Все навыворот. «Кострома», режиссер В. Суриков

«Кострома»

Автор сценария и режиссер В. Суриков Оператор Ю. Клименко Художник Ш. Абдусаламов В ролях: С. Галкина, А. Овсянникова, О. Шаламов и другие «СТВ» Россия 2002

Продюсер С. Сельянов, представляя в Сочи дебют В. Сурикова «Кострома», честно сказал, что не знает, почему взялся за производство этой картины, что в результате получилось и кому это надо… Мол, сняли непонятное, а дальше уж вам судить…

И действительно, «Кострома» — зрелище странное. Этакий живописный кинопримитив, где современная деревня представлена как заповедное Лукоморье с лешими, русалками, чудесами и крепким духом русского полуязыческого фольклора, который, казалось бы, навсегда погребен в пыльных томах добросовестных филологов-фольклористов второй половины позапрошлого века.

В. Суриков — уроженец Алтая, выпускник местного института культуры и Высших курсов сценаристов и режиссеров, работавший на картинах А. Кайдановского, С. Параджанова, Э. Климова, — с трудами фольклористов, безусловно, знаком. Однако «Кострома» — не реконструкция записанных некогда обрядов и текстов. Скорее, попытка вновь «войти в ту же реку» — снять кино, непосредственно воссоздающее фольклорный «поток сознания», где грубая магия и чистейшая поэзия, безграмотные суеверия и подлинный мистический опыт, христианство и язычество, наконец, смешаны в самых непредсказуемых, рациональному уму неподвластных пропорциях.

Действие «Костромы» разворачивается в некоем фантастическом зазоре, на границе миров: между девичеством и замужеством, между жизнью и смертью, природным и человеческим, сказочным и реальным… Это то пространство перехода, инициации, где перестают действовать законы обыденности, где может произойти все что угодно и единственная защита от тайных сил — вековечные, от бабок унаследованные ритуалы, заговоры и обряды. Сюжета как такового, собственно, нет. Суть происходящего описывается одной фразой, затерявшейся в потоке невнятных, полуабсурдных речей, сыплющихся из уст персонажей: «Девка перед свадьбой попадает в лапы к нечистой силе. Выживет ли, нет ли — никто не знает».

Героиня (С.Галкина) — рыжая, курносая, конопатая девка — отрезает в начале фильма роскошную, заплетенную розовой лентой косу, которую тут же через дырку в тесовом полу утаскивает черная кошка (потом эта кошка на мгновение выглянет из дыры украшенная кокетливыми атласными бантиками). И дальше девица пускается в путешествие неизвестно куда, незнамо зачем.

Она выходит из дома — крепкого, только отстроенного, с оконницами без окон, дверными проемами без дверей. Прочное изобилие (камера панорамирует по столу, где заготовлена целая галактика, звездная россыпь пельменей) соседствует с ощущением распахнутости, открытости этого пространства вторжению неведомых сил. От них героиню никто не защитит: ни смешная кубышка-мать, которая толчется-хлопочет по дому, мешая стариковское ворчание с матерком, ни голопузый жених, который, сидя возле тына на улице, мучает гармошку и оглашает окрестность печальными, томительными аккордами…

«Я те сказала: не дам, пока играть не научишься», — жестоко бросает красавица и следует мимо.

К ней присоединяется странный такой старичок, одетый в прозрачный дождевик. На плече у деда коса о трех лезвиях. Старик — то ли деревенский дурачок, то ли колдун, то ли живой, то ли мертвый, то ли жена у него померла от удара, то ли самого его стукнуло — показания разных персонажей расходятся. Настойчиво он тянет девицу якобы «в церкву» — кого-то крестить, и крестным должен быть «первый встречный». «Нельзя мне в церкву, — возражает девица. — Там батюшка молоденький, смешной. Я над ним смеяться буду…» Но все равно покорно тащится за стариком мимо неистово цветущего луга, вдоль быстрой, холодной реки… Плетет по дороге венок, украшая его выловленными из воды цветными страусиными перьями.

Откуда перья в реке, спрашивать бесполезно, так же как и почему у косы три лезвия, а медали старика нацеплены прямо на майку под пиджаком… Тут все навыворот. Недаром старик заставляет девку съесть коровью лепешку, а платье переодеть наизнанку. Сама же она время от времени то глядит, нагнувшись, между расставленных ног и видит, словно во сне или в гадании, собственную свадьбу: девицы в расшитых сарафанах с песнями несут на плечах перевитые лентами гирлянды из сена, плывут по реке красные струги, и на переднем — она с женихом, факелы горят, венки колышутся на воде и тут же все теряется, исчезает в речном тумане…

Безумный старик бормочет, докучая девчонке рассказами про каких-то жуков, про воробья, который «проклятая птица», потому что «когда жиды Христоса распяли, голуби ворковали: „Умер, умер“, и только воробей кричал мучителям: „Жив, жив!“, и потому лапки у него навеки связаны и он ходить не может, только прыгает»… Былички, наставления вперемешку с историями «из жизни» сливаются в безостановочный поток деревенского доморощенного абсурда. Девка, впрочем, реагирует равнодушно: «Чо? Ну и чо?» А белый бычок на лугу неторопливо жует зеленую траву…

План с жующим теленком длится в фильме почти минуту. Так же как и другой, где деревенские девки неспешно идут от края до края поля, над которым раскинулась радуга; девки уже исчезают за кромкой кадра, а план все длится: посреди поля из густой ржи вдруг появляется героиня со своим спутником, и картинка стоит, пока они удаляются за горизонт. В этой наивной статике — декларация абсолютной власти природы над человеком. Человек тут затерян в пейзаже, как утлое суденышко в океане, как малая былинка в жутковатом, бескрайнем лесу.

Дальше кино развивается уж и вовсе непредсказуемо. Старик загоняет девчонку в холодную реку, а сам пропадает. Девку уносит течением, и вылавливает ее — совершенно бесчувственную — невесть откуда взявшийся жених с неизменной гармошкой. Однако героиня вновь дает суженому от ворот поворот, и тот отправляется мыкать горе и терзать инструмент в сгоревшую баньку. Там настигают его туристы не туристы — какие-то городского вида парни и девки, которые пляшут, изгибаясь под грохочущий рок, а потом увозят сомлевшего жениха на санях, запрягшись в оглобли… Никакого зазора между экстатическим ритуалом нынешним и вчерашним — все едино, фольклорное сознание толерантно к любому «выходу из себя».

Героиня же отправляется бродить дальше по сумрачному лесу предсвадебных вожделений. Где-то по дороге она теряет платье и остается в одних трусах. Трусы на ней — то черные, то красные, потом желтые; может, одни под другие были надеты, а может, так надо — удивляться ничему не приходится. Из реки на берег является хоровод русалок. «Я тебя знаю, ты Любка из соседней деревни. Тебя в позапрошлом годе качелями зашибло», — бросает героиня одной из них и лезет спасаться от русалок на дерево.

Потом, в глубокой ночи, она очнется почему-то внутри трухлявой древесной колоды, и в небе, строго по центру кадра, будет сиять невинная, как на примитивистских картинках, луна. А когда девица прозаически присядет пописать, перед носом у нее вдруг вспыхнет колдовским огнем цветок папоротника, и, недолго думая, девка мечтательно проглотит его. Потом, истомившись наконец сказочной маятой этой нескончаемой ночи, она, уже совсем голая, кинется к жениху в баню и, жадно впившись пальцами в его шею, крикнет: «Женись на мне, а не то задушу!»

Будет и свадьба. Мать приведет священника — того самого, смешного. Батюшка, не смущаясь, что жених в одних сползших с пуза спортивных штанах, а девка заместо свечки держит на руках черную кошку, степенно начнет обряд. «Повторяйте за мной все, что я делаю», — строго прикажет он, но уголек из кадила упадет незаметно ему в ботинок, и с криками, воплями и гримасами, повторяя все движения потерявшего степенность священника, шутовская «свадьба» попрыгает с мостков в реку.

В финале же увидим мы гроб, и в нем траву, в которой птицы свили гнездо, и в том гробу, не закопанном, а вознесенном на вершину — над распахнутым видом с горами, лесами и петляющей серебристой рекой, в излучине которой притулилась деревня, — все того же старика, что бродил с косой, и вновь услышим его безумное бормотание: «А как же, есть в деревне волхвы. Вот бабка Маня — волхв…» и т.д. и т.п.

Что это? Зачем это? Кому нужны деревенские бабки, волхвы и весь этот невнятный фольклорный лепет странноватых персонажей, что мечутся как оглашенные, пытаясь правдами и неправдами заговорить, заворожить, переиграть колдовство природы? Забота у них одна — хитростью, «задом наперед» пройти сквозь опасности неведомого, невидимого, но реально существующего мира, силы которого явлены им и в эротическом волнении крови, и в угрожающе прекрасных очертаниях обступающего ландшафта. Эта языческая природная мистика в деревенском мирке, где индивидуальный разум, воля и чувства пребывают в зачаточном состоянии, оказывается неизмеримо сильнее и христианских заповедей, и, уж конечно, трезво рационального отношения к жизни.

Народная мистика — вещь обоюдоострая и опасная. Но такая же неотъемлемая от национального бытия, как история с географией. Глядя фильм «Кострома», понимаешь, что сказочный лес фольклора уходит корнями в абсолютно реальную почву и все поверья и суеверья, заговоры и обряды, сказки и небылицы — не просто склад архетипов коллективного бессознательного, но непосредственный отклик коллективной души на таинственные мистические токи природной стихии.

Сегодня все это воспринимается нами как экзотика или архаика. Как то, что обречено погибнуть под асфальтом цивилизации. Однако еще неизвестно, что окажется сильнее: секулярно-рациональная цивилизация или буйные побеги почвенного самосознания. Недаром же продюсер Сельянов в условиях глубочайшего кризиса русской национальной идентификации снова и снова предпринимает попытки углубиться в темные слои коллективного бессознательного. Снова и снова рискует он забрасывать невод в эту страшную глубину и вычерпывает оттуда странные, подчас пугающие и шокирующие нас артефакты. Тут и «патриотический» фильм «Война» А. Балабанова, и лубочный «Сказ про Федота-стрельца» С. Овчарова, и народный боевик «Брат-2»… «Кострома» — из того же ряда. Демонстрация неискоренимого народного язычества, теснейшим образом связанного с почвой, с российским ландшафтом, с фольклорным менталитетом, по всей видимости, сегодня нужна, потому что, не зная этого, просто невозможно «почуять» лежащую под нами страну.