Канн-2002: зло не бывает меньшим. Политкорректность в каннском зеркале

"Арарат" режиссер Атом Эгоян

Майский Канн в июне аукнулся в Петербурге. На фестивале «Послание к человеку» за «круглым столом» поговорили о политкорректности. Среди прочего обсуждали немецкую короткометражку «Мехмет», забавную, но, мягко говоря, простенькую. Мехмет — турецкий пес, украденный и вывезенный в Германию, где он прибивается к отличным парням, скинхедам: они тоже постоянно ищут турок. В предсказуемом финале он невзначай подорвет нациков гранатой, предназначенной для гастарбайтеров, обитателей общежития. Слово взял замечательный историк Александр Колпакиди, автор очень некорректного «Двойного заговора», доказывающего, что Тухачевский готовил военный переворот, а Кирова убили оппозиционеры. Он был краток. Резонно сравнив «Мехмета» с «Псом Барбосом и необычным кроссом», резюмировал: «Раньше нас учили, что нельзя глушить рыбу динамитом, теперь — что нельзя глушить динамитом турок». А что еще мог сказать честный грек?

Между тем он был совершенно прав. Ни рыбу, ни людей нельзя глушить динамитом, но нельзя и облекать это в примитивную форму «Мехмета». Или — «Арарата», заветного фильма Атома Эгояна, который он добровольно переместил из каннского конкурса во внеконкурсную программу, дабы не ставить членов жюри перед неизбежностью ссоры с Турцией. Несколько юродивый жест, пример лицемерной корректности. Сказав «а», надо сказать и «б», сняв фильм о геноциде армян в 1915 году, отстаивать его до конца. И с чего вдруг художник должен щадить чувства, конечно же, не турок, но их правительства, с маниакальным упорством отказывающегося признать сам факт массовых убийств?

Прецеденты были. В 1956 году, когда, грубо говоря, еще не остыл пепел в крематориях Освенцима, ФРГ потребовала удалить с Каннского фестиваля сразу три фильма о войне и Холокосте, «ранящие чувства немецкого народа» (в регламенте фестиваля была пресловутая 5-я статья, оговаривающая такую возможность): «Кровавую дорогу» Каре Бергстрём и Радоша Новаковича, «Ночь и туман» Алена Рене и польскую короткометражку «Под одним небом». Для современного человека сама эта ситуация кажется дикой, но факт, что ФРГ пришлось дождаться 70-х, чтобы благодаря фильмам Фасбиндера, книгам Бёлля и пулям Баадера осознать свое прошлое. Тогда, в 56-м, требование было исполнено, но и немецкой делегации пришлось покинуть Канн. Страны Восточного блока отомстили, может быть, не без поддержки Франции, добившись удаления с фестиваля единственного немецкого фильма — «Неба без звезд» Хельмута Койтнера, скорбящего о разделении Германии.

Кстати, это не единственный скандал такого рода в истории Канна. В 1953 году «Страстная жизнь Клемансо» Жильбера Пруто купировали опять-таки по требованию ФРГ. Член жюри и сын Клемансо Мишель в знак протеста покинул фестиваль. В том же году другой член жюри, Эдвард Робинсон, шантажируя фестиваль, добился купюр в фильме Луиса Гарсиа Берланги «Добро пожаловать, мистер Маршалл»: исчез, например, план с американским флагом, вывалянным в грязи. В 1956-м по жалобе Японии сняли с конкурса «Городок, похожий на Элис» Джека Ли, фильм о мученичестве английских пленных в японских лагерях в Малайзии. В 1959-м правительства США и Франции репрессировали «Хиросиму, любовь мою» Алена Рене, только благодаря позиции Андре Мальро фильм показали вне конкурса на закрытии. Спустя семь лет «Война окончена» многострадального Рене пала жертвой франкистского прессинга. Времена изменились к лучшему. В Канне-2002, к чести Израиля, его правительство не требовало изъять из программы «Божественное вмешательство» палестинца Элиа Сулеймана, но об этом ниже.

Из-за «Арарата», увы, копья ломать не стоило. Эгоян поздно открыл для себя армянскую культуру и армянскую трагедию. Даже слишком поздно: неофитство редко дает, если вообще дает, вменяемые художественные результаты. Эгоян попробовал вместить в один несчастный фильм максимум ассоциаций, возникающих у него при сладких звуках слова «Армения», и он буквально задохнулся под их грузом. Здесь и история одного из пионеров абстрактного экспрессионизма нью-йоркского самоубийцы Арчила Горького. И искусствовед, выводящая его стиль из тоски по утраченной стране детства. И таможенник, не пропускающий в багаже печального пассажира гранаты, хранящие в каждом своем зернышке вкус родины. И молодая женщина, пытающаяся узнать правду о гибели террориста, отстреливавшего турецких дипломатов. Получается что-то среднее между лубком и махиной Ильи Глазунова («холст, масло»), заполняющего полотно всеми образами, связанными для него с Россией.

Окончательно добивает «Арарат» линия «великого режиссера» с говорящей фамилией Сароян, снимающего свой заветный фильм о геноциде. Ладно, поверим Эгояну на слово: великий так великий. Но лучше бы не видеть эпизоды из фильма Сарояна — картонные, только компрометирующие саму тему. Верх его режиссерских изысков: камера задерживается на лице лежащей на повозке армянки, которую насилует усатый турок, а она сжимает в это время руку своего маленького ребенка.

Очевидно, нельзя говорить о политкорректности, как о некоем универсальном ключе. Для каждого уровня человеческого существования политкорректность разная. Проще всего с повседневным бытом, где она — лишь псевдоним максимально широкой терпимости к другому, вплоть до терпимости к чужой нетерпимости. Нельзя заставить людей любить друг друга, но можно, по меньшей мере, очистить повседневность, прежде всего речь, от проявлений нетерпимости. Тут спорить не о чем: так должно быть.

Гораздо сложнее обстоит дело с политкорректностью в искусстве.

В кино не может быть ничего корректнее того, что еще «новая волна», вслед за Андре Базеном, осмыслила как «мораль взгляда»: беспристрастный взгляд на реальность, отказ от любых манипуляций с ней, позволяющий зрителям самим постичь смысл движущихся картинок. «Мораль — это дело тревеллинга». Но искусство, в отличие от его создателей, не может и не должно соблюдать «нормы приличия», иначе это не искусство, а манная каша. Если речь не о пропаганде, притворяющейся искусством, произведение не бывает аморальным и не отвечает за последствия. В современной России множество ярких и значительных художников считаются «некорректными»: Алексей Балабанов, Александр Баширов, Алина Витухновская, Павел Крусанов, Вячеслав Курицын, Эдуард Лимонов, Петр Луцик, Ярослав Могутин, Сергей Овчаров, Александр Проханов, Александр Секацкий, Владимир Сорокин. Причем те представители интеллигенции, которые азартно ловят «фашистов» в своем кругу, как правило, не реагируют на фашизоидные проявления государственной политики — так безопаснее.

Существует и третий уровень политкорректности, взятой на вооружение политиками и государствами. Ее, как и что угодно, легко приспособить к конкретным и циничным интересам. «Боулинг для Коламбайна» Майкла Мура, первый за сорок шесть лет документальный фильм в каннском конкурсе, — убедительный памфлет, живописующий США как безответственную страну, помешанную на оружии и насилии. Безумец Чарлтон Хестон, бывший Моисей, Бен Гур и Сид, с пеной у рта клянущийся на собрании Американской оружейной ассоциации (в городе, где двое мальчишек буквально накануне перестреляли полшколы), не поступится священным правом вооружаться. Стрелок, застреленный собственной собакой, которую он фотографировал, обрядив в камуфляж и привязав ей на спину винтовку. Сам Мур, похожий на «молчаливого Боба», открывающий счет в банке, где каждый новый клиент без всяких формальностей получает огнестрельный презент. Но страшно подумать, что сделали бы в Америке после 11 сентября с Андре Бретоном за фразу: «Простейший сюрреалистический акт — выйти на улицу с револьвером и стрелять в толпу».

Самый простой пример извращенной в политических целях политкорректности — эксплуатация тем или иным режимом или движением образа своего народа как вечной жертвы. Палачи и жертвы имеют досадное свойство по ходу истории меняться местами. Сейчас почти не вспоминают, что ударной силой геноцида 1915 года были отряды курдов — следующих жертв режима. Что судетские немцы, опора Гитлера в 1938-м, в 1945-м подверглись зверскому избиению. Что истязатели алжирцев и руководители оасовских террористов, покушавшихся на де Голля, были героями Сопротивления. Что тутси, жертвы руандийского геноцида 1990-х, победив, с не меньшим энтузиазмом взялись резать хуту. Что основатели государства Израиль были отъявленными террористами, взрывавшими переполненные отели и вешавшими похищенных английских солдат в разгар борьбы с фашизмом.

Ближний Восток, возможно, самая болезненная тема, тяжесть которой усугубляет то, что израильские политики считают память Холокоста универсальным алиби для своих действий. Статистика антиеврейских нападений во Франции впечатляет до такой степени, что Американский еврейский конгресс призвал к бойкоту Канна, кощунственно сравнивая 2002 год с 1942-м, годом облав и депортаций в Освенцим. Справедливо возмущаясь антисемитизмом, никто не интересуется статистикой антимусульманских акций, списками арабских мальчишек, которых из года в год «по ошибке» убивают французские полицейские. В самом Израиле только в последние годы возникла школа «новых историков», ревизующих мифы израильской истории. Конкурсная каннская «Кедма» Амоса Гитаи — блестящий аналог их исследований.

"Кедма" режиссер Амос Гитаи

Сюжет прост и в силу простоты невыносимо ужасен. «Кедма» — пароход, на котором в мае 1948 года, за считанные дни до провозглашения независимости Израиля, добираются до Земли обетованной осколки европейского еврейства. Ржавая посудина. Пассажиры, прижатые друг к другу в «промискуитете» трюмов. Каждый из них выжил чудом, у каждого не осталось никого из близких. Смесь польского, русского, идиш. Обноски когда-то лучших костюмов. Жесты любви, простые слова, которым надо учиться заново. Выжженный, каменистый берег. Высадка под пулями опереточных английских солдат. Потерянный багаж, потерявшие друг друга в суматохе люди. Но все это — ничто по сравнению с исполнением знаменитого тоста, символа веры диаспоры: «В следующем году — в Иерусалиме». Не будет ни следующего года, ни следующего дня, Земля обетованная обернется братской могилой. «Та земля, что могла быть Раем, стала логовищем огня» (Николай Гумилев). Вместо обещанного отдыха — пятиминутный курс молодого бойца под руководством боевиков «Иргуны» или «Штерна» и бросок на пулеметы палестинцев, которых репатрианты в глаза не видели и против которых ничего не имеют. Все так и было. Их безымянными телами вымостили дорогу в осажденный Иерусалим, а потом вычеркнули из истории. Фильм Гитаи удушливо телесен. Люди — всего лишь тела, из которых можно варить мыло в концлагерях, а можно использовать как пушечное мясо.

После «Кедмы» начинает казаться, что самой большой трагедией в истории еврейского народа стало создание государства Израиль. В конкурсе с «Кедмой» соседствовало «Божественное вмешательство» Элиа Сулеймана, сына одного из палестинских лидеров 1948 года, искалеченного израильскими пытками. Представьте себе Бастера Китона (сыгравший главную роль режиссер даже внешне на него похож) или Жака Тати в рядах палестинских бойцов. Сулейман, махнув рукой на патетику, снимает меланхоличный и одновременно задорный бурлеск. Его палестинский городок как две капли воды похож на грузинскую деревню или еврейское местечко: те же изо дня в день повторяющиеся ситуации, окаменевшие на стульях перед домами старики, свары соседей. Оккупация, вынуждающая влюбленных встречаться на ничейной земле паркинга и часами просто сидеть в автомобиле, держась за руки, — столь же абсурдна. Дозорная вышка рушится, обернувшись, вслед за израильскими солдатами, на арабскую секс-бомбу. Брутальный офицер в припадке пьяного энтузиазма пытается развести пробку на блокпосту, заставляя водителей меняться местами и одеждой, и доводит бардак до апогея. Смех смехом, но мотив блокпоста трагичен. Искалечена сама земля Палестины, изнасилованная барьерами, стенами, вырубкой рощ (этой теме посвящен страшный доклад международной делегации архитекторов, недавно побывавшей в Израиле). И насилие со стороны палестинцев кажется в фильме естественной реакцией самой природы. Выброшенная в окно автомобиля абрикосовая косточка разносит на куски танк. А девушка, обернувшаяся матерью-родиной, парит и кувыркается в воздухе, что твой ниндзя, закидывая лимонками, которыми она до этого жонглировала, израильский спецназ, танцующий, как мюзик-холльный кордебалет.

"Божественное вмешательство" режиссер Элиа Сулейман

Гитаи и Сулейман — друзья. Выбирать между их фильмами трудно лишь из-за их выдающихся достоинств. Я бы, например, наградил обоих, но Гитаи жюри обошло, возможно, за чрезмерную реалистичность. Но выбирать-то нас заставляют не между фильмами, а между непримиримыми врагами, израильтянами и палестинцами. И единственное, что можно сделать, — просто отказаться выбирать из двух зол меньшее. Выбор между злом Милошевича и натовских бомбардировок, злом тутси и хуту, злом киллеров «Моссада» и камикадзе «Хамаса», злом шахского режима и аятолл, злом «зачисток» и похищения людей — ложный. Не менее ложный, чем выбор между НКВД и гестапо, Гитлером и Сталиным.

Меньшего зла не бывает: такой должна быть самая внятная формула того, что называют политкорректностью.