Диалоги с всевышним. Блицкритика

(«Чеховские мотивы»)

Божественная глухота. Как чистое кино фильм Киры Муратовой стоит поперек коммерческого мейнстрима.

Там — крутая динамика. Тут — сомнамбулическая заторможенность. Там — кибер-машинерия. Тут — «киндер-сюрпризы»: лепет детишек, хрюканье поросят, мяуканье кошек — все живое, животное, бессмысленно трогательное, беспомощно честное. Там — старательное сгущение непосредственных «смыслов» при вакуумной бессмысленности сверхзадачи. Тут — исступленное напряжение сверхсмыслов при бессмысленности непосредственных задач, разряженность атмосферы, одуряющие повторы многозначительных реплик без надежды, что кто-нибудь что-нибудь услышит. Там — монтаж «клипов», тут — выматывающая «длинность» прямого действия. И — непробиваемая безответность общения, копящего ярость. И — срывы в истерику.

Скандал за семейным столом. Скандал в церкви. И то и другое — «без последствий». Ритуальное таинство венчания переплетается с профаническим хамством: публика чешется, сплетничает, хихикает, стоически терпит службу. Святость и мерзость не замечают друг друга. Искренняя молитва высвечивает жизненную грязь. Или, наоборот, «сор» жизни помогает высветиться чистому порыву к богу. А скорее всего, и то и другое.

Фильм называется «Чеховские мотивы».

Не хочу вспоминать, какие именно мотивы положены тут в основу диалогов. Не затем же Кира Муратова снимает современное кино, чтобы еще раз проиллюстрировать изъезженного классика. Она снимает кино, чтобы сказать нам о нас. Если уж на то пошло… Чехов говорил: люди едят, пьют, болтают, не замечая, что в это время рушатся миры. У нас: миры рушатся, и мы это знаем. Мы едим, пьем, болтаем, заклиная, заглушая в себе это знание. Мы терпим друг друга, сжав челюсти, — боимся сорваться в апокалипсис. Мы разбиваем лбы в молитве, понимая, что бог нас не слышит и не услышит. Мы переносим на него нашу оглушенность. Мы живем, как после взрыва. Или перед взрывом. Это невыносимо. Это привычно. Это как жизнь в зазеркалье, по ту сторону бытия. Куда сто лет назад и проводил нас, загадочно улыбаясь, вежливый человек в пенсне и с бородкой.

(«Змей»)

Господь не замечает? Когда утреннее злобное раздражение сорвано на жене и надет служебный китель с погонами, вы понимаете, откуда в ледяных глазах Виктора Соловьева такая беспощадность и почему он наделяет такой жестокостью своего героя — это майор внутренней службы, тюремщик. Когда он носит на руках своего полупарализованного сына — в соответствии с «низкой» стилистикой фильма носит в туалет, — вы чувствуете и другое: какая безнадежная любовь погребена под злобой и горечью. Когда в фильме, наглухо стиснутом сверхкрупными «физиологичными» планами, единственный раз открывается общий план, — вы видите, как по тюремному двору беззвучно движутся колонны зэков, словно призраки во мгле сна. Единственный просвет — отдушина — кусочек неба, — в которое запущен змей. «Змей» — название фильма Алексея Мурадова. Вы можете домыслить традиционные обертона: змей — мудрость, целительность яда, обоснованность зла во спасение. Здесь змей — бумажный, нечаянная радость мальчишки в инвалидной коляске, которого отец вынужден защищать кулаками и от жестокости его сверстников, и от такой же невменяемой взрослой пьяни. Диалог ведется оскорблениями, потом кулаками, потом ногами по упавшему. Понять высший смысл диалога помогает нам дворовый выпивоха, когда роняет недопитую бутылку и пеняет ей: «Я тебя не просил падать… Мы так не договаривались». Главное — «договориться», свалить со своей головы на чужую. Увидев, как две веселые бабенки в конце двора обливаются ледяной водой из колонки, добавляет: «С богом договориться хотят». Высоцкий из далекого динамика хрипло договаривает то, о чем не умеет сказать майор тюремной службы и о чем мычит его пьяный сосед, — то самое, о чем просят все прочие горемыки квартала: «Чтобы чаще господь замечал».

Спонсор персональной подрубрики Л. Аннинского — кинотеатр «Пять звезд».