Александр Рогожкин: «Человек — это звучит»

Петр Шепотинник. Существуют неизбежные каноны, как можно и как нельзя говорить о войне. Они были для вас препятствием при работе над фильмом?

А. Рогожкин. Фото С. Виноградова

Александр Рогожкин. Разумеется, нет. Я не творец канонов и вообще терпеть их не могу. По первому образованию я историк, поэтому пристрастно отношусь к подробностям и деталям в отечественных фильмах о войне и, признаюсь, многое в них меня раздражает. Вот, например: я часто вижу в кино, как немцы бегут в атаку с автоматами наперевес. Автоматом был вооружен только ефрейтор — командир отделения, у всех же остальных были обычные пятизарядные винтовки или карабины. В принципе, это все мелочи, но мне они важны. Война — сложная вещь, противная. Я никогда не понимал на экране войну прямого контакта. Ведь еще в конце XIX века люди воевали на расстоянии трехсот саженей. А затем это расстояние стало увеличиваться, увеличиваться… Самый свежий пример — «Буря в пустыне», когда американцы ближе чем на два километра к себе не подпускали противника. Американцы — высокотехнологичная нация, они и вторую мировую так же вели. Война по-американски была совершенно другой, не такой, как наша. У нас мозги так устроены, что мы берем «мясом». Это вдвойне противно, потому что воевать надо умно. Впрочем, воевать умно можно, лишь когда есть много денег. Американцы замечательно разыграли джек-пот в Афганистане. Сколько они там пообещали? Двадцать семь миллионов? Не знаю точную сумму, но это и не важно. Как только они ее объявили, война закончилась. Все тут же бросились ловить бен Ладена, а больше там делать, в принципе, было нечего. Вот что называется «воевать умно». Технология войны диктует свои условия, а условия меняют суть военных действий. Но война все равно остается войной — нет ничего более паскудного и гнусного. Человеку, в которого стреляли, который испытал близость смерти, это объяснять не надо.

П. Шепотинник. А почему о Великой Отечественной вы решили рассказать именно сейчас?

А. Рогожкин. Это произошло почти случайно, хотя в каждой случайности есть свои закономерности. Как в том анекдоте, когда кто-то попросил Дали нарисовать картину. Дали чиркнул три раза карандашом по бумажному листу и запросил за это несколько тысяч долларов. Ему сказали: «Вы же сделали это буквально тремя штрихами!» А он ответил: «К этим трем штрихам я шел всю свою жизнь». Не знаю, можно ли сказать, что внутренне я шел всю жизнь к «Кукушке», и все-таки есть определенного рода закономерность в том, что однажды Виктор Бычков и Вилле Хаапсало попросили меня написать пьесу с тремя персонажами. И даже рассказали какую-то нелепую, глупую историю про то, как финский и русский солдаты во время войны 1939-1940 годов попадают на хутор к карелке и между ними возникает нечто вроде любовного треугольника. Потом карелка стала девушкой-саами, лапландкой, как называют их финны. По мнению некоторых этнографов и историков, это один из древнейших народов Северной Европы. В свое время русские называли этих людей лопарями. Они носители очень своеобразной культуры… Идея свести трех представителей различных культур возникла буквально за несколько минут, да и финал фильма тоже появился почти сразу. Надо сказать, что в русском языке слово «кукушка» имеет негативный оттенок. Чтобы его смягчить, я даже уточнил в сценарии: «Кукушка, или Кукушка, взрастившая птенцов». Для меня это было очень важно. Кроме того, «кукушками» русские солдаты называли и финнов-снайперов. По этому поводу я слышал много версий. Одна из них связана с нашей известной привычкой спрашивать: «Кукушка, кукушка, сколько мне осталось жить?» Снайпер определяет время жизни. Хотя сам он смертник. Это один из исторических мифов советского времени, но я считаю, что в каждой сказке есть доля реальности, потому как ничто не может возникнуть из ничего. Но наш-то фильм не о смерти, не о войне.

П. Шепотинник. Вы снимали свой фильм не о войне?

А. Рогожкин. Война — лишь фон действия. На экране враги, точнее, нормальные люди, которых заставили быть врагами. Брутальный офицер Картузов пишет стихи. Утонченный финн смертник Вейко хорошо знает филологию. И Анни, которая живет в небольшом стойбище, в своем маленьком пырте, и которая, как ни странно, понимает о мире больше, чем они. Существует культура истинная внутренняя, и культура привнесенная, внешняя. Ведь мы всегда включаем в понятие «культура» много лишнего. Можно сказать: «Я люблю». А можно вокруг «я люблю» выстроить массу философских концепций, но все равно в их сердцевине остается простое «я люблю». Или «я не люблю», «я хочу есть» и так далее. Для меня Анни — носитель именно этих корневых понятий, и она помогает этим людям, не по своей воле ставшим врагами, понять друг друга.

П. Шепотинник. Для вас было главным превратить «не люблю» в «люблю»?

А. Рогожкин. Нет. «Люблю» и «не люблю» — понятия четкие. Картузов-Пшолты не может полюбить Вейко. Но он может его понять как человека, как равного себе. Точно так же и Вейко может понять Картузова как равного себе. Это что-то вроде Вавилонской башни наоборот. Мои герои говорят на разных языках, но все равно они могут достичь взаимопонимания. Их объединяет единый биологический принцип: все живое живет ради продолжения своего рода. Абсолютно нормальная постановка вопроса. И поэтому для меня наша Анни, живущая по принципу рода, — воплощение нормы жизни. Она не хочет, чтобы после нее ничего и никого не осталось, и это естественно. И так же естественно и нормально вовремя сказать: «Люди! Зачем вы бьете кого-то и стреляете в кого-то?» Наш Вейко говорит: «Почему вы не умеете слушать, сразу же стреляете? Научитесь слушать, попытайтесь научиться этому простому делу». Человек везде и всегда человек, хотя ему иногда приходится быть солдатом. И не важно, что у него в руках — сарисса времен Александра Македонского, винтовка М-16 или АКМ образца последнего времени, он все равно человек. Точнее, если вы видите в нем только солдата — он солдат. Но если вы способны разглядеть человека — он человек.

П. Шепотинник. Но ведь ваши герои уже почти договорились, у них не было оружия, а в тот момент, когда оно появляется, раздается выстрел.

А. Рогожкин. Это сознательный драматургический ход. Не случайно Вейко говорит: «Я разобью эту проклятую винтовку». Оружие мешает пониманию. Оно страшнее языкового барьера между Анни, Вейко и Картузовым-Пшолты. Я, кстати, у себя дома назвал цветок молочая «Пшолты и Вейко». У него два ростка, очень смешные, такие крепенькие, один чуть больше — Пшолты, другой чуть меньше — Вейко.

П. Шепотинник. Скажите, а есть какая-то внутренняя связь между «Кукушкой» и «Блокпостом»?

А. Рогожкин. Не знаю. Наверное, нет. «Блокпост» — какое-то странное явление, замученный фильм… Я ведь не снимал картину о Чечне, я снимал картину о Кавказе в целом…

П. Шепотинник. А могла бы на Кавказе разыграться подобная «Кукушке» притчевая история? Или Кавказ сегодня — это еще слишком актуально для мифологии?

А. Рогожкин. Нет, нет, конечно, не могла. Для меня не могла. «Кукушка» в голове сложилась как ясная жанровая структура. Это сага. Не эпос, а именно сага. Очень спокойный, равномерный рассказ о реальных событиях, в которых тем не менее может присутствовать какая-то ирреальность и даже фантастичность. Помните Страну мертвых в «Кукушке»? Хотя ее тоже надо воспринимать как нормальное явление.

П. Шепотинник. Кстати, обычно подобные вещи — сны, видения — в кино получаются очень топорно. А здесь точный минимализм. Как возник этот потрясающий эпизод?

А. Рогожкин. Поскольку я не знаю верований народа саами, я использовал элементы космогонических представлений чукчей о смерти, почерпнув их у Богораза-Тана1, разумеется, литературно их обработав. Говоря попросту, я хотел, чтобы зритель побывал в Стране мертвых и оттуда вернулся.

П. Шепотинник. У меня впервые в жизни возникло ощущение, что смерть вовсе не страшная вещь. Я вдруг почувствовал ее как переход в нечто легкое, эфемерное и совсем не пугающее. А. Рогожкин. Когда я умирал, то страха не испытывал. Мне было интересно.

П. Шепотинник. Простите, что вы имеете в виду?

А. Рогожкин. Не хочу об этом говорить, это слишком личное. Все эти разговоры про какие-то там коридоры, свет в конце туннеля -ничего этого я не видел. Просто было интересно, потому что я понял, что мир бесконечен внутри. Мне даже захотелось повторить этот опыт, но я испугался, что коготком могу и не зацепиться за свое бренное тело. Так и улечу в бесконечность внутри себя.

П. Шепотинник. До чего мы договорились… Наш оператор Денис Аларкон наполовину чилиец, он любит рассуждать на эти темы с точки зрения верований майя.

А. Рогожкин. Пусть тогда он почитает у Богораза-Тана про космогонию чукчей, там великолепно все это описано. Идиотизм наш в том, что мы воспринимаем эти народы как примитивные. Человек, который мигрирует со стадом оленей — по триста верст туда-сюда, — не будет строить хоромы. Для него существует ягельное пространство, где пасется скот. Он за два дня обустраивает стойбище, ставит пырт — зимнее жилище. Он воспринимает мир, как его воспринимали древние греки. А мы судим о его цивилизованности по поверхностно бытовым признакам.

П. Шепотинник. Ваша картина напомнила мне о прекрасной военной прозе, которую мы подзабыли, но которая тоже довольно резко ставила вопрос о цене человека на войне, — Быков, Кондратьев…

А. Рогожкин. Да, мне тоже нравится эта проза, в которой война изображена как тяжкий труд, а не как нечто пафосное и победоносное. Вообще, мне кажется, что ту войну выиграл не человек, огромный памятник которому стоит в Трептов-парке, а простой солдат, как говорят, метр с кепкой на коньках. И тут, скорее, связь «Кукушки» с «Чекистом». Хотя мне сложно о «Чекисте» вспоминать, потому что критики обидели меня своим анекдотом…

П. Шепотинник. Анекдотом?

А. Рогожкин. Задумывая «Чекиста», я просто открыл альбом родителей, переписку бабушки с ее знакомыми, и поэтому все фамилии уничтоженных большевиками людей, которые я воспроизвел в фильме, подлинные, включая фамилию моего деда — его в 1927 году арестовали, и он бесследно сгинул в никуда. И я привел этот бесконечный список истребленных людей. А в результате родился такой анекдот: мол, профессор спрашивает абитуриента, сколько советских людей погибло во второй мировой войне, и тот отвечает: «Двадцать миллионов». Профессор: «А теперь перечисли всех поименно». Но мне, действительно, кажется, что мы не выполнили свой долг — не перечислили всех поименно, а сделать это обязаны. И мне печально, что в нашей стране с пренебрежением относятся к таким вещам. А ведь из отношения к трагическому опыту проистекает многое… Тут мы все виноваты. И я тоже виноват. Что мне стоит поработать в петербургских архивах и узнать, что случилось с моим дедом Петром Филипповым? По одной версии его расстреляли, по другой — он бежал на свою дачу в Финляндии… Мы все легкомысленно относимся к своей истории, и я в том числе.

Наверное, «Кукушка» — моя попытка искупить собственную вину. Всем нам нужно больше слушать друг друга. Даже через поколения. Просто внимательно слушать. Как-то в пабе Дублина мы с одним ирландцем увлеченно беседовали больше часа. Он говорил по-ирландски, я — по-русски, но и мне, и ему казалось, что мы друг друга понимаем. И это самое главное. Важен не язык — важно не забывать, что рядом с тобой такой же, как и ты, человек. Только подумайте об этом, и соответствующие выводы возникнут сами собой.

Материал подготовлен на основе видеозаписи, осуществленной для программы «Кинескоп» (РТР, 2002, июль). В разговоре принимала участие Ася Колодижнер.

1 Владимир Петрович Богораз (Тан) — ученый — исследователь жизни северных народов. — Прим. ред.