Исповедальщина

Мелочи культуры

Начиналось все с телемостов. В перестроечных ток-шоу советская интеллигентская кухня раскинулась через океан. К концу 90-х она ужалась до размеров телестудий. А нынче от нее уцелела одна «Свобода слова» с краткоформатным микрофоном для участников из публики, обрываемых стоп-сигналом. В говорильнях на высокие темы массовка реликтовым образом еще заполняет студии. Но большей частью — в роли аплодирующего задника (во «Временах» на ОРТ или в «Верстах» на ТВЦ): вырожденная публичность. И числом серьезные ток-шоу съежились. Зато размножились наследники кухни коммунальной.

Когда-то с прозвучавшим на телемосте «в России секса нет» робко боролась пионерка гендерных откровений — «Я сама». Потом к ней присоединилось радикальное «Про это». Теперь бытовуха разной степени скандальности обсуждается в многочисленных аналогах первых исповедален — в программах «Моя семья», «Что хочет женщина», «Большая стирка», «Принцип домино», «Продолжение следует». Нынче только здесь и звучит глас народа. Не просто глас — многоголосие (монотонное, правда). Публичная исповедь на темы частной жизни заполняет многоканальный телевизионный день.

По общественным поводам народ безмолвствует. Зато на темы приватной жизни ему позволено (и чуть не вменено) публично обнажаться. Эксгибиционизм — содержание публичности.

Эксгибиционисты, зеваки и комментаторы

Заполнение студий в бытовых ток-шоу членится на три категории: солисты-эксгибиционисты, об-, осуждающая, советующая и просто присутствующая массовка, ведущие-звезды и звезды же — эксперты. В передачах холдинга «Моя семья» это деление выдерживается жестче, в других оно несколько размыто. Но всюду обнаруживается иерархия. Ее низ представляет рекрут новейшей гласности, откровенничающий об интимном в далеко не интимной обстановке — персонаж, сравнимый с неадекватными ораторами на маргинальных митингах. Средний слой представлен праздными сплетниками, которым нечего делать днем (а рассматриваемые ток-шоу идут в дневные, рабочие часы) кроме как перемывать кости солиста-исповедника прямо в его присутствии, — подобие бабушек у подъезда, точащих бесконечные лясы о достатке и морали соседей. Наверху же, над патологическим самопозиционированием и праздными сплетнями, расположены ведущие и приглашенные VIP — подобие журналистов и экспертов, комментирующих общественные события. Им единственным в этом раскладе дано право демонстрировать здравую оценку ситуации и при этом как бы делать дело. Дело же сводится к изображению родства и свойства с исповедниками и сплетниками.

Ведущие-звезды несут знамя близости телевидения к народу, чему симметрично истолкование народа в духе двуслойной конструкции из социально-психологических инвалидов и бездельничающих зевак. Близость к народу проявляется в том, что солист-исповедник поднят до уровня звезд — ведь он тоже в центре внимания. А что он в центре внимания в качестве экспоната кунсткамеры, то ему неведомо.

Итак, в студийном «обществе» выделяются нездоровые и манипулируемые герои и зафиксировавшая внимание на них досужая толпа. Есть еще кукловоды, изображающие, что они — плоть от плоти водимых кукол, чтобы успешней манипулировать ими. Модель — репрезентативная.

Маргинальность и звездность

Варианты студийного сообщества дают разную степень маргинальности «простых людей» (и внушаемого презрения к ним). Соответственно, надо думать и о разном качестве звездности ведущих. Наиболее маргинальна массовка в «Моей семье» — российской классике рассматриваемого жанра. Студия изображает коммунальную кухню. Заставка в песенном стиле советского задушевного коллективизма подчеркивает историческую «бывшесть» собравшихся на этой кухне. Стиль Лёни Голубкова ожил и торжествует. На уровне рекламы «МММ» выдержаны темы обсуждения. Они — подачка маргиналам, адекватная их социальной неадекватности. Девушка признается, что беременна от женатого бизнесмена, у которого еще три секретарши, и все тоже беременны; «соседи» дружно советуют оставить ребенка. Что тут более вопиюще: гомеричность ситуации (явно придуманной) или чистосердечная реакция аудитории? Аномально и то, и другое. Самое же аномальное, что этим пользуются, чтобы утвердиться в качестве звезды.

Ведущий на болезненно-«бывшем» фоне блистательно преуспевает. Мало того, он показывает технику преуспеяния с использованием советских народных остатков. Оказывается, главное — быть вивисектором, замаскированным под родню-помощника. Надо привить контрагентам чумку, хладнокровно комментировать их поведение, в то же время изображая своего в доску. Чумка — это мелодраматически надуманная ситуация сериала, в которую втягиваются реальные люди, и не в качестве актеров и зрителей, но в качестве искренних участников. При этом солисты-исповедники становятся главными героями сериала, тогда как массовка в студии — чем-то вроде греческого хора в условиях «мыльной оперы». В ситуации сериала нормальна откровенность выражения чувств, аномальная в действительной жизни. Сериал — кино, отделенное от зрителей экраном; герои наедине с собой, что и позволяет им не стесняться. В ток-шоу зрители представлены в том же студийном пространстве, что и солисты-исповедники, но те все же не стесняются. Люди играют в плохой фильм, как в жизнь, и обратно. Однако вивисекция происходит не только по отношению к участникам ток-шоу. Зрители у домашних экранов тоже подвергаются унижению (пусть и добровольному), поскольку им предписываются две равно неприемлемые роли. Или предлагается проявить неправдоподобную наивность, чтобы идентифицироваться с персонажами, пребывающими в условиях сериала, этого плачевно не понимающими и, следовательно, дезориентированными относительно себя и других. Или же — пережить здравое отвращение к очевидной неадекватности высказывающегося в передаче «народа». А ведущий наблюдает не только за участниками — также и за реакциями публики, за выбором, который в провокационной альтернативе предлагается сделать. Есть еще выбор — не смотреть, но для ведущего-наблюдателя он несуществен: естественная усушка-утруска рейтинга. Расчет на тех, кто так или иначе смотрит, — им, независимо от их реакции на происходящее, можно всучить рекламируемые тут же майонез и кормовые добавки холдинга «Моя семья».

Так или иначе диспозиция внутри и вокруг программы следующая: заведомо девальвированное общество и преуспевающий (за счет этой девальвированности) провокатор.

Родное телепространство

Наименее маргинальна студийная массовка в программе «Продолжение следует». Персонажи не вызывают щемящего чувства плачевной социальной неадаптированности. Темы «Продолжения» дальше от постели и замочной скважины, чем в «Моей семье». В качестве участников выступают не беременные секретарши, а как-никак интеллектуалы — самозваные полиглоты. Их, правда, разоблачают находящиеся здесь же лингвисты (выясняется, что полиглоты занимаются звукоподражанием испанскому или белорусскому), но это не становится для ведущей поводом к установлению явной иерархической дистанции. Она слушает тех и других, открыв (в том числе и буквально) рот. Задача этого актерского приема двойная: продемонстрировать уважение к приглашенным и подчеркнуть собственную сексапильность. Объединение этих задач показательно. Для чего существует ток-шоу? Кто в первую голову позиционируется? При всей лояльности ведущей к участникам в «Продолжении» на авансцену выдвигается прежде всего сама эта лояльность, а за ней и актриса, способная ее проявить. Подразумевается способность к идентификации с героями шоу, а значит, и вообще с любым персонажем, имеющим какой бы то ни было пристойный повод выставиться перед публикой. Юлии Меньшовой в наибольшей мере удается изобразить близость к участникам программы и к телезрителям — без специального «опускания» тех и других. Результат, помимо популярности телеведущей, — образ уважительно-гостеприимного телевизионного пространства, где тебя выслушают и поймут. Иными словами, рекламируется само телепространство — как особый мир, выигрывающий в сравнении с реальным обществом и реальной жизнью. Рекламируя само себя, свой эфир, телевидение обеспечивает себе рынок сбыта, в том числе и коммерческого — через продажу рекламного времени. Так что и здесь, как в «Моей семье», речь в конечном счете идет о торговле — рекламным временем и рекламируемыми товарами.

Общество тотально используемо, оно — субстанция прибыли.

Продажная публичность

Теперь — о заполнении дистанции между полюсами программ «Моя семья» и «Продолжение следует». «Что хочет женщина» берет полутоном выше, чем «Моя семья», хотя авторство у программы то же самое. После розовой заставки с летающими цветочками возникает интерьер, скупо напоминающий об идеалах «Космополитен». Подразумевается специфическое собрание жен преуспевающих мужей и примкнувших к ним мужчин без занятий, которым, кроме чтения иллюстрированных журналов да тривиального обсуждения бытовых коллизий, не в чем себя проявить. Чередующиеся ведущие тут несколько ближе к публике, чем искрометный душевед из «Моей семьи». Но дистанция есть. Откровенничающие герои представляются по именам, без фамилий. Фамилии имеют лишь ведущие и «эксперты» — всевозможные поп-VIP (иногда весьма сомнительные и в смысле поп-, и в смысле VIP, — ясно, что в этой программе они получают первичный промоушн), к которым ведущие обращаются как к арбитрам. Темы соответствуют унижающей дистанции. Обсуждаются усы у женщин и измены жен. И не просто обсуждаются, а с вовлечением всех заинтересованных сторон. Тяга к сплетням (вполне человечная) удовлетворяется совершенно безжалостно. Семидесятилетний муж рассказывает, как он хочет ребенка от сорокалетней жены, а она находится тут же и вынуждена объясняться, отчего не желает рожать. Ей все: «Рожайте, рожайте!» А ведущая: «Ваш муж — завскладом! Завскладом же! Рожайте!» Возникает впечатление, что над людьми издеваются — тем жестокосерднее, что они сами о том не подозревают. Спасает от тягостного чувства лишь подозрение, что объекты издевки — на самом деле плохие актеры, жалко изгаляющиеся за жалкий же доллар. Остается публика в зале, она-то за что свидетельница экзекуции? Впрочем, можно предположить, что публику тоже созывают не совсем бесплатно, точно знаю: лет пять-шесть назад, когда еще были в разгаре политические ток-шоу, мужей гримерш и жен осветителей на Шаболовке нанимали за тридцать рублей посидеть в студии во время съемки «Национального интереса». Так что изображается если не искусственная, то в любом случае продажная публичность. Из общества можно качать прибыли, да и ему маленькая копеечка гарантирована — социальная гармония.

Уровень пепси

Образ несколько поздоровее, чем в продукции холдинга «Моя семья», не менее праздных, но якобы более социально интегрированных свидетелей возникает в «Принципе домино». В программе, наряду с тем, как женщинам обольщать мужчин и обратно, или что нам не нравится в мужчинах или напротив, обсуждаются и общественно важные вопросы, например, о том, как надо относиться к однополой любви. Студия программы имитирует обстановку холла в офисе — мягкие диваны, современный дизайн. Черно-белые соведущие (знак респектабельной причастности к современному глобальному миру) напоминают секретарш, занимающих клиентов. И клиенты подобраны под стать офису. Тут и депутаты из Госдумы, и артисты эстрады. А публике в студии не дают говорить, ее показывают как декорацию, и потому сравнительно с продукцией «Моей семьи» возникает иллюзия чуть не элитного форума. Преобладающая ничтожность тем, впрочем, сводит элитность на уровень жвачки и пепси. Еще более ориентирована на развеселые ценности из рекламы жвачки «Большая стирка». Кричащая стилистика каникулярного сборища, в котором свистом, гиканьем и истошными аплодисментами приветствуют выход очередного рассказчика-солиста (хоть и неизвестно, представляет ли он собой что-нибудь), должна создавать атмосферу общественного праздника. Праздник устраивается по таким поводам, как супружеские измены во время командировок, трансвеститы или нежелание тещи прописывать в квартире зятя. Натужное оживление публики при выяснении, почему не прописывает и отчего зять хочет прописаться, конечно, сугубо искусственно. Так и видишь не попавшего в кадр ассистента, поднимающего плакатики со словами «аплодисменты», «оживление», «смех». Но, похоже, никто и не стремится к естественности. Искусственное веселье, не опирающееся ни на какой повод, кроме пребывания в ярком телесвете, является самостоятельной ценностью.

Предполагается, что необычайно хорошо светиться на экране, что это — цивилизационный стандарт, не менее важный, чем жвачка и пепси. Откуда такой стандарт? Из рыночной обязательности известности. Не быть известным — значит прозябать и даже не быть вообще: вот на какой максиме держатся ток-шоу.

Вибрация лжи

Цинизм заключается в том, что способы достижения известности пригодны любые, в том числе и связанные с заведомой ложью, с нескрываемо несерьезной игрой в серьезность. В одном из выпусков «Моей семьи» под маской откровенничал В. Жириновский. Его можно было узнать по характерной речевой интонации, но в конце исповеди он еще и снял маску. Исповедь же повествовала о том, как его жена любит другого человека и в каких невыносимых душевных терзаниях он (Жириновский) пребывает, не в силах расстаться с женой, но и не в силах стерпеть ее измену. Даже самым наивным зрителям должно было стать ясно, что рассказанное — концертный номер, но никак не серьезные откровения, хотя бы потому, что политики правду никогда не скажут, а уж тем более о личных проблемах и уж тем паче Жириновский. В чем же была задача этого выступления? Только в том, чтобы мелькнуть в очередной телепрограмме, чтобы подкрепить известность, нуждающуюся в постоянном горючем самопозиционирования. Не всерьез поведав о семейных огорчениях, политик вполне серьезно поработал над ситуацией идентификации с простыми людьми — мол, у меня все так же, как у вас. Что никаких «вас» на самом деле нет, а есть специально подобранные и оплаченные персонажи, выступающие в рамках сценария, в жанре ток-шоу не играет роли. Между всерьез и невсерьез все время происходят колебания лжи саморазоблачающей — лжи, верящей в себя. Вибрация лжи пронизывает публичность, как ее подают ток-шоу. И в той мере, в какой стандарты жанра модельны для телевизионного образа общественности в целом, — всю социальную картинку телевидения.

Контекст

Гендерно-семейные ток-шоу — обязательный тележанр повсюду, кроме разве что шариатских режимов. Но у нас их смысл окрашен особым историческим контекстом, который создает сочное созвучие с общедемократической всепоглощающей публичностью. Публичность превратила в притягательную ценность современная элита. У нее нет наследственной легитимности — остается рыночная. А на рынке действует система брендов. А суть брендов — известность. Причем все равно за счет чего и каким способом: чем скандальнее, тем громче. Поэтому образ VIP органически включает свиту из папарацци. И вот, в желании казаться причастным к высшему обществу заурядные персонажи в студии ток-шоу становятся папарацци самим себе — благо, телевидение в погоне за зрителем, который жаждет идентификации через известность, инициирует практику саморазоблачений. И все довольны. Еще один источник телевизионной деприватизации частной жизни — легальность обнажения вообще. Спорт, рекламная забота о здоровье и моложавости, мода и стрип-шоу сделали обнажение нормой цивилизованного общества. Нагота эстетизируется в качестве престижного символа свободы и благополучия. Укромных уголков тела нет, как нет и сокровенно-личных тем и переживаний. Но не всем дана эстетичная нескромность. Чтобы обнажение не уродовало, в тело надо вложить массу средств. Средним обывателям остается заголяться речевым способом — тем более удобным и привычным, что в цивилизованном быту давно укоренились регулярные походы к психоаналитику. Кстати, диалоги в «мыльных операх» строятся по канве психоаналитических сеансов, так что к психоаналитику можно и не ходить — привычка к соответствующим обсуждениям все равно формируется. Телевидение в бытовых ток-шоу выступает в качестве коллективного психоаналитика, режиссера сериалов, папарацци и стрип-продюсера. В нашей исторической памяти к этим функциям присоединяется всепроникающий взор общественности в тех смыслах, которые имели советские товарищеские суды, собрания коллектива, заседания партбюро. Принцип общественной просматриваемости личного поведения в отсутствие коммуналок и при недееспособности профкомов возродился. Более того, просматриваемость добралась до парных сцен в душе. Реализм программы «За стеклом» показателен. Ведь подглядывание за обнаженными еще недавно читалось исключительно в духе компромата — вспомним о человеке, похожем на Скуратова. Несколько лет назад известный ролик показали лишь однажды в позднем эфире. Похоже, тогда приватность еще не была в такой мере девальвирована, как теперь, когда телерейтинг достигается ежедневными многочасовыми трансляциями подробностей (в том числе и эротических) из жизни мало что собой представляющих бездельников. Исповеднические ток-шоу нашего телевидения сотканы из стриптиза и комсомольского прожектора. Эпоха коллективизма продолжилась на индивидуалистической почве. Пойдешь на Запад — придешь на Восток. И тут с некоторым разочарованием поймешь, чего на деле стоит либеральный индивидуализм. Ведь вот симптом: откровенничающих героев ток-шоу мы не запоминаем. Они как бы все на одно лицо. Запоминаем мы ведущих, которые отнюдь не исповедуются ни в постельных ожиданиях, ни во взаимоотношениях с тещей. Индивидуальностью оказываются те, кто не выворачивается наружу, но провоцирует самовыворачивание других. Индивидуальности, верящие в свою уникальность, тонут в массовой неразличимости, но за их счет вес отдельности набирают психологические манипуляторы. В свою очередь, рыночная известность разоблачит и их, так что человеческой отдельности просто не на ком определиться. Индивидуализм без индивидуального — формула нынешней славы.

Неадекватность

Возможна и другая формула — индивидуальность как отклонение от нормы. Обыгрывающаяся неадекватность участников бытовых ток-шоу в этой связи не кажется случайной. Может быть, солисты-эксгибиционисты в нормальной жизни и нормальны, но, принимая на себя роль телеисповедников, напрочь утрачивают здоровый масштаб отношения к себе и к окружающим. Показательно, однако, что эта дезориентированность стала в рассматриваемых программах нормой. Поведенческие деривации, смакуемые бытовыми ток-шоу, претендуют на роль правила. Система обиходных культурных правил сегодня допускает такую трактовку. Можно вспомнить о тенденциях самоутверждения различных меньшинств. Основная идея диалектична: меньшинство должно иметь не меньший, чем большинство, объем прав, но меньшинство отличается от большинства избранничеством, а потому и прав должно иметь больше, чем большинство. Избранничество порождает агрессию, и меньшинства тяготеют к узурпации прав большинства, что особенно ярко проявляется в национальных конфликтах. Их закваска — нежелание учитывать нормы, исходящие от большинства (или от законного владельца данной территории). Потакает агрессии выделяющегося поведения политкорректность, вынужденная постоянно давать сбои (когда угрозы, исходящие от меньшинства, неприемлемы), но в то же время уверенная в своей универсальности. Гремучая смесь притязаний меньшинств и идеологии политкорректности привела к тому, что меньшинства победили, по меньшей мере в культуре. Массовая культура всего ХХ века — начиная, например, с джаза, с цыганского музицирования и музыки местечек, которые повлияли на становление стиля интернационального шлягера, — генетически является культурой этнических маргиналов и социальных изгоев. Позже она впитала также демографическое влияние тинэйджеров и сексуальное — людей нетрадиционной ориентации. Нормальной стала идентификация через принадлежность к субкультуре, к стилю того или иного меньшинства. И теперь массовая мода питается экзотикой отклоняющегося. Достаточно вспомнить актуальные после 11 сентября афганские платки или — более широкое явление — голубизну на эстраде. Массовая культура (то есть культура большинства) есть на самом деле конгломерат культуры меньшинств. Это, конечно, парадокс, но именно его воплощают ток-шоу на, казалось бы, привычные житейские темы, раскрываемые с патологической для обычного общежития публичной откровенностью.

Без страха и упрека

Отдача личного бытия в аренду зрелищу не просто расширяет сферу стриптиза. И даже не столько расширяет, сколько переосмысляет. Ведь в стрип-шоу показывают нормально развитые тела. Напротив, в ток-шоу рассказывают большей частью о поведенческих эксцессах. Их норма — ущербность. Таким образом, стриптиз, начавшись с эстетизации телесной нормы, продолжился смакованием душевного уродства. Мораль политкорректности приучает относиться к уродству как к равноправному со здоровьем варианту жизни. Забота об инвалидах гуманна, но от культуры не отнимешь, что она скроена по меркам здоровья (начиная от типа жилищ и кончая типами развлечений). Вернее, отнимешь, но только вместе с двумя установками: с признанием изначальной вины человека (христианская традиция) и культом силы, который оборачивается страхом стыда (мусульманская традиция). Если уродство не воспринимается как исключение, то тем самым признается ненаказуемость человека и, соответственно, его онтологическая невиновность. Если отклоняющееся поведение ничем не хуже обычного, то и установки стыда бездействуют. Таким образом, нечего бояться и некого упрекнуть. Всё одинаково правильно. Жан-Жак Руссо, выступивший с инициативой публичной исповеди, исповедывался все-таки в грехах и провинностях, хотя в то же время проповедовал индивидуальную свободу, на которую имел право оригинальной личности. Собственно, исповедь вместе с грехами и была доказательством неповторимой индивидуальности. Новая генерация свободных людей, представляемая исповедальным телевидением, — невиновные (не невинные, а именно невиновные — не признаваемые виновными) бесстыдники. И притом отнюдь не оригинальные личности, а манипулируемые куклы.

Итак, девальвированное общество — индивидуализм без индивидуальности — невиновные бесстыдники… Другой модели общества телевидение как-то не дает. Может быть, для нее и нет сегодня оснований?