У звезд красные когти

Кристина Янда

Как-то раз у нас с детьми — восьмилетним Адамом и пятилетним Анджеем — произошел следующий разговор.

А н д ж е й. Мама, а ты звизда?

Я. Так люди говорят. Только не «звИзда», а «звЕзда».

А н д ж е й. А что это такое?

А д а м. Дурачок, это самая лучшая актриса.

Я. Ну, не всегда самая лучшая.

А н д ж е й. А я знаю! Мама телезвезда — так сказала воспитательница в детском саду.

А д а м. Правда, мама? Ты телезвезда?

А н д ж е й. Звезда, звезда! У всех звезд такие красные когти, как у мамы… Отсюда название книги…

Элиза и профессор Хиггинс

В Варшавской высшей театральной школе Анджей Северин1 был ассистентом Тадеуша Ломницкого, но я занималась в другой группе и сталкивалась с ним только в коридоре. Вообще-то Северин мне совершенно не нравился. Когда я принялась каждый вечер ходить в театр (а в те годы всегда было что посмотреть), мы стали встречаться чаще — Анджей тоже не пропускал ни одного спектакля. Мы сблизились благодаря покойному уже Петру Заборовскому: я дружила с ним, а он — с тогдашней женой Северина. Не последнюю роль сыграл и буфет в Театральной школе, где я, освобожденная от части теоретических занятий, сидела по утрам с чашкой кофе. Вскоре я вошла в своего рода «ложу», членом которой был и Северин. Затем компания перебралась из буфета в частные квартиры — и я вместе с ними. Одним словом, осколки жизни Анджея постоянно меня задевали. Переломным моментом нашего знакомства стал один прекрасный вечер в театре «Старая Проховня», где — в виде исключения — в спектакле «Гайд-Парк» театра «Атенеум» играл Северин. Особого впечатления он на меня не произвел, но после спектакля мы оба снова встретились у кого-то дома, а дальше… Анджей начал искать встреч со мной. Как правило, мы просто обменивались книгами — помню, как-то он одолжил мне «Фердыдурке» Гомбровича. Потом я заболела, и телефонные звонки стали раздаваться ежедневно. Однако больше ничего… вплоть до еще одного прекрасного вечера, когда он приехал ко мне в Урсус2 — на этот раз без всякого предлога. Вот тогда, так сказать, и произошло то, что должно было произойти.

Кристина Янда на репетиции пьесы "Вечерник"

Наши отношения стали меня затягивать. Я все больше узнавала о жизни Анджея (в которой хватало сложностей), его увлечениях, интересах. Мне приходилось защищать его — родители и друзья отнюдь не были в восторге от этого знакомства. Родителям не нравилось в Анджее абсолютно все. Да мне и самой многое не нравилось, привлекали, скорее, его среда, круг знакомых, биография. В 1968-м Северин сидел в тюрьме, а среди его друзей были будущие известные диссиденты. Благодаря Анджею я вошла в мир, ранее для меня закрытый. Сама я бы не нашла туда дорогу. Мои родители политикой не интересовались. Они тяжело работали, одновременно учились. Жилось им непросто, всего приходилось добиваться ценой огромных усилий, так что на бунт уже просто не хватало сил. Политические разговоры дома не велись — родители считали, что достаточно жить честно. На мои вопросы, что же все-таки произошло с социал-демократической партией Королевства Польского и Литвы или почему Новот-ко был сброшен на парашюте (дело было в начальной школе, и я пребывала в полном недоумении), отец отвечал: «Понять это невозможно, надо просто выучить наизусть». Благодаря Северину я попала в новую среду, где меня, правда, воспринимали лишь как дополнение к Анджею. Я узнала людей, посвятивших жизнь великому делу и долгие годы проведших в заключении. Чаще всего встречи происходили в районе «За Желязной Брамой», в крошечных, тесных квартирках. Под ногами у взрослых ползали дети, и однажды я «спустилась» к ним на пол. И — в определенном смысле — там и осталась: спрятавшись где-нибудь в уголке, внимала рассказам и разговорам. Так я могла слушать часами, пока, наконец, около двух ночи не засыпала от усталости и Анджей не уводил меня домой. Я видела, насколько он целен и трудолюбив, и уважение в конце концов переросло в любовь. Впрочем, быть может, мне так только казалось, ведь я была еще совсем девчонкой. Когда мы поженились, я перестала ходить на эти «сходки». Анджей отправлялся один, а я занималась ребенком и домом. Дом — с занавесочками, ковром и креслом, самый обычный, но, во всяком случае, чистый — казался друзьям Анджея мещанским, почти обывательским. Еще у нас была домработница Хонората. Хонората заслуживает отдельной книги. Мы познакомились, когда ей было уже за семьдесят. Говорила она на диалекте, который я понимала c большим трудом, не умела читать и пользоваться часами. Когда-то у нее было собственное большое хозяйство, но после смерти мужа, отдав все воспитаннику, Хонората уехала к родне в город. Двенадцать лет нянчила детей и ухаживала за больной родственницей. А потом ее выгнали — уже оказавшись у меня, она призналась, что тяжелее всего была разлука с выращенными ею детьми. Я не искала домработницу, просто однажды кто-то сказал, что в костеле плачет старушка — ей некуда идти. Так она и попала к нам. Мы снимали комнату на площади Збавичеля, Хонората приезжала к нам на день, а ночевала у моих родителей в Урсусе. Как потом стало ясно, мной руководило или вдохновение, или провидение, потому что Хонората была человеком необыкновенным. Это она сформировала меня как личность, человека и, пожалуй, как актрису тоже. Без всякого сомнения, она жила моей жизнью в большей степени, чем муж. И относилась к нам с Марысей с бесконечной преданностью. Итак, дом, беременность, ребенок… По вечерам я сидела в кресле-качалке с Марысей на коленях и ждала Анджея после вечернего спектакля. У меня как-то совершенно вылетело из головы, что я тоже собиралась стать актрисой. Муж не видел во мне особых способностей, так что я тоже перестала об этом думать. Муж, ребенок, дом (у нас уже была своя квартира)… Мне казалось, что больше стремиться не к чему, это все, чего можно достичь. Хонората тоже была счастлива. Однако я стала замечать, что, не будь Хонораты, мне пришлось бы обо всем заботиться самой. Марыся родилась в марте, а в июле Анджей сказал, что уезжает в отпуск — у него был тяжелый год. В Болгарию, без меня. Вроде бы все правильно — ребенок для поездки слишком маленький, поэтому мне придется остаться, а ему действительно необходимо отдохнуть. Однако что-то было не так.

Я проводила мужа на аэродром, а когда он вернулся, все пошло вкривь и вкось. Когда Марысе исполнилось полгода, мне предложили роль Анели в «Девичьих обетах»3 (театр «Атенеум») и главную роль в «Портрете Дориана Грея» (малая сцена Театра Народового). Не то чтобы Анджей относился к моим профессиональным планам критически — скорее, просто несерьезно, посмеиваясь. Сам он уже давно был известным актером, много играл. В «Обетах» мне предстояло появиться на сцене рядом со Шлёнской, Щвидерским, Баршчевской, Боровским4 — и Анджеем. Проблем я на репетициях создавала порядочно: стихотворные строки произносила так, как чувствовала, играла интуитивно, «без тормозов», не задумываясь о том, что само имя Анеля должно ассоциироваться со словом «ангел» (о чем мне постоянно напоминал Щвидерский). Я просто играла — всей собой. В день премьеры я опухла от волнения, у меня началась аллергия, на шее и груди выступили красные пятна величиной с ладонь. Разумеется, я оговорилась — вместо «писать» сказала «лизать». Актеры от смеха едва могли продолжать спектакль, а я даже не заметила ошибки. Анджей велел мне заниматься дикцией, упрекал, что я слишком мало работаю, беспечно отношусь к своей профессии. Записывал мои ошибки и за ужином демонстрировал мне список. Все это действовало мне на нервы. После обеда я еще репетировала «Портрет Дориана Грея». Премьеры состоялись с интервалом в две недели. Отзывы на «Девичьи обеты» были прекрасные, меня называли «пламенем», «сердцем» и т.д. «Дориан Грей» тоже прошел успешно. Почти сразу мне предложили роль Агнешки в «Человеке из мрамора». Анджей после «Земли обетованной» считал Вайду почти Господом Богом. И тут вдруг я отказываюсь! У меня уже имелся малоприятный опыт участия в кинопробах, и я решила: больше ни за что на свете! Когда позвонили с киностудии, я принимала ванну, так что через дверь заявила: никаких проб! Анджей, стоя в прихожей, пытался меня уговорить, а точнее — орал, что моя наглость не лезет ни в какие ворота. В конце концов я согласилась, пошла на пробы и получила роль. Анджей очень обрадовался, но тут же поинтересовался, в состоянии ли я сыграть хоть что-нибудь без крика. К этому времени я уже постоянно снималась в телеспектаклях, а закончился год выступлением в Ополе5 с песней «Жевательная резинка». Одним словом, в нашей семье возникла серьезная проблема: я начала ускользать от своего мужа-профессора и обретать самостоятельность. Помню, он разбудил меня как-то ночью только для того, чтобы выяснить, почему я не советуюсь с ним, как играть. Я сонно ответила: «Потому что сама знаю», повернулась на другой бок и заснула. Но пока мы еще работали вместе. Готовясь к спектаклю, Анджей перерывал груды книг, встречался с разными умными людьми, расспрашивая их обо всем, что могло иметь значение для его роли. А я заявляла: «Боже сохрани! Они еще мне что-нибудь испортят. Пусть я себе это представляю по-дурацки, но по-своему» и отправлялась смотреть обожаемый сериал с Коломбо. Как-то раз, в день премьеры «Чайки», Анджей просто взял и выключил телевизор. Мое отношение к профессии выводило его из себя. У нас были не только несходные темперамент или характер — мы в принципе были по-разному воспитаны. Готовясь к одному и тому же спектаклю, мы читали совершенно различные книги. Он — что-нибудь связанное с автором или эпохой, а я, скажем, Моруа. Анджей вычерчивал свои роли с помощью циркуля и линейки. Я относилась к этому c уважением, но ничего подобного не делала, чего, в свою очередь, не мог понять он. Перед премьерой Анджей заболевал от волнения, а я, распевая во все горло, танцевала с маленькой Марысей. Раздражение мужа росло. Думаю, что я разочаровала его прежде всего как ученица, потому что Анджей всегда относился ко мне как педагог.

Кристина Янда c Анджелом Вайдой

Неизбежный финал нашего брака замаячил на горизонте после премьеры «Границы» Рыбковского. Анджей вложил в этот фильм массу труда, а хвалили меня. Я ужасно злилась на рецензентов, за то что они разрушают мой брак. Но в то же время понимала, что должна идти своей дорогой. Да и Анджей чувствовал, что больше не в силах удержать меня. Мы еще сыграли вместе в фильме «Без наркоза» (что только углубило конфликт), потом Анджей стал сниматься отдельно. По воскресеньям он куда-то уезжал из города — говорил, что ему необходимо отдохнуть. Без меня муж явно чувствовал себя лучше. Связь между нами ослабевала, он занимался своими делами, я — своими. Одновременно я все лучше узнавала своего будущего второго мужа. Мы с Эдвардом6 работали вместе на двух картинах — в «Человеке из мрамора» и «Без наркоза». В «Дирижере» Вайды мне уже его не хватало. (Этот фильм и оказался концом нашего с Анджеем брака.) Я видела, что Эдварду нравится моя манера игры, замечала, как он помогает мне во время съемок — старается снять как можно более выгодно, а в спорах с Вайдой берет мою сторону. Что-то очень доброе возникло между нами, но ничего важного еще не произошло. Просто приятно было знать, что есть человек, на которого можно опереться, который поможет, если попросить. Даже Хонората говорила: «Послушай, этот чернявый к нам ходит, так, может, он окно починит?» Однажды Эдвард принес мешок жутко дефицитной туалетной бумаги, чем произвел на Хонорату неизгладимое впечатление. Так все и шло потихоньку, пока наконец не разразился скандал. В «Дирижере» мы вновь снимались вместе с Анджеем. В одной из сцен муж, человек совершенно непьющий, должен был сыграть пьяного. Чтобы добиться максимальной достоверности, он выпил перед самой съемкой пол-литра — залпом. Разумеется, ему стало плохо. Он еле держался на ногах, приехала «скорая». В тот день я привела на съемочную площадку Марысю, которая должна была сыграть небольшую роль. Когда «скорая» уехала, ко мне подошел Вайда: «Иди к нему, это твой муж». На что я возразила: «Ты иди, это твой актер». В этот момент я поняла самое главное: Северин — актер, актер прежде всего и останется им навсегда. Я размышляла об этом, сидя в уголке с Марысей, привести которую потребовал Анджей. Я не хотела, чтобы она снималась, потому что всегда чувствовала, а сейчас, держа дочку на коленях, сформулировала окончательно: «Ни один фильм на свете не стоит того, чтобы хоть что-то сделать за счет ребенка». И еще: «Это конец, даже говорить больше не о чем. Я с ним не останусь». Я сделала то, что было необходимо: отвезла Анджея домой, напоила кофе с лимоном, вызвала врача. Вечером отвезла его в театр — в тот день он играл в «Моряке» Шанявского. Я просидела в зале до конца спектакля, убедилась, что все в порядке, и ушла одна. Не домой, в другое место. Позже, правда, я вернулась, но все уже было кончено. Анджей знал, что в моей жизни кто-то есть, а вскоре я узнала, что в его жизни — тоже, так что угрызения совести потеряли всякий смысл. Окончательно я переехала после крупного скандала — единственного, впрочем, за всю нашу совместную жизнь. В два часа ночи Хонората вышла из своей комнаты и сказала: «Хватит, поехали к родителям» (они тогда уже жили в Варшаве, через две улицы от нас). Она одела Марысю, принесла мне платье и туфли — в сущности, приняла за меня решение. Теперь мы жили с Марысей в одиннадцатиметровой комнате, Хонората с Каролинкой (моей племянницей) — в другой, а родители — в третьей. Так я провела полгода, ничем не обремененная. Маленькая комната после прежней огромной квартиры казалась мне раем. Когда я перебралась к родителям, Эдварда не было в Польше — он работал в Германии. Я не знала, как он отреагирует, но помнила его слова, сказанные раньше. Эдвард, более взрослый, чем я, с самого начала повторял: то, что происходит между нами, — не шутки, невозможно до бесконечности играть безнаказанно. Расставшись с Анджеем, я не стала ни звонить, ни писать Эдварду — он узнал о нашем разрыве через три месяца, случайно, от каких-то знакомых. Прервал работу, вернулся в Польшу, каким-то образом отыскал меня. Дверь открыла мама, и он попросил моей руки. С того момента прошло уже больше десяти лет, но меня не покидает чувство, что мой второй брак какой-то ненастоящий, словно бы нелегальный. Во всяком случае, там, где я родилась, к нему отнеслись бы именно так. В нашем городке не принято было разводиться. Когда бабушка сердилась на дедушку, она просто разрезала их совместные фотографии ножницами. Не один такой снимок мне потом пришлось склеивать. Я по-прежнему жила с родителями, а с Эдвардом мы встречались в городе. Через год он получил маленькую однокомнатную квартиру. Мы решили, что сначала туда перееду я с Марысей и Хоноратой. Когда дом был приведен в порядок, Эдвард стал приходить к нам в гости. Спустя шесть месяцев я спросила Марысю — ей было тогда четыре с половиной года, — можно ли Эдварду остаться, потому что ему негде жить (что, впрочем, было правдой). Марыся разрешила. Сначала он ставил себе раскладушку в передней, потом мы старались встать пораньше, до того как проснется Марыся, и уйти в кухню, чтобы ребенок нас не видел. Как раз в это время к нам зачастил Анджей, который почему-то считал, что шестьутра — самое подходящее время для свиданий с дочерью. Наконец Вайда предложил Анджею роль во Франции, а по сути, просто увез его из Варшавы. Вайда, впрочем, относился к нашему с Эдвардом роману без особого энтузиазма. Объяснял он это так: «Крыся прекрасная актриса, необыкновенная женщина, но жена из нее никудышная». Помню, когда мы однажды всей студией отмечали Рождество, Вайда сказал мне: «Попробуй только его обидеть — убью! Ты-то справишься, Северин тоже, а для Эдварда все это слишком серьезно». В ответ я заперлась в ванной и до конца вечера отказывалась выходить. Эдвард, впрочем, не разделял опасений Вайды и говорил, что ничего не имеет против бомбы замедленного действия в качестве жены. Я была счастлива — впрочем, быть может, просто более счастлива, чем раньше. Главное отличие этих двух браков заключалось в том, что Анджей не признавал меня как актрису, а Эдвард считает, что на свете существую я… а дальше сплошная тьма. Из затюканной Элизы, понукаемой профессором Хиггинсом, я стала превращаться в человека, имеющего право высказывать собственное мнение. Я рискнула, я поверила Эдварду — и это пошло на пользу мне и моему актерству. Однако от предыдущего брака у меня осталось нечто очень ценное: Марыся. В характере дочери соединились наши с Анджеем качества. Она обладает моей, так сказать, способностью «жить легко» — и одновременно отцовской обстоятельностью и педантичностью. От Хонораты и Эдварда, которые, собственно, ее и вырастили, она тоже взяла самое лучшее. Мне нравится отношение дочери к Анджею — она словно бы исправила все, что не удалось исправить нам в браке. Они с отцом прекрасно понимают друг друга, Марыся относится к нему немножко как к ребенку, которому следует многое прощать. Она замечает его чудачества — например, смеется, обнаружив в письме подробный анализ роли вместо ответов на заданные вопросы. И она очень его любит. Когда он бывает в Польше, они вместе ходят в театр. Теперь ее очередь знакомиться через Анджея с Михником, Яцеком Куронем… И самое главное, ее он не муштрует, он ею гордится.

Интуиция и компьютер

Кристина Янда в фильме "Допрос"

Получив диплом, я устроилась в театр «Атенеум». Работа продвигалась не очень успешно. Вначале я подменяла других актрис в главных ролях, а это коллективу никак не могло понравиться. Однажды дама постарше заявила: «В качестве поломойки — ради Бога, пусть заменяет! Но на сцене — никогда!» Директор Варминьский спросил меня, кого бы я хотела сыграть, а я ответила, кого бы не хотела: Анелю в «Девичьих обетах» и Офелию в «Гамлете». Разумеется, первой же моей ролью в «Атенеуме» оказалась Анеля.

Позже я мучилась с Ниной Заречной в «Чайке». Я ненавидела эту героиню. Ненавидела по-настоящему — так, как ненавидят живого человека. Просыпалась с мыслью: «Боже, вечером придется снова играть эту кошмарную Нину»… Это была подлинная физическая мука. Однажды я даже убежала со сцены, не закончив последний монолог, ради которого, как утверждал Анджей Северин, «Чайка» и была написана: «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем, — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а умение терпеть. Умей нести свой крест и веруй». Думаю, я просто была слишком молода для этих слов.

Спустя много лет мне довелось еще раз возненавидеть свою героиню — фрекен Жюли Стриндберга, которую я играла, будучи уже опытной актрисой. На этой роли лежит какое-то проклятие — не одну звезду она доводила почти до безумия. Во Франции, например, фрекен Жюли играла Изабель Аджани, которая уже через десять дней была вынуждена прервать выступления и лечь в психиатрическую клинику. Ничего удивительного — под конец я тоже думала, что сойду с ума. Инструмент актера — его организм, прежде всего психика. Герой создается с помощью технических средств, но импульсы исходят изнутри: персонажа нужно найти внутри самого себя. Вероятно, именно поэтому я терпеть не могла играть фрекен Жюли: мой организм, моя психика защищались от такого насилия. Я пыталась найти в характере Жюли хоть что-то, что позволило бы мне понять и принять ее. Другими словами, пыталась рационализировать и «гуманизировать» Стриндберга. Однако это было ошибкой — невозможно игнорировать или обойти болезненность его искусства. Ставил «Фрекен Жюли» Анджей Вайда. Я умоляла: «Анджей, помоги мне, я чувствую, что не получается». А он поднимал голову от своих рисунков и отвечал: «Почему не получается, Крыся? Мне очень нравится, как ты играешь».

Кристина Янда с детьми

Тогда я пробовала найти выход самостоятельно. Это был кошмар. Я ломала голову, и когда мне уже казалось, что я начинаю что-то понимать (она не в силах вынести, что отдалась простачку), возникал следующий вопрос: а как убедить сегодняшнюю публику в том, что перспектива отъезда в Швейцарию и покупки отеля — страшное несчастье? Думаю, что будь режиссером кто-нибудь другой, я бы сломалась и все бросила. В этой роли я потерпела фиаско. Я всегда знаю, когда у меня не получается. Играю я интуитивно, но какая-то часть мозга постоянно оценивает то, что я делаю. Я анализирую каждое слово, ритм фразы, высоту и интонацию голоса. Моя задача — ответить на определенные импульсы, которые несет в себе персонаж, отыскать его в себе, но, как мне кажется, я полностью осознаю, что в конечном счете рождается. Конечно, роль Жюли, как любую другую, можно сыграть чисто умозрительно, не тратя собственные нервные клетки, но я так не умею. Быть может, я все еще любитель, с той только разницей, что умею проанализировать свою игру? Первый импульс у меня всегда рождается изнутри, интуитивно — и только затем включается мозг-компьютер. Решающую роль играет внутренняя температура. Я каждый раз играю по-разному, потому что знаю: нельзя сыграть сильнее, острее, горячее, чем это позволяет в данный момент внутренний регулятор. Главный принцип моей игры: ни одного пустого звука, ни одного слова или крика, за которым не стояли бы моя мысль и мое чувство. Я должна играть в согласии с собой. Героиня такова, какова я, — сегодня более спокойная, завтра более взвинченная. Сценическая правда для меня — антоним не столько искусственности, сколько пустоты.

Подобная манера изматывает. Если я играю в театре больше десяти раз в месяц, нервы отказывают, я заболеваю и уже ни на что не способна. Коллеги утверждают, что они не испытывают таких эмоциональных нагрузок, но я им не верю. Я сыграла сто двадцать спектаклей «Из жизни глистов» со Збигневом Запасевичем7 — потрясающим профессионалом, — наблюдая его лицо с расстояния в четверть метра.

Он может сколько угодно уверять, что это ему ничего не стоит, но я-то видела! Актер, обладающий большой жизненной энергией, крепкой психикой, темпераментом, в состоянии долгие годы выдерживать подобную эксплуатацию собственного организма. Правда, при одном условии: что он будет иметь успех. Иначе рано или поздно он начнет себя щадить, опускать планку, играть все хуже. Или — будет только играть. Актеру же, словно ребенку, необходимо верить в то, что он делает. Если приходит день, когда он ни на мгновение не забывает о сцене, все кончено. Что-то изображать — благодаря профессиональным навыкам — он еще может, но внутри уже что-то сломалось. Это почувствует режиссер, почувствуют коллеги, а прежде всего — почувствует публика. И начнется закат.

Нечто подобное может случиться и с конкретной ролью — она вдруг умирает. Со мной так бывало: долгая поездка, возвращение, развод, рождение ребенка — и вот уже невозможно отыскать в себе прежнюю героиню. Я пыталась обмануть и себя, и публику, но зрителей приходило все меньше — их ведь не проведешь. Сегодня, почувствовав, что героиня меня покидает, я просто стараюсь, чтобы название пьесы как можно быстрее исчезло с афиши.

На противоположном полюсе — ни с чем не сравнимая радость, когда играешь по-настоящему любимую роль. Так было с Гизелой из пьесы Уильяма Гибсона «Двое на качелях» и Ритой из «Воспитания Риты». Так я люблю теперь Ширли Валентайн. Особенности поведения, человеческая тоска, отношения женщины и мужчины, одиночество, повседневная жизнь — все это получается у меня само собой. Спектакль «Двое на качелях» ставил Анджей Вайда — спустя два года после того, как возникла эта идея. В первой половине 80-х, когда мы собирались репетировать, Вайде запретили работать в театре — наказали за плохое поведение, то есть за постановку «Вечерника» в костеле на Житной.

Больше всего я любила играть Риту. Я ее обожала. В день спектакля просыпалась счастливая: я сегодня играю Риту! С легкостью выходила из-за кулис на сцену — не приходилось специально сосредоточиваться, все было сплошным удовольствием. Подобные роли, однако, таят в себе другую опасность. Приходится быть начеку: если зритель чутко на все реагирует, смеется, вполголоса бросает какие-то реплики, легко поддаться искушению смешить публику непрерывно, жертвуя содержанием, сводя все к анекдоту, упрощая. А это кончается плохо, ибо чем громче зрительный зал рыдает от смеха, тем быстрее все забывает. Именно Риту я в конце концов в себе исчерпала. Что-то изменилось в моей жизни — и я почувствовала, что не могу больше выйти на сцену с такой наивной, ясной улыбкой. Рита меня покинула.

А Ширли? Это прежде всего уникальный материал для актрисы и прекрасно написанный текст. Моя Ширли Валентайн создана из самой правдивой правды, хотя это и не мой собственный опыт. Играя Ширли, я думала о бабушкиных соседках, подругах моих теток. Все они и есть Валентайн. У этой героини нет от меня секретов, я понимаю женщин, жизнь которых подобна ее жизни, и думаю, что многие из тех, кто сидит в зрительном зале, похожи на нее.

Для себя я выделила еще один тип роли: это героиня, к которой я отношусь с уважением. Я могла бы уважать подобного человека в реальной жизни. Такова, например, Медея. Текст Еврипида настолько глубок и содержателен, что игра превращается в нечто качественно иное, чем в том случае, когда играешь пьесу менее значительную. Роль Медеи доставляла мне и чисто физическое удовольствие — эта необходимость ходить по доскам сцены босиком, сами движения… В счастливые дни, когда мне удавалось поверить в свою Медею целиком и полностью, я могла не заметить, как идет время, и очнуться лишь от аплодисментов.

Я играла Медею словно бы чуть вульгарно. Мне хотелось любой ценой, любым способом оправдать ее. Разумеется, я понимала, что это классическая роль с богатой традицией, но решила воспользоваться средствами современного искусства, надеясь, что сам текст облагородит их жесткость. Я стремилась к тому, чтобы зритель понял трагедию этой женщины, смог идентифицировать себя с ней, словно это его современница. Я была уверена, что публику не интересуют ни традиции роли, ни древнегреческие мифы — людям, как и мне, хочется разобраться в драме женщины, доведенной до убийства собственных детей. Я подумала: чтобы текст ожил, нужно показать огромное, оправдывающее все страдание.

Я осознавала, что мои рассуждения немного наивны — идиотка, она пытается оправдать Медею! — и поделилась своими проблемами с Эрнестом Брыллем (мы жили в то время по соседству). Он улыбнулся и сказал: «Это же очень просто. Вот представь себе — ты влюбляешься в сына чеченки. Диссидента, такого, знаешь, советского Михника. Бросаешь ради него все — Польшу, семью, друзей — и уезжаешь в Советский Союз. Ты любишь мужа больше жизни, у вас двое сыновей. И вдруг власть меняется — генсеком становится Андропов. Влюбившись в его дочь, муж тебя бросает. К тому же он уже не диссидент, а партийный функционер и сыновей твоих воспитывает маленькими коммунистами.

А ты бессильна — одинокая, ненавидимая и ненавидящая. Все, что ты любила и понимала, все, что было тебе близко, ушло окончательно и безвозвратно, ты предала это ради мужа…«И я поняла.

Наступил день премьеры. Наклонная сцена, монументальные темные декорации, черный зеркальный пол, дымовая и световая завеса, хор, патетическая музыка, люк в финале. Если не получится, зритель нам не простит. Не знаю, что и как происходило в тот вечер, — я играла, словно в трансе. Плакала, кричала, каталась по сцене, выла. В этой роли я могла себе позволить яркие жесты, поскольку доверяла чувству меры режиссера — Зигмунта Хюбнера8. Он говорил: «Спокойнее, мудрее, не так сентиментально, не так дешево… Вы — воплощение всего, что никогда мне не нравилось…» Я умоляла позволить мне сыграть сцену прощания Медеи с детьми более мелодраматично — Хюбнер запретил. И был прав. Со сцены я видела его силуэт. Он с балкона наблюдал за спектаклем. Каждый раз я слышала: «То, что вы делаете, отдает весьма плохим вкусом, но мне нравится ваша игра». В театр приводили целые классы, потому что «Медея» входит в школьную программу по литературе. Молодежь действительно полюбила спектакль, не только из-за меня. Юзеф Скшек написал к нему прекрасную музыку и сам играл каждый вечер. Разумеется, знатоки были недовольны. Но мне никогда не удавалось снискать их признание. Обо мне писали только в киножурналах, в серьезных же театроведческих изданиях ни разу. Театральный Олимп с самого начала относился ко мне настороженно (хотя за «Медею» я получила самую, кажется, престижную премию журнала «Театр»). Когда мне предложили сыграть Моджеевскую9 в телесериале, сразу раздались голоса: «Янда — Моджеевская? Разве нет других актрис?» Янеку Ломницкому10 идея пригласить меня пришла в голову на прогулке с собаками (мы оба выгуливали их на одном и том же газоне). Не могу сказать, что я согласилась на роль Моджеевской с легким сердцем. Я знала, что это большая честь. Сериал рассказывал прежде всего о жизни Моджеевской, а фрагменты ее ролей должны были стать своего рода иллюстрациями. Как сыграть? Так, как играла Моджеевская? Абсурд! Не говоря уже о том, что никто не знает, как именно она играла. К тому же условия съемок были самые неблагоприятные.

Мы начали работать в тот момент, когда студия пришла в упадок. Специалисты — столяры, маляры, портные — разбежались. Шансов купить необходимую ткань или вещь — никаких. Собрались этакие последние из могикан, сохранившие память о прежних временах и по каким-то личным, сокровенным причинам стремившиеся сделать этот сериал. Иза Конажевская из любви к театру шила мои костюмы, а Альфреда Пассендорфер из любви к эпохе разыскивала нужный реквизит, несуществующие, казалось бы, предметы. И таких примеров самоотверженности можно привести много. Сериал требует от своих создателей огромной физической и психической выдержки. Это бег на длинную дистанцию. Меня подстерегали разные ловушки, которых я избежала только благодаря режиссеру. У Ломницкого за плечами было уже несколько телесериалов, и он прекрасно знал, как мне помочь. Впрочем, уберечь меня старались все, но в основном я тратила энергию на проблемы, не имеющие ничего общего с работой актера.

Мои костюмы рождались по ночам — портнихи шили их из платьев статисток. Иногда это были только отдельные фрагменты — лиф, воротничок… Так же обстояло дело с задним планом, фоном. Скажем, во многих сценах пространство организовывалось только вокруг моей головы. Я приезжала на съемки ранним утром и сразу отправлялась к костюмершам. Они надевали на меня платье, «сложенное» за ночь из нескольких других, сшивали его вручную прямо на мне, а что не удавалось, скалывали сзади булавками. Поэтому приходилось постоянно помнить: спиной к камере не поворачиваться и следить, чтобы платье не расползлось. И никаких истерик! Эти люди не виноваты, что приходится работать в таких условиях.

О репетициях сцен из репертуара Моджеевской и речи не было. А ведь мне предстояло сыграть большие классические роли, прославившие актрису. Я никогда не играла героинь Моджеевской. Собственно, у меня вообще не было опыта трагической роли, кроме Медеи. За Медею я сражалась именно из-за сериала: считала, что не имею права соглашаться на роль Моджеевской, если хоть раз не попробую себя в великой трагической роли, написанной к тому же стихами. Надо было бы отрепетировать фрагменты с партнерами, как это принято в театре. А в действительности получалось так: мы приходили, занимали свои места среди декораций, камера начинала работать, а мы играть. Мои партнеры тоже играли в этих пьесах впервые, не говоря уже о том, что из-за сложностей с составом я порой по полдня играла перед стенами или стульями, представляя на их месте отсутствующих партнеров.

Кристина Янда с Даниэлем Ольбрыхским

Смешно было бы пытаться копировать Моджеевскую, да сегодня и невозможно играть так, как сто лет назад. Величие ее игры, по свидетельству современников, заключалось в техническом совершенстве, высочайшем профессионализме, все было отработано до последней детали. Актриса-машина — чудесная, гениальная… Но я была уверена: попробуй я подражать, все придут в ужас. Мы с Янеком Ломницким пришли к компромиссному решению: если план общий, я в большей степени стилизую жесты, если крупный — в меньшей. Прозаические тексты произношу так, как это принято сегодня, а стихотворные — сохраняя метр. На самом деле нам следовало помнить, что фильм снимается не для театроведов, а для зрителей, рискнуть и полностью отказаться от стили- зации.

Важнее Моджеевской-звезды была для меня Моджеевская-труженица. Я хотела показать человека, который своим отношением к актерской профессии возвеличивает ее, превращает в миссию. Была еще и Моджеевская-женщина. Она оставила после себя дневники, в которых немало фальсификаций. Характер моей героини рождался из различных версий одних и тех же событий, не совпадающих дат, образов, возникающих в ее письмах и в написанных спустя годы воспоминаниях. Больше всего давало сопоставление объективных фактов с интерпретацией Моджеевской. Думаю, в том, что касается психологического рисунка, я не ошиблась. Однако правы и те, кто упрекал меня в излишней резкости, ведь во времена Моджеевской принято было, например, двигаться иначе. Будь условия съемок иными, я могла бы лучше проследить за всеми подобными вещами, но из-за всей неразберихи на съемках в роли оказалось больше меня самой, нежели Моджеевской. Что поделаешь… Пока шел сериал, я получала массу писем и звонков. К тем зрителям, которые ценили мою игру в «Человеке из мрамора» или «Допросе», добавились совсем другие, не видевшие тех фильмов. Немного старомодные, словно припудренные. Или самые обыкновенные, люди улицы. И… дети. В магазине, в парке, на улице я часто слышала, как на вопрос матери: «Посмотри, кто эта дама?» — дошкольник отвечает: «Моджеевская…»

Краков сохранил воспоминания о всевозможных деталях жизни Моджеевской. О том, например, что, вернувшись из Америки, актриса угощала детей какими-то отвратительными конфетами. Потом мне кто-то объяснил, что это была жевательная резинка — первая в Польше.

Большое значение имела для меня и «Белая блузка» — спектакль, очень эмоционально воспринятый публикой. Не уверена, что его вообще можно назвать театральным представлением, скорее это была своего рода психодрама. Рукопись долго валялась у меня на подоконнике — я не спешила приниматься за чтение, так как знала, что Агнешка Осецкая11 раздала текст многим. Но однажды все же взяла ее с окна и прочитала. И была потрясена. Никто, кроме Агнешки, не умел писать таким подлинным трамвайным языком. Единственное, чего не хватало сценарию — это динамики, драматургии.

Примерно в то же время Анджей Курило, инициатор вроцлавского Смотра актерской песни12, стал уговаривать меня дать концерт. Я не была уверена, что кто-то в состоянии выдержать полтора часа моего пения. И вдруг мне вспомнился текст Агнешки. Вот если бы эту историю положить на музыку… Я обратилась к Магде Умер13. Обожаю ее пение, Магда отличается удивительным слухом, вкусом, простотой и интеллигентностью. Через несколько дней она позвонила и сказала: «Фантастика!»

За несколько недель Магда написала сценарий и подобрала песни. Окончательный вариант значительно отличается от первоначальной «Белой блузки». Текст оказался мне настолько близок, что я мгновенно выучила его наизусть. Без какого бы то ни было усилия — слова просто отпечатались у меня в памяти, не знаю когда и как. Во время гастролей по городам Польши я обнаруживала компании девушек, которые следовали за мной и смотрели спектакль десятки раз подряд. Видимо, нам — Агнешке, Магде и мне — удалось точно уловить состояние духа молодого поколения, той его части, которая не видела для себя никаких перспектив. Девушки идентифицировали себя с героиней «Белой блузки» — пусть даже их депрессия не была связана с алкоголем, но само чувство протеста и одиночества казалось таким знакомым… За день до премьеры на репетицию пришел Анджей Вайда и сказал, что я не должна играть эту роль: она для человека, не умеющего разобраться в себе самом, другими словами, не для меня.

И впервые я не послушалась Анджея. Правда, я сыграла иначе, чем представлял себе мою героиню Вайда. Моя интерпретация не оставляет сомнений в том, что девушка преодолеет кризис и изменит свою жизнь. Думаю, именно поэтому спектакль нравился зрителям. Если бы речь шла о человеке, которого уже невозможно спасти — как казалось Анджею, — «Белая блузка» не пользовалась бы таким успехом. В свое время я видела фрагмент телеспектакля о наркоманке, построенного на реальных письмах. Актриса по-настоящему, взахлеб плакала. Я поверила ей целиком и полностью, но при этом меня охватил страх. И я поняла, что нельзя играть пограничную ситуацию без необходимой дистанции, — нельзя пугать зрителя. Задача актера не документировать несчастье, а спасти от этого несчастья тех, кто пришел в зрительный зал. Нельзя лишать человека надежды. Можно сформулировать это более банально: следует защищать своего героя. Потом все поменялось — время, атмосфера, я сама. И вдруг оказалось, что из «Белой блузки» я выросла, что я больше не могу играть этот спектакль. Меня часто просят — «хотя бы один раз!» — но я всегда отказываюсь. «Белая блузка» осталась в прошлом. Думаю, впрочем, что и публика сегодня другая.

Театр — развлечение довольно элитарное. Не думаю, что, например, мои близкие обязаны быть театралами. Отец никогда не видел меня на сцене, а в семье прославился тем, что заснул на спектакле «Деревья умирают стоя» с Цвиклиньской14 в главной роли. Мама после премьеры «Чайки», где моя героиня в какой-то момент рыдает, спросила, почему я плакала и не обидел ли меня кто-нибудь. Я ответила, что это роль, а она заявила, что не желает смотреть на мои слезы, пусть даже на сцене. Сестра, как правило, интересуется — когда дело доходит что-то до двадцатого представления: «Может, стоит посмотреть?.. А спектакль-то хороший?» Я не требую, чтобы Марыся присутствовала на премьере. Дочь смотрит меня на сцене тогда, когда ей хочется. В моем доме нет культа театра или актрисы Кристины Янды. Пожалуй, мои близкие могли бы даже не знать, чем я занимаюсь. Хотя нет, это не совсем так. С некоторых пор премьеры стали даваться мне тяжелее, и покой в семье это, конечно, нарушает: я не сплю по ночам, меня раздражают скулящая собака, мяукающий кот и неаккуратно порезанная петрушка в супе. Эдвард грозится уехать, а Марыся намекает, что мне уже пора в театр, хотя на часах всего три. Наконец их обоих осеняет (отличная идея!): я лягу перед домом на тротуар, а они задавят меня машиной, дабы избавить от мучений. Почему-то им кажется, что они совершат добрый поступок…

Где у Вайды глаза?

На пробы к фильму «Человек из мрамора» я явилась ненакрашенная, небрежно одетая да еще с порога заявила, что у меня только пятнадцать минут. Страх перед унижением (а дело в том, что, имея за плечами весьма неприятный опыт кинопроб, я попросту боялась) порой принимает форму заносчивости. Меня поставили перед камерой, включили ее, и тут же, продолжая снимать мое лицо, камера с грохотом сорвалась с рельсов. Как потом оказалось, я даже не моргнула, а Вайда воскликнул: «Эта и убить может! Она сыграет!» Никто не знал, какой должна быть моя героиня. Вайда повел меня на съемочную площадку к Агнешке Холланд, которая работала тогда над «Воскресными детьми», и велел приглядеться. Я послушно приглядывалась, но по-прежнему не понимала, кого надо играть. Потом мне вспомнились сумасбродные девушки из художественного лицея, и я подумала, что можно изобразить подобный персонаж, только более грубо, эмоционально, напряженно. Я не отдавала себе отчет ни в том, какое место этот фильм займет в моей жизни, ни в том, какое он будет иметь значение вообще, я понимала только одно: он важен, потому что его ставит Анджей Вайда. Первая же неделя развеяла все мои представления об актерской профессии. Премудрости театральной школы — выход на сцену с определенной ноги, повышение женского голоса и понижение мужского, любимчики за четкую дикцию и двойки за нечеткую — на съемках обо всем этом можно забыть. В кино актеру необходимы совершенно иные навыки. Передо мной открылась другая актерская техника, другая манера работы, другой мир.

Мне казалось, все будет, как в театре, где весь рисунок роли очерчивает режиссер, где именно он объясняет актеру, как двигается, как ведет себя герой. Но на съемочной площадке все обстоит иначе: нужно моментально предложить, а потом отстаивать собственное видение своей героини, потому что в съемочной группе каждый защищает свою точку зрения. На учебу или сомнения просто нет времени. Единственное, что можно услышать от режиссера, — это «нравится» или «не нравится». Если нет, он сменит актера или вырежет из фильма сцену, а то и целую роль.

Кристина Янда с Лино Вентурой

Я «увидела» Агнешку, слушая, как Вайда говорил о своем отношении к истории, политике, власти. Кроме того, мне очень помогли два конкретных замечания. Первое, собственно, было шуткой. Анджей спросил, не могу ли я сыграть мужскую роль: американцы, мол, снимают фильмы с одними мужчинами. Потом добавил, что я должна сделать так, чтобы зритель меня или полюбил, или возненавидел. Или одно — или другое. Лишь бы публика не осталась равнодушной. Еще очень помог костюм. В реальной жизни мое поведение тоже во многом зависит от одежды. На пробах я сначала примерила кожаную юбку и жилетку с кистями. Анджею не понравилось. Потом еще что-то — снова не годится. Третьим костюмом, который мне велели надеть, оказались джинсы, джинсовая рубашка и шарф. Я тогда много курила, поэтому немедленно сунула в карман рубашки папиросы, а в карман джинсов — руку. Удобно! Вайда решил, что это в самый раз. Нам удалось уловить стиль. В первый день мы должны были снимать сцену в коридоре телевидения. Диалог — на наше усмотрение. Вайда объяснил, чего он хочет, и ушел к кому-то из начальства, велев репетировать.

С первой минуты я стала играть так, как сыграла потом весь фильм. Помню, на одной из репетиций, когда я, не умолкая, шла, а вернее, почти бежала по коридору рядом с Богуславом Собчуком, навстречу нам из-за угла вышел Вайда. Посмотрел и сказал: роль получилась. Я развеселила его и, кажется, удивила, но решение он принял сразу. Эти кадры вошли в фильм, пришлось только изменить текст — из-за цензуры. Это была единственная перезапись в «Человеке из мрамора».

Моряцкий мешок подарила моей героине Веся Старская, костюмерша, моя ровесница. Агнешка не расстается с ним на протяжении всего фильма. Спустя несколько дней Вайда заметил: в этом мешке она носит все, что имеет в жизни. К тому времени я сама поняла, зачем он нужен. Но там, в первой сцене, я еще не до конца осознавала, кого и что играю. Поняла я это только в кадре, где Агнешка выходит из здания телевидения. Я сама предложила жест, который и стал настоящим началом фильма. Члены съемочной группы пришли в недоумение, но Вайда со мной согласился. Вот в тот момент, когда я поцеловала кулак, я поняла, кто я такая: одна против всех. Съемки продолжались. Группа была в ужасе. Кто-то, не стесняясь моего присутствия, громко спросил: «И где только у Вайды глаза?» Я не понимала, в чем дело, ведь я вела себя естественно, как и большинство моих друзей. Я ем булку в музее, потому что проголодалась, и сижу в монтажной, поджав ноги, потому что мне так удобно. Устав просматривать пленки, я просто засыпаю. Анджея и Эдварда15, оператора, мои манеры ужасно забавляли. Они пытались придумать поступки еще более беспечные и бесцеремонные — например, тот эпизод, где я как ни в чем не бывало съедаю завтрак монтажницы, а затем выпиваю ее кофе. Однако я все равно постоянно умудрялась их удивлять. В одной из сцен Агнешке необходимо как-то задержать в монтажной членов комиссии, только что просмотревших материал ее фильма. Я подошла к двери и просто перегородила ногой проем — на уровне их животов. Вайда прямо взвыл от восторга и битый час собственноручно приклеивал мне пластырем штанину к ботинку, чтобы она не съезжала, когда я поднимаю ногу. Группа ждала, ехидно переглядываясь.

Шепот по углам больше не мешал мне. Анджей, Эдвард, Сцибор-Рыльский16 развлекались мною, словно игрушкой. Я чувствовала, что принята главной частью съемочной группы, — остальное было не важно. Роль Агнешки обрастала деталями. По вечерам, в гостях у Вайды — на качелях в его садике, за ужином — я слушала, как все выдумывают подробности моей роли на следующий съемочный день. Мне постоянно хотелось есть и пить. Несмотря на то что я без конца что-то жевала, за время съемок я похудела на семь килограммов. Снятый материал я не видела — не разрешал Анджей. Но однажды в свободный день я пришла на студию с маленькой Марысей и посмотрела вырезанные фрагменты. Это был шок. Катастрофа. Я расплакалась: «Не буду больше играть!» Вайда прервал съемки, увел меня с территории студии, опустился передо мной на корточки (что меня поразило) и стал убеждать, что все хорошо, что моя роль будет в кино чем-то совершенно новым. Попросил довериться ему. Я доверилась.

Когда фильм был уже почти готов, Вайда решил, что нужна еще одна сцена для образа Агнешки, поскольку эта фигура вышла на первый план. Однажды в автобусе по дороге на съемочную площадку я рассказала Анджею о своем дедушке, который жил довоенными представлениями о мире и был не в силах поверить, что власть способна действовать вопреки здравому смыслу или против народа. Дед был убежден, что некий высший смысл обязательно есть. Так родилась сцена с отцом: в фильме дедушка превратился в отца — тот убежден, что если власть дала деньги на фильм, значит, он необходим. Вайда даже хотел съездить в мой родной городок, чтобы познакомиться с дедом, что привело меня в восторг. В эпизоде с отцом я стремилась показать: если у Агнешки отнять ее цель, она превращается в абсолютно другого человека. К счастью, в тот день у меня болела голова, и мне это помогло сыграть то, что я хотела. Думаю, что многих зрителей убедил именно разговор Агнешки с отцом. Съемки закончились, и я занялась другими делами. Однако сталинская эпоха заинтересовала меня всерьез, я принялась читать о 50-х годах, расспрашивать людей — то есть невольно повторять путь Агнешки. Два с половиной месяца съемок полностью изменили меня. Я запомнила все слова Вайды — не важно, по какому поводу. Анджей Северин в свое время познакомил меня со многими интересными людьми, но ни один не произвел на меня такого же сильного, как Вайда, впечатления своим вниманием к миру, к жизни, к человеку. Я не подозревала, что можно столь творчески наблюдать за всем, что нас окружает, столь глубоко, но одновременно спонтанно и искренне реагировать, делать столь точные выводы. Вайда нередко называет себя «режиссером услышанного», утверждает, что его фильмы рождаются из чьих-то историй. И в самом деле, из обрывков событий, наблюдений и слов Анджей создает на экране мир уникальный и удивительно достоверный. Забавно, но окончательно я осознала значение «Человека из мрамора» и Анджея Вайды на фестивале в Ополе. Когда я вышла на сцену, чтобы спеть «Жевательную резинку», меня встретил шквал аплодисментов. Люди кричали: «Браво, Вайда!» Именно «Вайда», а не «Янда»! И тогда мне стало не страшно петь так, как я умела, — ужасно фальшиво, но дерзко. Я поняла, что меня приняли. Созданный мной в «Человеке из мрамора» характер оказался новаторским для польского кино. Пусть я кому-то не понравилась — авторы многих рецензий отзывались о моей роли отрицательно, — но меня запомнили, на меня обратили внимание. То, чего я добилась в считанные месяцы -премьера «Девичьих обетов» и «Дориана Грея» в феврале, премьера «Человека из мрамора» в марте, фестиваль в Ополе в июле, — и в самом смелом сне не могло присниться! При этом я понимала, что ничего не умею.

Это был кошмар! Все ведь было как будто понарошку — и вдруг невозможно уйти от света юпитеров. Я дилетант, а у меня уже есть имя. Казалось, почва уходит из-под ног. Телефон не умолкал. И я решила, что не остается ничего другого, кроме как играть все роли подряд. Я бралась за несколько дел одновременно, в голове путались героини, поездки, фильмы… Утром съемки, вечером театр, ночью кабаре. Я играла, не задумываясь, руководствуясь одним только инстинктом. Беззаботно перескакивала с одной стилистики на другую, с «Бестии» по мотивам толстов-ского «Дьявола» на «Доктора Мурека» по Доленге-Мостовичу17. Это был самый счастливый период в моей профессиональной жизни. Чудесный, беззаботный, безответственный, бесстрашный.

Мне хотелось научиться всему, чему только возможно. Я расспрашивала режиссеров об их героях, о смысле каждого эпизода, фильма в целом, о том, какими средствами можно достичь желаемого эффекта. В результате я научилась одному: следует стремиться понять каждого. Режиссерское мышление настолько разнообразно, что я выработала в себе своего рода эластичность, умение идти навстречу ожиданиям. Возможно, именно поэтому я и не сыграла тогда ни одной значительной роли. Только Вайда!

После «Человека из мрамора» я играла в трех его фильмах — «Без наркоза», «Дирижер», «Человек из железа». Только они и заслуживают упоминания, остальное — так, пустяки. Роль в картине «Без наркоза» — самая загадочная в моей карьере. Я играла у Ежи Домарадзского18 в «Бестии», в тот день мы снимали сцену в костеле, и на съемочную площадку к Анджею я отправилась прямо в костюме — элегантном платье и шляпке с вуалью.

Посмотрев написанный Агнешкой Холланд монолог, я пришла в ужас. Моя героиня рассказывала, как ее насиловал отец. Не отваживаясь возразить прямо, я поинтересовалась только, все ли в этом фильме так много говорят. Вайда на мгновение задумался и сказал, что, да, все. Тогда я набралась смелости и выразила сомнение — надо ли произносить вслух весь этот кошмар? «А сумеешь ли ты сыграть это без слов?» — спросил Вайда. Я взяла у Эдварда армейскую куртку и переоделась. Попросила не гримировать меня, только нарисовать веснушки. Гримерша развела акварель и зубной щеткой брызнула мне на лицо, плечи и руки. Мы с Запасевичем сели за стол. Говорил только он. Что касается меня, играл только большой палец моей ноги. Я сидела, поджав ноги, и оператор снимал актера как бы из-за моей ноги. Позже мы добавили еще одну немую сцену и мой плач после смерти героя. Съемки закончились. Перед пресс-конференцией я спросила Анджея, что говорить, если меня спросят о моей роли. Вайда ответил, что я не должна волноваться — журналисты все сочинят сами. И оказался прав. Позже он со смехом демонстрировал французские рецензии, где мою героиню называли и совестью нации, и ангелом смерти, и даже, если память мне не изменяет, эманацией души Востока… Когда на горизонте начал вырисовываться «Дирижер», обо мне никто не думал. Играть должен был Северин, и как-то Вайда зашел к нам обсудить будущую картину. Я подала чай и устроилась с Марысей на полу — в другом конце комнаты, чтобы не мешать им. Мы с дочкой играли, Вайда время от времени посматривал на нас и вдруг сказал: «А ведь Крыся — женщина, мне никогда это не приходило в голову! — И уже мне: — Я по всей Польше ищу актрису на роль, которую можешь сыграть ты!» Так все и получилось.

Меня предупредили: «Не лезь вперед, фильм не о тебе». Действительно, крупных планов у меня было мало, потом даже оказалось, что слишком мало. Кто главный герой фильма, Вайда нередко решает уже на этапе монтажа. Его метод не очень популярен в Польше: сначала делается master-shot19, а затем съемка несколькими планами. Тогда в дальнейшем можно совершенно по-разному смонтировать один и тот же эпизод. Другие режиссеры, как правило, снимают так, как решили заранее, лишая себя возможности увидеть что-то неожиданное. Еще хуже обстоит дело в западном кино, во всяком случае, французском и немецком: режиссер с оператором, практически ничего не объясняя актерам, снимают некие диковинные композиции. Актеру остается лишь догадываться, в чем смысл сцены — в результате пропадает половина содержания, которое мог бы привнести актер. С немецкими режиссерами я вечно вела один и тот же диалог. Например, такой.

— Вы входите в комнату, кладете шляпу на кровать и смотритесь в зеркало.

— А почему я смотрюсь в зеркало?

— Потому что вы размышляете о своей жизни.

— Но ведь это можно сыграть ста различными способами! Почему я смотрюсь в зеркало?

— Потому что я так придумал.

Что ж, в этом случае мне остается ответить: «Jawohl, Herr Regisseur!» — и подумать про себя: «Что поделаешь…» Вайда же, напротив — об этом сказано уже немало, но я повторю еще раз, потому что это важно, — вовлекает в создание фильма всех, кто с ним работает. Он умеет заинтересовать и максимально использовать каждого члена съемочной группы. И — что забавно — многие потом считают, что это они все придумывают для Вайды. Пани Пругарова сделала пробный монтаж «Дирижера» — сначала как повествование о молодом дирижере (Северин), потом как рассказ о старом музыканте (Гилгуд)20. После второго просмотра она тихонько сказала Вайде: «Я бы сделала фильм о ней…» Нет, дело не в том, что я как-то особенно гениально сыграла, просто так развивается действие: двое мужчин вокруг одной женщины.

Я вовсе не лезла вперед, однако меня не удалось отодвинуть на задний план. Впрочем, я была тогда в прекрасной форме. Если играть с шести утра до двух ночи, достигаешь такой эластичности лица, тела, мысли, психики, что начинает казаться: можно сыграть все! Теперь мне сложно поверить, что та Янда — это я. Что-то толкало меня вперед, заставляя преодолевать преграду за пре- градой. Мне было все равно, что обо мне говорят, рецензии я не читала. Я хотела только играть. У меня было ощущение, что я создана только для этого, что только для этого мне даны лицо, руки, тело.

....(окончание в бумажной версии)