Юра (бедный Юрик)

ВИНО ИЗ ОДУВАНЧИКОВ

Был у меня сосед. Я говорю «был», потому что теперь он уже умер — говорят, убили (правда, к делу это не относится). Он был таксистом, но несколько необычным. Большие залысины, длинные волосы, не неряшливые, а как бы артистические. Впрочем, и неряшливые тоже. Узкое лицо, тонкие губы, ироничная усмешка. Глаза небольшие, прищуренные, как будто что-то знающие о собеседнике. Вообще, с первого взгляда производил впечатление неглупого человека, вызывал интерес. У него одного из первых среди моих знакомых появился видеомагнитофон, он поигрывал на гитаре, кажется, даже пописывал стишки — тексты для своих песенок. Ничего законченного, правда, не было — пробы пера, нескончаемый процесс. Привлекла меня к нему его речь — интеллигентно интонированная, ироничная, со сложно построенными фразами, часто задушевная, иногда с пафосом. Все это обещало в нем близкого по духу человека — не быдло, не жлоба. Впоследствии, правда, он оказался и тем и другим, даже хуже: жлобом с претензиями. Но это еще нужно было разгадать. Пока же мы, как и положено, встречались на кухнях — то у меня, то у него, попивали то чаек, то водочку, вели беседы. Трудно было одно: понимать, о чем он говорит. Слова все вроде правильные, из близкого мне лексикона, и фразы законченные, а вот смысла я как-то не улавливал.

Признаюсь, поначалу мне это даже нравилось: сложно как мыслит человек! Не сразу догонишь! К тому же, зная за собой грех высокомерия, я себя еще и одергивал — дурацкая интеллигентская привычка априорного уважения к любому собеседнику. Да еще вечерняя расслабленность, чаек, уютная атмосфера, провоцирующая поддакивать, не особенно вникая.

Моя тогдашняя жена и многие друзья дома оказались намного более проницательными. Едва появлялся Юра, друзья начинали куда-то спешить, у жены находились срочные домашние дела, и вообще, совместные беседы не клеились. Поэтому посиделки с таксистом вел я один. До тех пор пока не начал вдруг осознавать, что уже не расслабляюсь, а напрягаюсь. Не наслаждаюсь, а мучаюсь.

Как-то уж слишком витиевато и извилисто разговаривал мой собеседник. К какой-то каждый раз очень уж непонятной цели вел он беседу. Я заподозрил неладное: что-то было не так, какой-то здесь крылся подвох. Да и вечера эти постепенно стали откровенно тягостными, бесплодно отнимали силы и внимание.

И вот однажды моя интеллигентская снисходительность иссякла. Я решил выяснить, в чем тут дело. Разобраться. Стал задавать вопросы. А что ты имеешь в виду, произнося?.. Какая в твоих речах связь между?.. С какой стати из этого следует?.. Собеседник начал злиться. Впервые я услышал от него упреки, обвинения. Но, черт возьми, опять не понял, в чем! Атмосфера накалялась. В воздухе завис сакраментальный вопрос: кто из двоих дурак? Дело кончилось ссорой. К сожалению, не последней, так как общение наше, увы, продолжалось. «Мы в ответе за тех, кого приручили» — ненавистная, омерзительная фраза! Стоит завершить ее по-другому: «…за тех, кто нам навязался», — и все ясно, не так ли?

Однако бессмысленное это общение принесло свою пользу: случай подарил мне знание о существовании целого человеческого типа.

Никаких коварных замыслов у моего мучителя не было. Никаких целей он не преследовал. Так же, как ни к какой цели не вело ни одно из его многотрудных умопостроений. Он бескорыстно наслаждался интеллигентным разговором. Интеллигентным в его понимании. Разговором именно с такими вот интонациями, с таким вот словоупотреблением, с таким построением фраз, разговором из тех, что он, наверное, много раз слышал, перевозя своих пассажиров — а память у него, как оказалось, была отменная, — разговором ему абсолютно непонятным. Причем непонятность, я думаю, была для него необходимейшим атрибутом такого рода бесед. Маркировкой, фирменным знаком, сертификатом качества, что ли. Он был талантливым подражателем, имитатором внешних форм, говорящей птицей. Такова была разгадка.

Я нашел ее, когда припомнил один свой ранний детский опыт.

Я поздно пошел в садик. Остальные дети из моей группы ходили туда уже год. Мне, конечно, были интересны обычаи нового общества. Особенно понравилась одна игра. Наши стульчики были расставлены полукругом, мы расположились на них, и, когда настала тишина, вошел симпатичный дядька и повел себя совсем не как взрослый. Показывая нам какие-то картинки, он начал говорить, но говорил не по-настоящему, а смешно и очень заманчиво баловался. Его речи были примерно такими: водыз-кала-пропыкала-каля-маля-трыпысдык. Или что-то вроде. Получалось это у него классно и не могло не вызвать желания сделать то же самое. И оказалось — о, прекрасный новый мир! — что это делать можно. Какая-то девочка подняла руку, дядька кивнул ей, добавив еще немного смешной тарабарщины, и девочка, встав, бойко заговорила: зысыс-блукала-мала. Боже, как мне это понравилось! Да и дяденька был не против: похвалив девочку, он разрешил ей сесть, а сам весело затрещал и загулькал дальше. Потом все это повторилось. Разные мальчики и девочки, ничем не лучшие, чем я, а некоторые, подозреваю, и похуже, вставали и вовсю издавали невероятные звуки, которые, произнеси я их дома, вызвали бы если и не наказание, то всеобщий ужас точно. Здесь же за них хвалили и поощряли продолжать!

Меня подмывало желание поучаствовать. С одной стороны, было и страшно, так сказать, дебютировать, а с другой — казалось, что уж мое-то выступление будет наиболее успешным и упускать такой шанс нельзя. (Как часто впоследствии меня подводил подобный соблазн. Но и как часто честолюбивый позыв действительно вел к успеху!)

И вот я решился. После очередного захода веселого дяди я поднял руку. Мой позор был неописуем… «Ах, знал бы я, что так бывает…» Позвольте пояснить: дело в том, что в этом детском саду уже год практиковались уроки английского языка, о чем я, естественно, не подозревал.

Почему мне вспомнилось все это? Один мой коллега (по странному совпадению его тоже зовут Юра), занимавший до этого сугубо коммерческую позицию, решил вдруг «сменить ориентацию»: он во всеуслышание заявил, что собирается сделать так называемое «авторское кино», то есть в фильме должно быть много длинных планов, иногда подолгу замирающих на каком-нибудь предмете, который в силу этого приобретает функцию символа, темп картины должен быть очень медленным и тягучим, а смысл абсолютно непонятен. Всё.

Картина была сделана, кое-кому понравилась. «А что-то все же здесь есть!» — говорят люди.

Дальнейшее см. выше…