Несколько радикальных способов борьбы с бюрократией

Бюрократия (от франц. bureau — бюро, канцелярия и греч. krбtos — сила, власть, господство) — букв. господство канцелярии. Канцелярия (от позднелат. cancellarius — письмоводитель) — отдел учреждения, ведающий его служебной перепиской, делопроизводством. Из словарей

Во второй половине 60-х окончательно сформировалась идея передела власти. Интеллигенция все более ясно ощущала: недодали.

Я уже писал об этом, повторяться не стану. Рассмотрим, однако, каким образом подцензурная интеллигенция публиковала (в смысле выносила из избы на публику) заветные идеи.

Было два фильма: «Андрей Рублев» и «Бриллиантовая рука». Кажется, оба завершены к 69-му. Для первого характерны жесткая монологическая структура и требовательная учительская интонация. Вот ты — неграмотный и запуганный второгодник — стоишь у доски. Тебе стыдно. Учитель в лайковых перчатках непреклонен. Нет, бить по лицу не станет: охота была мараться! Но лучше бы бил.

Вещун учитель излагает концепцию, в смысле аллегорию. Вечно пьяному народу противостоит неизменно талантливая интеллигенция. Грамотно пишет и бесподобно рисует. Однако в социальной иерархии советской страны стоит ничуть не выше пьяного народа с оглоблей. Словом, нешуточные страсти по Андрею.

Итак, монолог и жесткая ролевая установка: я учитель, ты дурак. Рискуя вызвать непреходящий гнев культурной общественности, все же замечу: все пластические идеи «Рублева», мягко говоря, позаимствованы. Куросава, Антониони, Бунюэль, Вайда, далее везде. Все же остальное — обанкротившийся литературный дискурс. Что, какие силы реально работают в этом фильме? Это именно литературные ресурсы. Ключевые персонажи то и дело произносят напыщенные монологи, обращенные не иначе как к Богу. Впрочем, Бог этот — социального происхождения. Имя ему — земная власть, что на деле как бы и не Бог, а нечто прямо противоположное. Никакого иного взаимодействия между персонажами, зрителем, автором нет.

По сути, художественная структура «Рублева» представляет собой некое подметное письмо. Оно же прошение. Оно же мольба. А в некотором роде — донос. Звучит примерно так: эй вы там, наверху (ну да, конечно, напоминает Аллу Пугачеву, звезду и примадонну), мы заслуживаем лучшей участи, нежели прозябание на среднестатистическом уровне «чуть выше совкового». Мы, звезды, мы, художники, обращаемся к вам без посредников, напрямую…

Напрямую — значит, наплевав на законы художественной формы. Напрямую — значит, набор художественно не обеспеченных риторических фигур, по сути, идеологем. Драматургии — ноль. Характеров — ноль. Возможностей для отождествления себя с героями — ноль целых пять десятых для тех зрителей, которые испытали душевный кризис, сходный с авторским.

Конечно, «Бриллиантовая рука» рассказывает и об этом тоже! «Бриллиантовая рука» — энциклопедия советской жизни, картина эпического размаха. «Бриллиантовая рука» осуществлена в режиме диалога. В 70-е годы этот фильм был моим любимым произведением экранного искусства. Внутри него бесподобно легко дышалось. Даже ребенку было понятно: авторы уважают зрителя, авторы разговаривают с ним на равных.

Идея передела власти, тема нового социального порядка едва ли не основной мотив «Бриллиантовой руки», однако Гайдай и его соавторы представили все возможные точки зрения, дали высказаться всем игрокам на социальном поле, всем группам и подгруппам общества, а не только лишь себе любимым, как то имеет место в случае «Рублева». Детальный разбор картины — дело будущего. Приведу пару частных примеров.

Скажем, сюжетная линия теневиков, мечтающих о перераспределении финансов и в конечном счете властных полномочий, прочерчена так, что зритель сохраняет свободу самоопределения по отношению к ним. Безупречно хорош, обаятелен Андрей Миронов, одно слово: Артист! А как танцует, двигается, поет, шевелит мышцей лица!! Нет, безусловно, этот заслуживает отдельной жизни. Помните, Миронов на подиуме: «Брюки превращаются, превращаются брюки… в элегантные шорты…» Такого хочется вознести не на подиум — на пьедестал, в заоблачную высь.

Однако с фингалом под глазом, с перекошенной мордой лица после конкретной разборки с партнером по теневому бизнесу Миронов далеко не так хорош, здесь актеру предписано играть легкое подончество. Не в пользу обаяшки говорит и сотрудничество с персонажем Анатолия Папанова, дебилом и дегенератом. А чего стоит их общий начальник, теневик из теневиков по прозвищу Шеф? Да практически ничего не стоит, негерой, слабачок, негативная загадка экрана.

Но вот — противостоящие социальные силы. Горбунков (Юрий Никулин), славная советская милиция, упертая активистка (Нонна Мордюкова), отвратительные двурушники-соседи… Патологический плебс, не имеющий ни воли, ни таланта, ни интеллектуального ресурса управлять огромным государством. Только гонор, только советская гордость да вполне оформившаяся зависть к тем, кто умеет красиво жить, эффектно себя подать (управдом: «Наши люди в булочную на такси не ездят!»).

Горбунков — типичный лох. Прячет боевое оружие в авоську, проваливает ситуацию на каждом шагу, совершая непростительные ошибки. Горбунков — почти святой. Добрый, ответственный, честный, надежный (когда не вполне идиот). Внимательного зрителя бросает то в жар, то в холод. Горбунков прекрасен и ужасен одновременно. Равно как и его антипод Геша (А.Миронов).

Пролетарий и артист, раб и господин, лох из лохов и богема из богемы, наконец, совок и эстет. Безжалостно разоблачая и высмеивая обе стороны жестокого социального конфликта, Гайдай как подлинно демократичный художник дает голос и тем, и другим. Он дает шанс состояться и одной, и другой социальной правде. Тарковский, простите, тоталитарен. В конечном счете некоторые его художественные жесты попросту оскорбительны для представителей иной социальной страты.

Хочу заметить, мои претензии к «Рублеву» и другим картинам имеют мало общего с претензиями, положим, Александра Солженицына или Ильи Глазунова. Там — разборки звезды со звездою, статусные люди всегда сражаются на территории Прошлого. Мои же кавалерийские наскоки имеют своей целью Будущее. Мне всего лишь хотелось бы скорректировать вектор развития отечественного кино, чтобы обеспечить возможность существования на его территории представителей социальных групп, ныне в нем не представленных, безответственно вытесненных в резервацию.

В текстах последнего времени я не случайно столь часто оперирую оппозицией «грамотные — неграмотные». Кстати, боюсь, многие неправильно меня понимают.

«Грамотные» — те, кто нескончаемо длит свой занудливый монолог как по писаному. Те, кто, выдавая свои групповые амбиции за общечеловеческие ценности, качая права и не замечая никого другого, строчат письмо за письмом, донос за доносом, а затем с гордым видом победителей обнародуют их в социокультурном пространстве.

Диалог подразумевает обмен эмоциями, жест, интонацию, поворот головы, упавший на лицо локон, блеск глаз, жар тела и тому подобные человеческие проявления. Письмо же не антропоморфно, в письменную речь эмоции, чувственность, телесность, ракурс и прочие маргинальные детали едва вмещаются. Контора пишет, канцелярия оформляет текущую документацию: в российском кино, отравленном заразой, бациллой так называемого «авторства», не смолкает монотонное гудение. Чтобы все услышали, все поняли про авторские социальные права, необходимо без устали, без умолку долдонить одно и то же, одно и то же, одно и то же. Пересмотрите «Рублева», его единственная реальная эмоция — глухая, звериная тоска по несбывшемуся заветному. В качестве иллюстрации — два выразительных эпизода из воспоминаний Александра Гордона об Андрее Тарковском. «- Кого, кроме Параджанова, в нашем кино можно назвать хорошим режиссером? — А хорошие режиссеры у нас есть? — ироническим вопросом ответил Андрей. — Конечно. Как же нет! — Ну назови! […] …Он на какое-то время замолчал, но потом задумчиво продолжил: — Конечно, хорошие режиссеры есть — Иоселиани, Параджанов и те, о которых ты говоришь. Если хочешь, есть, наверное, и другие. Уверяю тебя, их не очень много. Но я говорю о режиссерах не просто хороших, а о профессионалах, которым дадут снимать фильмы на Западе. Это я и Андрон Кончаловский, а больше никого нет»1.

А я вам что говорю? Вот оно, заветное! Вот за ради чего городили махину, «Рублева», вот они, страсти-мордасти по Андрею! Тоже мне страдальцы.

«Италия выставила «Ностальгию» на Каннский фестиваль 1983 года с расчетом на Гран-при. И тут разгорелся скандал. Андрей был возмущен распределением наград, по его мнению, несправедливым…

Но без награды Тарковского не оставили. Вместе с французским режиссером Робером Брессоном он получил приз за вклад в киноискусство. […]

На сцену слева из-за кулис вышел Брессон, худощавый седой старик, взял статуэтку и с достоинством пожал руку вручавшему. После этого появился Андрей в смокинге, и уже в походке его чувствовалось: недоволен, что вышел вторым. Взял награду. Брессон приветливо протянул Тарковскому руку, но тот нервно закрутился на месте. Рукопожатие не состоялось. Андрей всем видом показывал, что не намерен долго оставаться на сцене. Неловкая ситуация, которую неловко же смотреть, если не знать душевного состояния Андрея«2.

Нет, извините, если знать состояние — смотреть еще более неловко. Эк закрутила гордыня: нервно, на месте, волчком. Не подал руки. Кому? Серьезным кинематографистам, не образованцам от кино, не нужно объяснять разность масштабов: Брессон и Тарковский.

Вспоминаю знаменитое большевистское стихотворение: «Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя!» Кажется, так. Космический масштаб притязаний. Антибольшевик Тарковский вполне соответствует. Едва дошло до распределения привилегий, возненавидел даже любимого учителя, Брессона. Худощавого седого старика, исполненного достоинства! Представляете, что учинил бы наш Союз кинематографистов, дойди сталинские танки до Атлантического океана!! Уж мы бы этим Брессонам-Годарам-Ренуарам вломили по первое число. Они бы у нас снимали «Новости парижского дня», не более того. А вот наши аристократы духа, те бы непременно развернулись. В смысле кинематографической шедевральности.

«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы, — с раскосыми и жадными очами!» — Ну а хорошие режиссеры у нас есть?

— Конечно, как не быть. Теперь, и уже давно, их выпускают за границу. Отмолили. Отбомбили. Получили все полагающиеся права и свободы…

— Ты не понял. Будь немного внимательнее: а — хорошие — режиссеры — у — нас — есть?

— Конечно. Как же нет!

— Ну назови!

Изрядно напившись, один знакомый режиссер сказал мне: «За слова „рефлексия“, „социокультурный“, „дискурс“ и „деррида“ мы будем загонять тебе под ногти колючие иголки!» Я, не задумываясь, дал ему в морду лица. Он попытался ответить, и мы славно провели время, оставляя друг на друге кровавые пятна. Вот откуда в конечном счете родится новое российское кино: из непосредственного телесного опыта, из реального пота, реального диалога кровно заинтересованных лиц.

Так значит, грамотные слова «дискурс» и «социокультурный» все же небесполезны? Значит, они способны заронить искру сомнения, разжечь неугасимый творческий пожар, переходящий в солнечное затмение и классический звездопад (что всегда к счастью, друзья!)?!

А спровоцировать смену приоритетов, радикальное обновление киноязыка и творческих кадров?! Еще бы, еще бы, именно для этого мы, критики, их иной раз и употребляем. Воистину, это священные слова, наши профессиональные пароли. И все же решающий прорыв будет осуществлен иными, внелитературными средствами.

Внимание: власть давно и надолго захватили филологи. Оригинальные люди, еще в университете решившие, что жизнь — вся, без остатка — покрывается литературой. Дискурсом. Фигурой речи. Безответственной риторикой.

Допустим, допустим. А как же внешнее? А куда легкомыслие? Грамматические ошибки и нарушения этикета? А что прикажете делать с повседневной глупостью? Вот девушка, вопиюще неграмотна. Признаюсь, с ней решительно не о чем говорить. В смысле культуры, связного дискурса и дерриды. Воспитана плохо. Одета вызывающе. Неужели дура? — Причем полная, до кончиков ногтей и волос. Но при этом: бедра, улыбка, грудь, глаза, походка, цвет лица, смех, губы, язык, разрез юбки, характерные словечки, интонация, дыхание, наглость, развязность, обаяние, прочие маргинальные, малозначительные в жестких рамках филологической дисциплины детали. А почему она столь изящно держит чашку из антикварного кофейного сервиза? Здесь филология не выдерживает невыносимой легкости бытия, оскорбленно надувает щеки, исключает девушку из хорошо отлаженного механизма под условным названием «грамота», «риторика». Такая девушка филологам из нашего кино не нужна. Они оперируют заведомыми, глобальными смыслами. Они бюрократы, канцелярские крысы. Они знают о жизни все — еще до своего кино! Они пришли к нам с учительским монологом. Типа «щас скажу!».

Подлинный режиссер открывает мир на съемочной площадке, в гуще бытия. Наделяет смыслом внешнее, встраивает в систему извечных культурных кодов легкомысленное. Любуется глупостью. Оправдывает нарушения этикета. Первоначально подлинный режиссер не знает о мире ничего. Прощает неграмотную девушку. Дает шанс состояться миру во всех его проявлениях. Смотрит, как мы. Видит зорче. Вот за что мы ему благодарны.

Если девушка оказалась беременна, значит, история состоялась. Состоялось обыкновенное чудо: дура дурой, а родила. Но канцелярия не работает с таким материалом. Филологи морщатся. Дурочка вываливается в грязи, уродуется гримерами и костюмерами, отправляется на периферию нетленного сюжета под кодовым названием «Путь Гения». Он пронзает сумрак ночи, он проходит мимо нас, низких, молчаливо и гордо. Он отлично рисует. Его боятся татарские князья и назойливый старичок Брессон. Навряд ли его зовут Рублев. История духовного самоопределения и социальной борьбы советских бояр — самая неинтересная история на свете.

В фильме «Апрель» гениально интонирует буфетчица из Нескучного сада: — Водочки?! Какой? Бумажные души Холодные сердца Тяжелый случай

Основное качество бюрократа? Целеустремленная усидчивость. Список претензий, реестр обид, полная библиография вопроса — его ключевая стратегия. Выписки, закладочки, ссылки, полный бюрократический порядок. Знают, что, кому, в какой момент предъявить. Предсказуемы до смешного. Бюрократическая логика — логика параграфа, справки. Предсказуемо авторское кино и все его постсоветские производные, до реплики, до сюжетного поворота. Предсказуемы соответствующие ученые статьи, до лексики, до запятой, до занудства. Предсказуемы бессодержательные дискуссии о судьбах российского кинематографа. Параграф, монолог, выписки, справки…

На слете общественных организаций в Кремле президенту Путину поступили записки с просьбой волевым решением поменять руководителей творческих Союзов. Все телеканалы преподнесли эпизод как центральное событие дня! Далее циничные телевизионщики удивились: очередная мольба. Очередные доносы. Звезды по-прежнему пишут в инстанции: мало, мало привилегий. Зажимают, не пущают, мешают творческой свободе осуществиться… Президент Путин зло усмехнулся. Думаю, даже занятой президент знает о скромных успехах нашего нового искусства.

Давно не умею читать, люблю Бастера Китона, Лесли Нильсена, Кайли Миноуг и Миру Сорвино. Юрия Гагарина и Германа Титова. Иногда я люблю даже Владимира Сорокина, что, впрочем, не отменяет моей неприязни к эпохальному бюрократическому проекту «Москва». Проект этот не имеет никакого отношения к кинематографу, точнее, беззастенчиво на кинематографе паразитирует. На протяжении долгих лет нам в деталях пересказывали сюжет будущего шедевра, подсовывали его сценарии, актерские пробы, подробные квазинаучные интерпретации еще не состоявшейся, едва запущенной в производство картины! Извели тонны бумаги (я бы пустил ее на конфетти!), прежде чем появилась реальная пленочная продукция.

Наши режиссеры, наши драматурги носятся с «выстраданными» замыслами, заявками и сценариями десятки лет. Подсовывают их всем продюсерам по очереди. Обещают эпохальное откровение. Господа, ваши бумаги, ваши заветные откровения известны до запятой! Ваши идеи из прошлого века достали. Смотрите, у женщин давно новые прически, у мужчин иное выражение лица, изменились нравы, мода, геополитическая ситуация. Уже не принято восхищаться фон Триером и Кустурицей, давно пора осмыслить феномен Дэцла и «Тату». В Нью-Йорке на месте самых популярных в недалеком прошлом небоскребов строятся смотровые площадки. Вместо Пелевина опять читают Шервуда Андерсона (те, кто не утратил привычку читать). Хватит. Закройте канцелярию. Мертвые слова дурно пахнут.

Жест и Голос — все, что нужно сегодня нашему кино. Жест и Голос. Библиотеки закрыть. Немедленно запретить чужие тексты. Ссылки, сноски, эрудицию — вне закона. Дышишь? Снимай! — Пардон, как можно-с. Я, не дыша, у меня пиетет: как бы не поколебать культурные основания. Позвольте бочком, ползком, а можно, просуну в окошко свою рукопись? Труд всей жизни, плоды незрелого, но пытливого ума. — И о чем? — Все о том же. Всегда об одном и том же. «Путь Гения». «Поэт и чернь». «ХХI век и Я». — Вон! На лестницу, взашей, никогда!

1 Г о р д о н А. Воспоминания об Андрее Тарковском. — «Искусство кино», 2001, № 4, с. 125-126. 2 Там же, с. 134.