«Послание к человеку - 2002»: посреди истории

Петербург был горяч и влажен, и на фестивальные просмотры я нарочно ходил пешком, не торопясь, чтобы после слепящей, набирающей силу жары отраднее чувствовать прохладу кинозала. Кинотеатр «Родина» капризен, как время перед первой мировой войной, когда он был построен. Жеманные балкончики (для чистой публики?) и роскошный фриз в грифонах и славах венчаются нежнейшим лепным плафоном с рождением Венеры и хором наяд и харит. Все располагает к такому же капризному синематографу — с Верой Холодной и Астой Нильсен, с томными страстями, волоокими взглядами и эффектными выстрелами несчастных любовников под страстные аккорды тапера.

Но гас свет, и на экране горела земля Чечни, плавились мертвые шлаковые отвалы равнодушных заводов, долго и страшно глядели в глаза зрителей брошенные старики, забивали оленей, грея ледяные руки в их горячей живой крови, шахтеры Инты, улыбались своей тайной правде дети с отнятым разумом. Смеялась и плакала, пела и погибала невероятная повседневная жизнь. В рамках XII Международного кинофестиваля «Послание к человеку» показывалась национальная программа «Документальное кино России»…

Я впервые был членом жюри и, боюсь, больше не решусь на эту тяжелую работу… В игровом кинематографе, вероятно, проще. Там законодательствует эстетика, никакие нравственные критерии и никакое благородство побуждений авторов, не оправданные эстетической точностью, ничего не решают. Ну, балл- другой, может быть, накинут или отнимут, но основа останется одна — художественное совершенство. А тут все сложнее, одной эстетикой ничего не возьмешь. Тут сходятся время, духовная ясность мысли режиссера, яркость и сила героя, умная глубина задачи и только потом точность оператора, «попадание музыки» и тщательность монтажа. Тут художественная слабость может быть смягчена милостью побуждения, поспешность кадра оправдана целомудрием, жестокость изображения — честностью зрения. Тут ты не зритель, а собеседник картины, ее прямой участник, «четвертая стена», и ее судьба зависит от готовности твоего сердца. Русские фильмы испытывают эту нашу готовность с необыкновенной требовательностью.

Виртуозна «Охота на ангела, или Четыре любви поэта и прорицателя» А. Осипова. Вот уж где работа так работа! Несчастный Андрей Белый с колыбели до кончины вписан в немой кинематограф своего времени с замечательным остроумием и технической безупречностью. Ежеминутно ловишь себя на восхищении, пока не замечаешь, что сам-то Белый постепенно делается изящным призраком, пустой тенью, немым звуком. Как будто кинематограф решил расчесться с его символической жизнью символическим же образом, нечаянно отомстив поэту его собственным оружием. Да только поэт платил за безумие мечущейся под стать веку мысли страданием и тоской, а его портретисты, тоже под стать веку, — игрой и художественным наслаждением. Оказалось, что жизнь, вписанная в слишком чистый прием, перестает быть жизнью.

Так же могло случиться и с героем режиссера Ю. Лурье Григорием Гапоном в фильме «Изловленный ловец» (само изящество названий обеих картин говорит о выверенности хода). Тоже фильм, взвешенный на аптечных весах: ни кадра лишнего. Но фигура героя попроще судьбой и легче поддается суду. Авантюрного священника, решившего переиграть русскую историю, взяли во вполне юридические тиски, проведя эффектное экранное следствие по неприятному делу. На фестивале было много картин как раз о минувшем веке. Одни шли вполне академической дорогой, договаривая старые правды, как М. Хуциев в благодарном реквиеме «Люди 1941 года», В. Коновалов в небогатой хронике «Минувших лет неповторимые черты» или Г. Гатауллина, соединившая детский рисунок и хронику в картине «ХХ век: эпоха счастливого детства». Другие пробовали рисковать, как И. Григорьев в жестком кино «Цветы времен оккупации», поднявший еще непривычную, до времени молчавшую хронику первых лет войны, в которой немец представлен в великодушии победы, принимая цветы ликующих женщин Белоруссии или Литвы, хлеб-соль благодарных за землю крестьян и благословение получивших приходы священников. Немец еще и психолог и легко пользуется человеческой слабостью к власти, вербуя отряды полицаев, страхом перед наказанием, понуждая выдавать евреев и красноармейцев, и ненавистью к сталинской деспотии, формируя армию Власова. Но картине не хватило пристальности или времени, чтобы показать, как сломался этот как будто долговечный психологический механизм, и фильм сразу, словно оправдываясь, без перехода пустился, как сто фильмов до него, живописать преследование евреев, расстрелы подозреваемых, публичные казни невинных и неизбежность поражения. А замысел был смел и исторически честен, но он, видно, не для получасовой картины. Да и время, наверное, еще не отстоялось для высоких и достаточно прочных исторических обобщений.

Гораздо вернее и убедительнее история в зеркале человеческой судьбы. А мы все — дети истории и редко ее герои. Чаще статисты, а то и невольники и жертвы. Мы можем не видеть ее за простыми заботами жизни, но она нас не пропустит и непременно заставит сыграть свою свидетельскую или жертвенную роль, ибо живет нами и из наших судеб ткет ковер времени и вечности. Может, поэтому так любяще и сочувственно, с острым чувством братства, удивления, горя и счастья и следишь за чудом и ужасом чужой жизни в русском кино. Долгую и на простой соседский взгляд, наверное, обыкновенную жизнь прожил старый Давид из одноименной картины А. Федорченко. А вот увидит его в вечерний сосредоточенный час кинокамера, услышит автор фильма, и окажется, что рассказа об этой судьбе достойны только четыре года войны, за которые мальчик Давид прожил десяток страшных жизней и переменил не по своей воле несколько стран Европы, побыв заключенным концлагеря, лабораторным материалом для немецких генетиков, рядовым новой армии Израиля, «перемещенным лицом». А с четырнадцати лет останется только прочерк и вовсе бессмысленного существования дома, в России — в лагере и ссылке без обвинения и срока, с метафизической формулировкой «на содержании». И он расскажет это без злобы и удивления, повернувшись к окну, так и не поняв, на что ушла жизнь. Другим героям картин о человеке посреди истории повезло больше, а некоторые были даже счастливы. В «Снах об Альфеони» (режиссер В. Непевный) дивный русский художник-мультипликатор Александр Алексеев узнает все виды изгнания и все виды славы. Но тайная заноза, оттого что в мире его будут знать лучше, чем дома, и тоска по этому дому, когда не с кем разделить воспоминания, будут томить его удачливую жизнь и сбивать рассказы родных и друзей, родившихся там и не знавших печали неизживаемых снов о родине. И герой ускользнет из рассказов, неузнанный — чудесный талант, унесенный ветром.

Юрий Алексеевич Васнецов в нежном фильме Н. Боронина «Воспоминания» счастлив. Его детские книги и их доброе население — простодушные медведи и обреченно-трусливые зайцы, отважные петухи и робкие волки, рассудительные коты и хозяйственные сороки-вороны — всегда были желанны и любимы. И хоть режиссер норовит побольнее задеть зрителя съемками современных детей, у которых иные книги, иные игры и иные понятия о добре и зле, и боль эта оцарапывает нас, все-таки мы уже навсегда знаем, что зверье, очеловеченное Васнецовым, никуда не денется из детских сердец, потому что в нем угадан генетический код русского детства. А куда же мы от генетики? Режиссер несколькими штрихами переводит рисунки Васнецова в мультипликацию и тем нечаянно, или подсказывая, говорит о том, что возможна и желанна и экранная жизнь щедрого васнецовского наследия. Это для Юрия Алексеевича «воспоминания», а для нас вечно чудесное настоящее, которому не стать «наследием».

Ну и, наверное, грех было бы не помянуть здесь фильм Г. Долматовской «Женщина на мавзолее» — о судьбе Екатерины Фурцевой. Мы его очень ждали. Вот где был повод увидеть не жертву и свидетеля, а делателя истории, не центральную, но очень яркую фигуру отечественной политики самых сложных десятилетий. Но, к сожалению, автор предложила нам только «личное дело» героини в фотографиях и кинодокументах, не найдя «ход» и не решившись заглянуть дальше простого свидетельства. Так, как это получилось в «Женщине на мавзолее», рассказала бы о своей жизни товарищам по партии сама Екатерина Алексеевна. И вышла только биография хорошей русской женщины, прожившей честную жизнь на высоком посту. Нынешним политикам, конечно, и такое нази-дание немаловажно. Хотя одно упоминание о том, что эта простая женщина вскрыла себе вены, узнав, что ее не избрали в Политбюро ЦК, могло перевернуть весь фильм и заставить говорить о повреждении ценностных представлений советского человека, о духовном увечье, которое потом трудно загородить рассказом о благородных делах министра культуры. Не о поисках нарочитой тьмы я говорю, этого добра как раз сейчас хоть отбавляй, и оно уже нестерпимо и хуже всякой лжи. А о том, что как раз на судьбе действительно честного человека с доброй и искренней душой и можно было увидеть тончайшие пружины неправедности, таящиеся в ложной идее и разрушающие и самые крепкие нравственные ткани. Но режиссер потеряла глубину мысли, представив вместо драматического исследования, которое возможно было только при исповедной открытости (ибо все мы дети того времени и той культуры, и все выбираемся тяжело), лишь домашний альбом героини.

«Послание к человеку», если говорить о названии и девизе фестиваля, в этой части оказалось посланием немного задержавшимся, будто чуть пожелтевшим. Кино всё договаривает правду минувшего века и на языке минувшего века — благодарно, вызывающе, нежно, нерешительно и по большей части печально, словно чувствуя приближение какого-то общего конца времен, а не нетерпеливую радость рождения. А может быть, просто боится этого нового времени, которое как-то уж очень скоро сняло все ограничения и узнало наконец, что торжествующий сегодня не в одном искусстве, а, кажется, и в политике постмодернизм — не течение в искусстве, а болезнь жизни. Постфилософское, постисторическое, пострелигиозное сегодняшнее сознание — это уже сознание не просто строителя Вавилонской башни, а сдавшегося строителя, его не хватает даже на героизм отчаяния, с которым жили родоначальники этого сознания в последнюю четверть ХХ века. Какой уж героизм? Какой-то постыдный канкан, как перед потопом, а не жизнь. Искусство заголилось, словно вывернулось — все ночное тащит в день, все тайное наружу. Посидите день у телевизора, не выключая, и ничего не надо будет объяснять. Вот документальное кино и глядит, глядит назад, надеясь удержать лучшее и понять, с какой страницы началось худшее. И все хочет удержать, услышать всех и каждого — умных и глупых, слепых и зрячих — и, может быть, помочь зрителю заново полюбить осмеянного постмодернизмом человека, вернуть ему достоинство и силу, не дать восторжествовать сартровской правде, что «человек — это бесплодная страсть».

Кино напрягается и, заговаривая о прямом сегодняшнем дне, идет по острому краю между уходящей любовью и холодом пост-истории. И человек для него часто уже только объект художественного наблюдения, от него можно «устраниться», а то и снять родное так, будто приехал из невиданных краев, для которых простая и страшная нестоличная жизнь дика и противоестественна. Слава Богу, русское документальное кино оказалось не таким суетливым, как игровое. Но «постороннесть» все-таки слышна.

Что и случилось — помимо воли автора А. Мурашова — с неожиданным и чудесно странным наивным художником Леоновым в картине «Леонов из Меховиц». Автор не нашел возможность не то что подсмотреть, а хоть поговорить с героем о тайном и высшем, из чего рождаются его видения, его непостижимый мир, в котором среди гигантских колосьев и золотых деревьев ведут хороводы люди в таинственном порядке, бегут олени и волки, верблюды и кони, летят птицы и облака. Он будто нарочно снял художника и его навсегда пьяную сожительницу Зинку в самый пустой час их страшной безбытной жизни, не заметив, что художник утаил от режиссера сокровенный час настоящего труда, только «сыграв» с белилами и охрой перед уже готовым холстом. Оттого хочется загородить художника, спасти его по-детски беззащитную душу перед холодной камерой, которая страшнее иронического суда простодушных, но честных соседей. В их непонимании больше милосердия, чем в благожелательном, но не достучавшемся до души героя авторе. Лауреат Госпремии 2000 года В. Эйснер снова, как в прежних пристальных своих картинах, в фильме «Последний срок» цепко вглядывается в старого человека (Эйснер всегда умел выбирать героев), прошедшего войну с орденами Славы, а потом сидевшего с малыми перерывами сорок лет за высокое искусство карманной кражи. Мы надеемся, по той же привычке минувшего века, что режиссер распутает страшную пряжу и мы увидим, как это случилось, прочитаем в глазах и руках, в слове и молчании старого человека, кто повинен в этом долгом унылом эпилоге славной юности. Но нет. Старик кинул обманку, что вот и политики воруют. Режиссер попался и стал показывать разных телевизионных Чубайсов, словно это и правда была разгадка опустошенной жизни. И уж совсем тяжело видеть обитателей дома престарелых, с кем делит кров и одиночество спокойный и даже, кажется, довольный своей жизнью герой. Старость вообще некрасива. Старость вовсе невыносима, если не зовется «обеспеченной» и не пишется кистью Лактионова. Если бы камера хотя бы кричала нам: «Сволочи! Это ваши отцы и матери», мы бы прятали глаза, но понимали, но она кричит кому-то, кто не слышит, кто не смотрит такие картины. Художественная задача превысила нравственную, и душа смолкла. Послание не дошло до адресата.

Но как только заговаривает живое, открытое сердце, для которого художественная тонкость одно подспорье, так мир сам жадно открывается навстречу и ты слышишь волнение зала по плотности тишины (а зал был заполнен, хотя этажом выше шла большая международная программа). И таких картин хватало! Они снова доказывали, что как ни изощряй язык, как ни усложняй монтаж, как ни запугивай зрителя долгими символическими или, напротив, откровенно «голыми», аскетически пустыми кадрами, победят все равно любовь и живой интерес к неисчерпаемому человеку.

C. Босенко снял жесткий и трагический фильм «Дезертир», где рассказал устами самого дезертира, не устоявшего на чеченской войне, как ломается перед сомнительной задачей молодое сердце, не находящее подкрепления в понимании праведности дела Родины. Достаточно увидеть одну беспощадно снятую «зачистку» с плачем старух, криком детей, ненавистью мужчин, чтобы вместе с автором надеяться на милость к падшим — таким, как этот юноша, герой картины. Ну а там, где потерявшая себя русская жизнь обыкновенна и ко всему привычна, там и вовсе всё держится только спокойной взаимной доверчивостью. Герой непритворен, и режиссеру некуда деться. Поживут подольше бок о бок, и уже вместе попытаются вывезти тяжелую русскую правду без сердитого нетерпения или мрачной остраненности.

Наглядеться нельзя было на героев фильма Д. Завильгельского «На кромке бытия». Жить не на что, деревня едва сводит концы с концами, а они о смысле жизни схватываются и стихи про этот смысл пишут, и в их стихах и «космос», и «вселенная». Это им, конечно, соседний космодром Плесецк такие темы нашептывает и то, что у них в лесах и болотах ступеней ракет больше, чем клюквы, и они из них хочешь лодку себе сочинят, хочешь лопату, а при нужде и продадут. И на этой «кромке», глядишь, и до «тепла» дотянут, потому что головы не теряют и свет в душе не темнят. Русские же! И не такое видели! Как и жители сибирского поселка в «Живи и радуйся» Ю. Шиллера — такие непохожие, что им вроде в двух разных картинах место. Один наяривает на городской улице за просто так на баяне и на всех гармонях, какие под руку попадут, и радуется, что всяк ему тут и сват, и брат. И будто нет у него ни проблем, ни забот. А другой, кажется, и не улыбнулся ни разу, сердится на мир, что себя в подменности и лжи потерял, что в слепоте своей гибели не видит, а сам потихоньку собственноручно красавицу церковь ставит. Словно в разных землях живут и в разные стороны глядят, а свет от обоих в небе над поселком сходится.

Вот и несчастные герои «Клондайки» (режиссер В. Попов) до самого «не могу» намаются на шлаковых отвалах, отыскивая ферросплавы (слова нарядные, а на деле — та же городская свалка, разве что «товар» другой), продажей которых и живут, а вечером запоют в клубе — и будто не они. Из того же теста и деревенская весовщица из фильма М. Разбежкиной «Просто жизнь» Шура Алексеева, у которой вроде и этой «просто жизни» нет. Одна живет, грязь каждый день на работе месит, получает копейки, а пустится городские брачные объявления комментировать — заслушаешься, а запоет — и вся в песне. Птица певчая, играющая для себя свою «просто жизнь», чтобы одиночеству не даться и зло в себя не пустить.

Чувство благодарности и восхищения неисчерпаемостью человека я испытал после картины А. Погребного «Извините, что живу». Ставшая жертвой родовой травмы, героиня фильма Вера Казакова, которой жизнь сулила страдание и одиночество, восстала против обреченности не гордостью и ожесточением, но любовью и светом, не судя здоровое человечество, а бережно принимая лучшее в нем, слушая его музыку и поэзию, внимая его воле и красоте. У нее прекрасный муж и гордящийся ею сын, у нее золотое и мужественное сердце, спасающее не только дом, но и деревню и мир вокруг. И хоть она не забывает в себе физического «получеловека», но никогда не пускает увечье в свой духовный строй, а теперь с этой картиной скольких еще поднимет и ободрит. И пусть она в минуту естественной усталости (нельзя быть героем двадцать четыре часа в сутки) бессильно скажет: «Извините, что живу», зритель, кому приведется видеть это чудо, ответит: «Спасибо, что живешь!» А когда фильм уже завершится, спохватишься: «Господи, а как же это снято?»

И не вспомнишь, потому что «искусство» будет побеждено, растворено во внимании к человеку. А. Погребной уже немолодой человек и слишком давно работает в документальном кино, чтобы беспокоиться об эффектах формы и о том, поспевает ли он за временем. Всякий из нас живет в своем времени, которое только граничит со стоящим за окном днем, но не совпадает с ним. И чем старше человек, тем эти границы пространнее, а отношения сложнее. Сергей Скворцов, герой не помянутого мной хорошего фильма Б. Караджева «Скворец», рано погибший замечательный петербургский оператор и режиссер, мечтал, чтобы его картины со временем делались безымянны, как хроника, и служили художникам следующих поколений как материал истории, фотография дня, страница свидетельского показания. Хотя, в сущности, это странно звать мечтой. Это прямая работа документального кино — оставлять портрет своего века, его видеоархеологию, его летопись. Программа национального кино внутри фестиваля «Послание к человеку» счастливо обнаружила, что человек еще верен лучшему в себе и, вопреки времени, сохранил природную смелость и веселый рассудок. И здоровье его души еще не расшатано неуверенностью настроения, а опыт страдания не лишил его доверия и надежды. Дай только Бог, чтобы опамятовался и наш прокат и человек вовремя получил адресованное ему «Послание».