы сегодня сыну предпочел постороннего сценариста, незнакомого актера из отчужденного актерского агентства? Все бы поступили так, и даже автор этих заметок. Вдобавок, по общему, почти единодушному мнению, фильм получился и стал «чемпионом». Однако покопаемся внутри художественного текста.

Согласно сюжету главный герой, которого как раз и играет Дмитрий Соловьев, — селфмейдмен, то есть человек, добившийся неоспоримых успехов в социальной жизни исключительно собственными силами. Все мы, конечно, помним, как он боролся с лицемерным советским режимом, осуществлял индивидуальную трудовую деятельность, дружил с лирической обезьяной, ставил на место воображулю-красавицу из Парижа и, главное, всюду потерпел непременный, феерический успех. То есть картина «Нежный возраст» описывает нашу постсоветскую реальность так, будто на дворе 70-й год прошлого столетия (смотри историю Паши Строгановой) или будто действие развивается не в Москве, а где-нибудь в Нью-Йорке или Чикаго (хотя, конечно, и там свобода индивида ограничена законами его социальной группы весьма и весьма). Между тем, как уже было замечено, глобальная социокультурная идея «Нежного возраста» заключается в прямо противоположном: не селфмейдмен, а семья, как единственный в сегодняшней России способ передачи социального опыта, стиля жизни, возможности зарабатывать деньги, жениться, выходить замуж и даже, подозреваю, кататься на горных лыжах и роликовых коньках.

Наблюдать подобную непоследовательность удивительно! Почему нашим художникам так хочется работать с неорганичным для нынешней российской почвы стилем «селфмейд»?! Почему бы не обратиться наконец к социальной реальности, прекратив культивировать свои подростковые фантазмы?! Почему выдающиеся западные художники не стеснялись и не стесняются работать с семейной темой? Назову наобум «Сагу о Форсайтах» Голсуорси и «Крестного отца» Копполы, чтобы стало понятно: художника ограничивает или даже развращает отнюдь не тема, а установка на сокрытие подлинного положения дел в социуме, на подмену реально действующего социального закона фиктивным.

5

В современном российском обществе существует устойчивая тенденция к локализации, обособлению отдельных социальных групп и новообразованных каст. Важно понимать, что группы эти формируются отнюдь не по принципу материального благосостояния и толщины кошелька. Материальное, как всегда и везде, фактор вто ричный. Имеет значение публичность персонажа, возможность собирать, распространять и озвучивать информацию, иначе говоря, обладание конвертируемой, медийно обеспеченной речью. Художники, журналисты, бонзы массмедиа работают в режиме монолога, ибо в ситуации отсутствия государственного протекционизма или здорового капиталистического рынка не существует никаких условий для реальной конкуренции. Поэтому квазирынок держит тот, кто неустанно говорит, регулярно и публично позиционирует себя в качестве художника, мыслителя или аналитика.

Чрезвычайно важным в этом смысле следует посчитать героический опыт телеканала ТВ-6, неожиданно вбросившего в наше медиа-пространство шоу «За стеклом». К сожалению, автору этих заметок удалось познакомиться с проектом лишь на последнем его этапе. Тем не менее автор успел отметить агрессивно-негативную реакцию лидеров российского медиа-рынка, из числа самых известных, интеллигентных, продвинутых. Александр Гордон и Александр Невзоров, Михаил Леонтьев и Артемий Троицкий метали по адресу юношей и девушек, обосновавшихся по ту сторону стекла, гневные филиппики. Подчеркну, доставалось не столько организаторам шоу, сколько его непосредственным участникам и благодарным зрителям.

Признаюсь, давно не слышал из телевизора таких презрительных слов, не видел таких высокомерных улыбок. Пожалуй, с тех времен, когда Сергей Доренко вел непримиримую войну с Юрием Лужковым и Евгением Примаковым. Но одно дело — жестокая политическая борьба, где на кону миллиарды долларов, политическое влияние, тонны и килотонны власти! Другое дело — повседневная жизнь юных и бесстрашных на глазах всей страны, где на карту были поставлены всего лишь несколько десятков тысяч баксов («всего лишь» — относительно аппетитов и реальных доходов медиа-бонз) , личные судьбы и возможность карьерного роста семерых, в общем-то, беззащитных участников.

Казалось бы, чего так брызгать слюной?! Взрослые, сильные, бесконечно успешные дяди из телевизора с трудом подбирали корректную лексику. Все равно не обошлось без «хомячков» и тому подобного словоблудия. Ларчик открывается просто. Безвестные, нищие, нелегитимные, лишенные права на публичную речь «хомячки» прорвали информационную блокаду, самим фактом своего вроде бы бессмысленного существования в телевизоре поставили под сомнение истинность и правомерность нескончаемого безответственного монолога информационных лидеров!

По сути случилось вот что: медиа-бонзы с ТВ-6 в своих экономических интересах наняли группу пролетариев-камикадзе и посадили их во всенародно обозреваемый зверинец. Перед пролетариями стояла вполне конкретная задача: во что бы то ни стало выстоять! Наплевав на правила хорошего тона, этические нормы, запреты публичного секса, общественную нравственность, рекомендации Академии педагогических наук, на доктора Спока, семью, школу и уж тем более на аккуратных дядек из телевизора, которые упрямо не хотят делиться правом на речь, не желают общаться с нами в режиме диалога.

Признаюсь, в первый раз, наученный пресловутыми дядями, я и сам наблюдал за телекроликами с недоумением и брезгливостью. Это продолжалось до того мгновения, когда я осознал подлинное содержание этого воистину эпохального противостояния! К концу проекта, несмотря на значительную разницу в возрасте, вкусах, темпераменте и т.п., я превратился в безусловного фаната — не столько шоу как такового, сколько его героических участников (в чуть меньшей степени это относится к «мажорной» и капризной девушке по имени Жанна, хотя и ей как члену команды и стойкому борцу за справедливость я готов простить все!).

Точнее и честнее всех прочих выразил сущность своих претензий Артемий Троицкий, известный музыкальный журналист и телеведущий. Он высказался в том смысле, что неуспешные, несчастные и в целом бессмысленные миллионы телезрителей со страстью следят за теми, кому еще хуже. Не стану обсуждать вопрос о том, как квалифицировать само понятие «счастье», как его измерить и стоит ли считать вальяжного, пресыщенного жизнью и удовольствиями Артемия Троицкого более счастливым и осмысленным, нежели прорвавшиеся (к моему полному и искреннему восторгу!) Дэн, Марго, Макс или Жанна. В словах неосторожного Троицкого существенно следующее наблюдение: произошла долгожданная встреча «своих» со «своими» же! Энтузиазм многомиллионной телеаудитории объясняется тем, что впервые за много лет (исключения: «Братья», «Сестры», «Апрель») ей предоставили право на свободную речь от собственного имени!! Миллионы зрителей опознали в жителях застеколья себя. Есть от чего поежиться Троицкому и Невзорову, чье право на публичный монолог отныне под сильным сомнением.

Шоу «За стеклом» ненароком предъявило стране Другого, который, впрочем, оказался никаким не Другим, а до деталей совпал с этой страной! Оказалось, что человек не настолько подл и опасен (даже в опасной близости к большим деньгам!), как нам объясняли и внушали все это время. Оказалось, что новую и вполне достойную жизнь можно построить, не оглядываясь поминутно на травматичное прошлое. Оказалось, жизнь в настоящем может быть одновременно насыщенной, романтичной, эмоциональной. А с душой, совестью, коварными планами, интригами, борьбой за выживание каждый будет разбираться отдельно от телевизора, за кадром, наедине с Богом, чертом или психоаналитиком.

6

В чем сверхзадача моего текста? Я снова и снова призываю кинематографистов оставить свои амбиции, подсохшие и подгнившие идеи из прошлого (!) столетия, отбросить ложные приличия и фальшивую корпоративную этику. Требуется всего лишь внимательно приглядеться к социальной реальности своей страны, по мере сил и таланта отразив ее на кино-, телеэкране. ВсT. Никаких формальных изысков, никакой такой гениальности не требуется. Всего лишь по-честному вглядеться. Не в бездны своего подсознания (кстати, абсолютно предсказуемого, как и подсознание почти любого человека или как современное российское кино), а в бездны повседневной действительности. Обещаю, к вам моментально потянутся отборщики крупнейших западных фестивалей, отечественные зрители и даже хитроумные продюсеры с большими финансовыми возможностями. Потому что правда всегда стоит дороже. Дороже, чем что бы то ни было. К сожалению, в России эта точка зрения до сих пор непопулярна.

Очень осторожно, выборочно и по возможности корректно я попытался показать, как выглядит наша жизнь с другой стороны телевизионного стекла.

Я мечтал внушить хотя бы самым внимательным читателям журнала: бескомпромиссность бессмысленна. Всякое свое, даже безупречно доказательное утверждение следует делить на двадцать, на сто. В целях безопасности. Нет, опасен не сам по себе Другой, опасно невнимание к нему со стороны тех, кто формирует культурную норму. Нашему кинематографу не хватает Другого: Бога, женщины, мужчины, плебея, аристократа, ребенка, старика.

В нашем кино нет даже марсианина. И все-таки я верю.

¹ Рулан Н. Юридическая антропология. М., 2000, с. 260.
² Там же.