Возраст, пол, национальность

Кайли Миноуг

Тогда я еще не знал, что все происходит в крови человека, а уж потом просачивается наружу и свертывается в действительность. Г. Майринк

Может быть. «В каком жанре будет твой текст?» — спросили меня в редакции, услыхав рабочее название.

«Может быть, в жанре нейтронной бомбы», — бросил я, не подумав.

Минус пол. Монтаж, кадрирование, сюжет факультативны. Главная единица киноязыка — человек. Без человека кино вырождается в дизайн, науч-поп. Подлинный мастер кино всегда антрополог. Он оперирует человеком, человек — его средство и цель. Литература, музыка могут себе позволить непосредственное высказывание о трансцендентном, здесь же мы упираемся в повседневное, в человеческое. Даже ангелы Вендерса превратились в людей из плоти и крови. Потому что только люди даны нам в непосредственном ощущении. Их можно пробовать на ощупь. Снаружи: постель или где придется, изнутри: чужая речь, наша собственная душа. Люди едва ли не единственное, в чем нельзя усомниться.

Более или менее изучены. Во всяком случае, известно, с какой стороны к ним подбираться. «Возраст, пол, национальность» — так представлял себе человека старый советский паспорт, который я обменяю сразу по завершении этого текста. Методика верная, исчерпывающая. Правда, полу, гендеру я уже посвятил немало страниц журнала «Искусство кино». На этот раз пол останется на периферии сюжета. На авансцену выйдут две другие крайности: возраст, национальность. Скользкие, интересные. Наше кино их не замечает, замалчивает, как и все прочее — ключевое, решающее. Пускай капризничает. Все равно придется взрослеть.

«Мюнхгаузен». Гениальная лента Гиллиама. Барон давно совершил свои великие подвиги, мечтает о покое. С ним солидарны былые сподвижники, против — одна лишь Салли, девочка-подросток, которой Мюнхгаузен обещал помочь в освобождении ее родных из османского плена. Гиллиам отыгрывает конфликт жестко и последовательно.

Старики не виноваты ни в чем, кроме того что прожили свои лучшие годы: «Салли, это Адольфус, который раньше мог попасть в яблочко с другого конца света! А это Густавус, который мог повалить одним выдохом целый лес! Вот это были деньки… Мы были молоды и живы. У нас нет ни шанса, теперь мы все мертвы».

«Мы не мертвы!» — вопит изумленная девочка. «Ты лучше присядь, поиграй, отдохни. Ты тоже умерла, надо-олго. Кроме того, есть вещи и поважнее! — Мюнхгаузен намекает на Смерть, внезапно возникшую за столом. — Ты можешь позволить мне хоть раз умереть спокойно?»

«Что вы делаете? Вы — сдаетесь! Нельзя сдаваться, я вам не позволю!» — снова изумляется обманутая Салли. Вот почему свят ребенок: он предполагает жить, а не умирать. Ребенок еще не готов к предательству. Предательство — органическое свойство старости, ее метафизическое измерение. Старость, и в этом горькая мудрость Гиллиама, предает не по злому умыслу, не как, положим, Иуда, но с какой-то фатальной неизбежностью, без выдумки и фантазии: по факту прожитых лет и близости биологического конца.

15. Девочки, которые сопротивляются смерти яростнее, чем мы, потому что не имеют права умирать прежде, чем успеют родить.

Крайности. Девочки, обманутые и преданные старшими, либо спешат на панель, во все удовольствия, либо, как в омут, бросаются в гипертрофированную аскезу: православие, церковь и пост.

Первые вкусно кушают, изысканно пьют и жадно, бесчувственно трахаются. Вторые едят мало, но, когда срываются, тоже пьют, самозабвенно трахаются, грешат. Часто падают в обморок: все-таки напряженный секс после Великого поста не всякий организм выдержит.

Возраст. Знаете, что страшно? Не то страшно, что террористы, 11 сентября, озоновая дыра и ядерная зима. А вот то, как одна женщина глядит на другую. Положим, в метрополитене. Едешь до конечной и следишь, как женская особь уставилась на себе подобную.

Это, братья мои, караул. Женщина глядит на человека, но не различает Другого. И правильно не различает: никакого Другого тут нет, «женское» глядится в свое отражение, в черную дыру, в панике, ничего не понимая. Плазма увидела хаос. От ее глухого страдания — полшага до оголтелой лесбийской страсти. Отчего бы, в самом деле, плазме не слиться с хаосом? Здесь все же нет никакого чувства, никакой живой эмоции — только томление. Плазме нужно бы обрести русло, рамку, границу. Плазме необходимы мужской вектор, определенность. Но нет, женское уперлось в женское, любуется собой. На меня — ноль внимания. Мужчина, Другой — это реальная проблема. А зачем современной даме проблемы? No problems!

Если ты идешь или едешь при даме, тогда посмотрят и на тебя, с интересом, но во вторую очередь. Во вторую! То есть воспринимая как дизайн, витрину, оформление собственного отраженного сияния. «Да ведь, ты, душенька, хороша и без витрины!» — «Какой ты милый, внимательный! Вообще-то, да, хороша!» — «Скорее, я осторожный и давно не жду от вас, нынешних, ничего хорошего. Во всяком случае, по вашей доброй воле».

Но еще интереснее, когда пожилая дама глядит на юную самку. Предельный, восхитительный кошмар. Здесь наконец-то появляется некий способ различения: разница в возрасте, время. Глядя на цветущую девушку сами знаете как, пожилая предъявляет претензию времени, выставляет счет мирозданию, Богу: «Не согласна, не верю, все поверну обратно, хочу!» Самая драматичная и подлинная коллизия наших дней. Кто там опять про «чеченскую проблему» и «еврейский вопрос»?

Издевательски шепчу двадцатилетней, указывая на бабулю: «Не выпендривайся, не задавайся, и ты, и ты будешь такой!» Злится, ой, злится: «Не буду, никогда не буду. Лучше умру!»

Видали как? Видали? Лучше умрет, остановит время, запечатав мгновение своей абсолютной власти над миром. Все же для мужчины возраст не катастрофа. Скорее, мужчине неудобно быть молодым: сил много, амбиции безграничны, но на нем по-прежнему, по инерции зарабатывают очки все кому не лень, старшие.

И все равно, даже ругаясь, я — за девчонок, за наглых и молодых. Они принуждают нас жить, за волосы тащат из повседневной могилы. Еще никакого смысла, кроме животного: готовы рожать. Пока достаточно, пускай выпендриваются, пыхтят. Когда-нибудь человек научится размножаться, игнорируя женскую матку и секс. Тогда их природный гений потускнеет. Тогда мы отомстим девчонкам за всё.

«Зеркало». В этом фильме есть попытка визуализировать время. Тарковский показывает, как с полированной поверхности стола исчезает отпечаток пальца.

На наших глазах испаряется в никуда.

Должно быть, страшно гордился, а зря. Ведь по-настоящему время проявляет себя только через человеческое. Только применительно к человеку проблема времени обретает смысл и нешуточный драматизм.

Замрите, в кадре двое: девушка пятнадцати лет и женщина — сорока пяти. Вот вам время, разность потенциалов, вольтова дуга, молния, конец света. Удивляясь друг другу, молчат.

Подменять человеческое неодушевленным дизайном — занятие малопродуктивное. Никогда не упускаю случая заявить, что «Зеркало» — провальная картина с отдельными проблесками гениальности.

Грустно. Почему наше кино обращено в прошлое? Потому что прошлое заказывают ностальгирующие по молодости и социальной власти старшие поколения. Обслуживают сами себя.

А вот я ненавижу свое прошлое и обожаю свое будущее. Поэтому мне так легко в очередной раз сформулировать: плохое у нас теперь кино, отвратительное. Никого нет молодого, дерзкого, энергичного, жесткого, устремленного вперед. Был второй «Брат», да весь вышел: заучили наизусть, теперь это тоже глубокая архаика.

Нужна ротация. Для начала — ротация идеи, переписка табели о рангах. Давайте же устроим себе веселую эпоху. Боже, как грустна русская земля, как грустна.

Голос. Мое первое эротическое впечатление, вот оно. Что-нибудь в 74-м сижу в тульском кафе с оскорбительным названием «Малыш», а женский голос из репродуктора неподражаемо начинает, бросая неискушенного ребенка в озноб: «Хочешь, я в глаза, взгляну в твои глаза и слова припомню все и снова повторю…»

Закономерная популярность этого опуса Добрынина — Дербенева была столь велика, что в знаменитой на весь город «Клетке», танцплощадке тульского парка, его крутили каждые сорок минут. Иногда эту самую «Кто тебе сказал» живьем исполняли какие-нибудь местные «самоцветы», среди которых выделялся знаменитый впоследствии Тальков.

После отъезда Нины Бродской в Америку песню перепробовал добрый десяток мужчин. В мужском исполнении текст вроде «ночью я кричу, от горя я кричу, если снится, что меня не любишь ты», кажется странным. Но только не современным барышням. Услыхав Бродскую, все они возражают: «Но ведь эту песню всегда исполняли мужчины!» Молчи, несчастная. Эту песню всегда, испокон веков пела женщина. Это женская песня, женские слова, женские модуляции, женская правда, женская судьба.

Злятся.

Надежда. В тульском троллейбусе беснуются две старухи. Одна вспоминает, как еще в 90-м году ходила на прием к депутату Верховного Совета генералу Моисееву, чтобы предупредить его о предательской сущности Ельцина. Теперь выясняется, что Путин ничем не лучше: наградил «Бориску» орденом «За заслуги перед Отечеством». Вот за Отечество как раз и обидно, Отечество продали с молотка.

А закончилось так. Вскочили, чтобы подготовиться к выходу, растолкали общественность колючими локотками. Заметили нарядных пятнадцатилетних девочек, обсудили: «Да-а, какая теперь молодежь! Но это мы виноваты, вырастили такими…»

Какими — такими? Таращили злые подслеповатые гляделки. Ненавидели. Шевелили локтями. Хотел в отместку шарахнуть ту, что побойчее, по плешивому затылку. Ничего, удержался. Вдруг бы убил на месте?

Даст Бог, девочки будут другими. Вместо того чтобы просиживать жизнь в депутатских приемных и таращиться в дебильный телевизор, станут реально воспитывать детей. Только на этих девочек и надежда.

«Тату». Лена и Юля. Едва услышал, влюбился. Ничего, что лесбиянки, пускай. Главное — молодые!

Девочки, ласточки, кошечки.

Хоть кто-то юный прорвался в чарты и хит-парад.

А к мальчикам они еще потянутся. Без мальчиков все равно ничего не получится: ни полного удовлетворения, ни порядка и ни детей.

Норма. Кроме прочего, я хотел бы растабуировать некоторые темы. Я хотел бы привнести в судорожный, полуподпольный шепоток о национальном и половом вопросах специфическую интонацию человека нормы.

В своей повседневной жизни человек нормы вовсе не озабочен предельными темами. Обыкновенно он занят чем-то важным, иным. Соприкасается с проклятыми вопросами эмпирически. Лишь тогда реагирует, адаптируя болезненные, «книжные» крайности интеллектуалов к реальной жизни.

Фандорин. Вместе со всею страной человек нормы читает Акунина, и вот что он замечает. Женщины России поклоняются Акунину, потому что Акунин правильно, нормально разрешает гендерную проблему. Положим, в финале повести «Декоратор» любимая женщина Фандорина, Ангелина, пытается манипулировать суперменом, протестуя против самовольного суда, который Эраст Петрович чинит над отвратительным маньяком. Ангелина плачет, заламывает руки, грозится уйти в Борисоглебскую обитель, подразумевая обоюдное сексуальное удовольствие и безусловную гармонию отношений с Фандориным, которых тот рискует лишиться в случае неповиновения. Фандорину очень нравится «кроткая» красотка, Фандорин от нее безусловно зависит, заикается пуще прежнего. «Нельзя тебе в м-монастырь. Ты не такая, как они, ты живая, г-горячая. Не выдержишь ты. И я без т-тебя не смогу». И все же ответственное мужское побеждает: пошел во двор да и застрелил подлеца без суда и следствия. Уходи, дескать, коли не нравится, уходи!

Вот о чем весь фандоринский цикл! Вот почему метрополитен-дамы давно променяли нелепую Маринину на упоительного Акунина. Дамы желают, чтобы мужчины поступали с ними так же, как Эраст Петрович. Жестко, решительно, без соплей.

К сожалению, инерция подлости, транслировавшейся в стране полтора десятка лет, так велика, что, отложив книгу в сумочку, дамы забывают про свой единственный шанс состояться и опять глядят на мужчину, как на ошибку природы.

Мужское. Мой любимый русский актер — Евгений Самойлов образца 30-40-х. Я всегда пересматриваю по телевизору «Сердца четырех», испытывая восторг от полного совпадения с феерическим красным командиром.

Недавно актеру исполнилось девяносто. Узнал об этом из того же телевизора. Самойлов жив и в целом здоров! Моему счастливому восторгу не было предела. Отгоняю назойливый, закономерный вопрос: а тот ли это Самойлов, в которого с радостной готовностью вселяется моя душа три-четыре раза в год? Не знаю. Не буду отвечать. Не скажу.

Реализм. Кроненберг, «Муха». Это не фильм ужасов, это фильм о женщине и мужчинах. И немного — о крови. Смотрите, смотрите внимательно: это не презренный жанр фантастики, а убийственный реализм.

Смазливую журналистку любят сразу двое, бывает. Один, ее непосредственный начальник, — прагматик, циник, обыватель, понимающий отношения полов как совместное приземленное существование. Второй — романтик, взыскующий чудес и небес.

Второй обещает женщине телепортацию. То есть? То есть полеты во сне и наяву. Изобретает устройство, которое должно перебрасывать человеческое тело из одной кабинки в другую. Покоритель времени и пространства. В таком, локальном, варианте его изобретение эффектно, но бессмысленно. Однако, как всегда, женщина покупается на ослепительные бирюльки: влюбилась.

Вот, собственно, и весь сюжет. Романтик идет по своей романтической дороге до конца: обретает способность летать, лазать по потолку, трахаться день и ночь, день и ночь, без перерыва. Женщина, как существо приземленное, пугается такого выброса в астрал. Вот уже и секса ей слишком много. Вот уже и любимый, партнер, представляется отвратительной мухой! Кстати же, русский перевод названия предельно неадекватен: наше слово «муха» женского рода и негативно окрашено. По-русски «муха» — это «цокотуха», какая-то сварливая баба, переносящая инфекцию с помойки на помойку. Но в оригинале, как я понимаю, «The Fly» — это еще и «полет»! А «полет», безусловно, обозначает «любовь», «страсть» и «секс». (Ср., допустим, с описанием «полета» Хомы Брута и ведьмы в повести «Вий»: Гоголь прибегает к расхожей метафоре, чтобы обозначить страсть и половой акт.)

Конечно, Кроненберг гениален! Внимательный зритель обратит внимание на то, что в образе насекомого нашего героя видят лишь двое: женщина и ее приземленный начальник. То есть этот отвратительный образ — их субъективный взгляд на стиль жизни летучего романтика, покорившего время и пространство.

"Старые клячи" , режиссер Э. Рязанов

Наконец, кровь. Испугавшись совместного полета, вообразив любимого гнусным насекомым, женщина снова, в поисках защиты и опоры, тянется к прагматику (никогда не остается одна, никогда!): захотелось на землю. Но вот незадача, она уже беременна от того, безобразного! Плод представляется ей отвратительной личинкой. Теперь она не хочет ребенка от такого мужчины. Кроненберг намекает на то, что «идею крови» как идею власти оформляет и транслирует именно женское, плазма.

Кровь. Между прочим, Акунина, тогда еще Чхартишвили, первым канонизировал мой однокурсник и сосед по комнате Реваз Модзгришвили. Случилось это в 92-м! Реваз организовал заочное землячество: день и ночь пропагандировал брата по крови, терроризировал нас Мисимой, которого этот брат перевел, перечитывал, попутно подсовывая мне, все статьи и заметки плодовитого московского грузина.

Однажды, влюбившись в некую Инночку, Реваз из общаги исчез. Я оперативно собрал всего Чхартишвили в кузовок и пристроил куда-то на сторону. Нынешней весной я встретил Реваза в метро. У меня в руках он разглядел Акунина и саркастически улыбнулся: «Ну-ну».

Все-таки голос крови что-нибудь да значит. Немного, самую малость. Признаю.

Злой. И я, и я знавал патологических антисемитов. В конечном счете дело всегда (!) сводилось вот к чему. Пользуясь неопределенностью моего внешнего облика, своеобразно интерпретируя осторожную, но внимательную стратегию моего разговора по национальному вопросу, они заканчивали тем, что «обвиняли» меня в еврейском происхождении, чтобы тут же, на месте, великодушно «простить». Один, хронологически последний, выразился примерно так: «Ничего страшного, у тебя же нормальные глаза, да и по существу ты — наш».

Сцепив зубы, молчу. Милый московский мальчик самоутверждается. Ему, видимо, прикольно поставить себя на место успешного, по его мнению, кинокритика. (Мальчик, впрочем, не догадывается, что завидовать особенно нечему.)

Это интересно: по какому же признаку я — «ваш»? И кто это — «вы»? Мальчик полагает себя потомком польских шляхтичей и настаивает на том, что ему должны бы платить 15 тысяч у.е. в месяц (!). Не платят. Не ценят. По сути, живет на иждивении родителей. Отыгрывается на человеке, которому рассчитывать не на кого. Который поэтому знает цену и подоплеку болтовни о крови. Этот вопрос интересует их ровно постольку, поскольку другие родители пристроили своих детей к 15 тысяч у.е., — обидно! Всегда неловко и неуклюже переводят стрелку с социального на национальное. Ежели копать еще глубже, хочут девок с длинными ногами, много разврата.

Национальный вопрос решается просто, хотя недешево: нужно раздавать антисемитам и русофобам киндерсюрприз — дармовых проституток, блядей. Больше ничего. Оплачивает Министерство по делам национальностей. Бюджетные средства не пропадут, дружба народов приумножится.

А польских шляхтичей отныне не люблю пуще ряженых русских аристократов. Когда те или другие опознают во мне «еврея», внутренне торжествую: не ваш! не ваш! не ваш!

Минус идеология. Значение идеологии преувеличено. Допустим, миф о пенсионерах. Принято считать, что это униженные люди, сплошь электорат коммунистов, убежденные зюгановцы. Ложь. Стонут и ворчат не по идеологическим, а по биологическим причинам: молодость ушла, болят суставы, ломит кости, свернута активная половая жизнь. Ворчат, перенося негодование на первых попавшихся в телевизоре людей — на действующую власть.

А что на реальном социальном фронте? Да в целом неплохо. Пенсионеры — основательные, цепкие мелкие собственники. Приватизированные квартиры, дачи, мебель, ковры, серванты, набитые хрусталем. Вдобавок ко всему власть, справедливо полагая пенсионеров самым надежным субъектом голосования, заручается их поддержкой на будущих выборах, регулярно повышая пенсии.

Стоит ли говорить, что люди, вступавшие на тропу жизни в последние пятнадцать лет, за исключением ничтожно малого процента «победителей», чей успех был, как правило, обеспечен семейным социальным ресурсом или активной криминальной деятельностью, не получали и не получают социальных кредитов, соизмеримых с этими!

Чистоплюям. Подозреваю, отдельные радетели о морали и политкорректности не одобрят моих непридуманных, моих внимательных контактов с антисемитами. По правде говоря, мне самому неприятно копаться в эдаком дерьме. Однако других социальных шансов судьба не предоставляет. Ночую где придется, встречаю тако-ое! Подумаешь, антисемиты! В следующий раз расскажу про людоеда.

Пазолини. «120 дней Содома», где пожилые откровенно издеваются над подростками. При этом один из негодяев формулирует, успокаивая свою несуществующую совесть: «В человеке все — социальное». То есть социальное тело важнее, значимее биологического, а потому биологически сильных, но социально слабых подростков трахают, унижают и убивают.

Провидческий смысл ленты Пазолини, вот он: сегодня, в начале двадцатого столетия биологическое тело предельно неэффективно в рамках социальной жизни. Эффективно поколение, такой способ организации социального тела, который позволяет собирать, концентрировать и удерживать символическую власть. Поскольку старшие поколения социализированы давно, им ничего не стоит отлавливать и подавлять разрозненные биологические тела молодых.

Говорухин. Какова по существу задача современного Запада? За что бьется Америка, какую судьбу заказывают себе респектабельные граждане у нас? А вот: жить долго, грубо говоря, вечно. Борются за обеспеченную старость. Законсервироваться бы в старости и — потреблять! (Между прочим, отсюда торчат уши десятка упоительных футуросюжетов, которые еще не написаны!)

Через двадцать пять лет в Швейцарии число людей старше восьмидесяти увеличится на 400 процентов, а в США — на 800 (прописью: восемьсот!)

Далее, сегодня состоятельные и богатые любого возраста идентифицируются со старостью. Ведь их генеральная задача — поддерживать биологическую жизнь сколь угодно долго, хорошо питаясь, роскошно отдыхая, употребляя в хвост и в гриву медицинских работников.

Напротив, бедные неизбежно идентифицируются с молодостью, ибо у них практически нет шансов протянуть долго. Но ведь это, господа, полный переворот в картине мира! Настолько новые, невиданные доселе вызовы, что рука сама тянется к перу и бумаге: пришло, пришло время футурошоков, беллетристики, фильмов и сериалов нового поколения.

У нас же до сих пор в чести социальные сюжеты каменного века. Например, «Ворошиловского стрелка» корили за призыв к мести и переделу. Да разве это хоть сколько-нибудь значимо? Отечественная критика мастерски умеет передергивать, подменяя подлинные конфликты фиктивными. У Говорухина пенсионер свят по определению, что не факт! Во-вторых, эпохальная фальшь заложена в том, что герой Ульянова автоматически солидаризируется с девочкой, внучкой, уничтожая ее подлинных союзников — ровесников, возможных сексуальных партнеров, любовников или мужей. Сюжет с изнасилованием до безобразия надуман и фальшив! Таким сюжетом поколение пенсионеров намеренно дискредитирует потенциальных конкурентов, молодых! По- честному, девочка и ребята должны вступать в схватку со старшими за право уверенно жить, эффективно работать, трахаться по обоюдному согласию, неограниченно рожать!

Все же в подкорке у молодых доминирует идея: мы недавно, только что родились. Старшие уже после тридцати пяти живут в предощущении смерти. Одно это разносит поколения самым радикальным образом. Говорухин осуществляет феерическую подмену, но его картину обсуждают или осуждают в той системе ценностей, которая с некоторых пор не существует в качестве сколько-нибудь значимого социального феномена.

Кроме прочего, старшие поколения консервируют старую эстетику. В трехлитровых банках, по-советски маринуют давно неактуальную систему представлений своей молодости.

Рязанов. В «Тихих омутах», скучных и квелых, режиссер не безнадежен. Герой Абдулова возвращается к жене в исполнении Полищук, потому что они ровесники, союзники, одно поколение. У них общие социальные интересы. А вот молодая любовница — чужая, хотя, быть может, свежее и привлекательнее. За одно это, точное, Рязанова следует хвалить.

Далее, в «Старых клячах» вопрос снова поставлен правильно: тетки одного возраста, одного поколения закономерно объединяются в социальной борьбе.Не спешите списывать Рязанова. Он плохо придумывает свои нынешние истории, но социальное чутье у него, как и прежде, хорошее.

Футурошок. Вот сериал, который еще не написан: конфликт «бессмертных» и тех, кто, едва родившись, вынужден, обслуживая старость, умирать.

Вот уже людей собирает не «идея крови», но идея личного бессмертия. Молодые люди и старые боги — главный вызов XXI века.

Чудо. В сущности, этот текст — завершающая часть трилогии, наследующая «Таинству исповеди». Пару лет назад я бы ни за что не поверил, что такое трезвое легкомыслие можно напечатать типографским способом, в респектабельном журнале. Но если вы меня слышите, значит, невозможное случилось. Необязательное, локальное, а все-таки чудо. Хорошо бы наше кино стало наконец искусством невозможного. В противном случае — смерть. Без покаяния и воскресения. Потомки будут плеваться.

Вранье. Господа, ругали «Цирюльника» не за то! Михалков и крепок, и бодр, но хочется быть еще моложе. Хочется быть огурчиком, героем-любовником, но как? Вот: alter ego автора, Олег Меньшиков, назначается юношей. Эдакий символический перенос обеспечивает второй молодостью автора и всех зрителей, недовольных собой. Что же, теперь можно лгать про возраст в глаза?!

"Сибирский цирюльник" , режиссер Н. Михалков

Нет, господа, врете, у вас в глазах усталость, тоска. Врете.

Будь или не будь. Текст не аналитика, а драматурга. Драматургу важнее всего напряжение, плотность эмоционального фона. Читатель, больше всего я боюсь твоего равнодушия! Будь умнее меня, дурнее меня, расточай комплименты или матерись, но только не будь равнодушным, не будь.

Мельников. Его умную, точную, страшноватую ленту «Семь невест ефрейтора Збруева» пересматриваю, едва попадется в телепрограмме, люблю. Проблема социального определения молодого солдата, дембеля, то есть человека ниоткуда, без прошлого и перспектив. Именно тогда, в начале 70-х, появились первые тревожные звоночки: Политбюро начало стремительно дряхлеть и окапываться, парализуя социальную и поколенческую ротацию сверху донизу.

И все-то в этой картине на месте, даже диалоги. Марианна Вертинская играет популярную столичную актрису, себя: «Бываю в Доме кино…» «Ну, это тяжело, со стариками. Старик ведь это что? Как сказал Виктор Гюго, старик — это мыслящая развалина», — не стесняется Збруев.

То есть вы чувствуете, какое оголтелое кино?! Дадаизм, да и только.

Стандарты. Я хотел бы внушить читателям «ИК» новую, иную систему зрения. Я хотел бы, чтобы они перестали считывать с экрана литературу и попытались видеть глазами. Следите за людьми, за людьми! За гендерной и возрастной психологией, за лицами и походкой!

Например, внимательный зритель объяснит успех фильмов Анатолия Эйрамджана еще и тем, что этот режиссер работает с героями не первой молодости, удовлетворяя запросы и ожидания гигантской армии тех, кто был воспитан при совке. Пятнадцать лет этих людей глушат и унижают глянцевым западным стандартом, всеми этими манекенщицами, манекенами, силиконовыми грудями, отполированными на массажных столах бедрами. Эйрамджан говорит: ребята, пятидесятилетние, совки, вы хороши собой, обаятельны, привлекательны, в самом соку! Я, Эйрамджан, знаю про вас все, полтора миллиона пикантных историй. По нашему стандарту Наоми Кэмпбелл — черная уродина.К Эйрамджану тянутся люди. Я много моложе, мне очень нравится сексапилка Наоми, но я понимаю, я уважаю Эйрамджана и его зрителя. А вы?

Хичкок. «Ряд наиболее знаменитых „книг для мальчиков“, воспевающих жизнь вне системы ролей, были написаны тогда, когда их авторы находились в подобном „пограничном“ состоянии перехода от одной установленной социальной роли к другой. Так, Марк Твен написал „Тома Сойера“ в период ухаживания за своей будущей женой и находился, таким образом, на распутье в плане семейного положения»1.

То есть возраст — не обязательно биология. Возраст — еще и ролевая установка. В картинах Хичкока мужчинам, призванным воплощать инфантильную растерянность, придается мама в исполнении актрисы, которой столько же лет от роду, сколько и экранному сыну, и которая никак не может быть его биологической матерью, а скорее, психологически замещает жену и любовницу. Наши с таким, грубым и сильным, не работают.

Образец. Пугачеву, Киркорова, которые мне не симпатичны, тем не менее уважаю за безукоризненный бизнес-проект. Она: символический капитал, опыт, авторитет. Он: неуемная энергия, ужимки и прыжки, жизненное пространство впереди. Если бы таким образом не унижалось мужское, объявил бы сладкую парочку образцом для подражания.

Катастрофа. Не иначе. В телепрограмме «Времечко» московская сваха делится опытом. В последние годы мужчины заказывают женщин, старше себя лет на десять-двадцать. Женщины — соответственно, мужчин гораздо моложе, чем они сами. Среди прочих аргументов — безопасный секс (она уже не может рожать, то есть никакой ответственности ни за что), неспособность постсоветского мужчины обеспечить семью материально (жена исполняет роль кормильца, укоренившуюся в социуме еще в 70-80-е годы).

Социальный тупик, антропологическая катастрофа. Заметьте, речь не о реальной любви, которой никто не указ, а о системе сознательного, рационального жизнеустройства — в направлении комфорта и самодостаточного потребительства.

Еврей. Вот бегу я по аллеям тульского парка. Как всегда, быстро, красиво, на загляденье. С наглой улыбкой, еще чуть-чуть молодой. В тишине аллей длинный шахматный стол. Сгрудились мужички неопределенного возраста, без жизненных перспектив, вне всякой идентичности. «Гляди, еврей побежал», — кивает на меня человек, заедающий мутное пиво упругой таранькой. «Евре-ей!» — соглашается его товарищ где-то за моею спиной, вдалеке. Вот вам — моя страна, лихорадочно считающая нефтедоллары, но позабывшая деклассированное, обезумевшее население. Бегаешь быстрее всех, спешишь жить и любить? «Еврей!» Пардон, извините, принято считать, что евреи, того, шахматисты. «Врешь, гад, шахматисты — русские!» Переспал с красавицей, с двумя? «Еврей!» Но у нас все по любви, по взаимной договоренности, я не виноват! «Врешь, снасильничал, купил, заманил!» Да у меня и денег-то нет, красавица кормит. «А я что говорю! Форменный еврей». То есть я теперь еврей со всех сторон? «Да, со всех». А как же кровь? «И кровь твоя перекипела. На бегу». Вот и ладно. Ладно. Дайте мне израильский паспорт. Боже, что там в головах! Господи, дай им всем по бесплатной проститутке.

Измена. Ровно на этом месте из-за плеча выглядывает любопытная женщина: «А ведь ты спекулируешь темой! Я бы сказала, беспардонно спекулируешь, наг-ло». «Тс-с! Тихо, молчи. Спекулирую. Совсем чуть-чуть, в интересах дела. Видишь ли, здесь такой счастливый случай: интересы дела совпадают с моими интересами. Понимаешь?» — «Понимаю. Все равно эдак нельзя». — «А как?» — «Больше, искренности, проще. Ну нельзя про такое, больное, серьезное — „интересно“, даже сладострастно. Вот, у тебя получается сладострастное письмо, будто ты с этими идеями спишь».

Догадалась. Уличила. Приперла к стене. Сплю — с ними. Гуляю — с ними. С ними грущу. Их же обнародую и продам. С потрохами. За совсем небольшие деньги. А как жить? Чем кормить эту, «из-за плеча»? То-то и оно.

Другой. В России, и я не буду здесь оригинален, проблема «еврейского» — это всегда и только проблема Другого. И когда кому-то в очередной раз угодно назначить меня евреем, я никогда не сопротивляюсь, более того, никогда не сомневаюсь, что собеседник прав.

Еще более того: в такую минуту нет на земном шаре и в галактиках более правоверного еврея, чем я. Собеседнику угодно дистанцироваться, угодно вышвырнуть опасного меня в зону оседлости, в резервацию? Что же, он получит такого еврея, такого Другого, от которого содрогнется, которым подавится в результате. Не книжного, из Шолом-Алейхема, не декоративного, с пейсами и Талмудом, а еврея-еврея, который пойдет в защите своей идентичности, своей инаковости до конца, за горизонт, не моргнув глазом, не пощадив ничего.

Вы еще не знаете, какие упертые евреи получаются из русских мальчиков. Если нужно, одним лишь усилием воли, как в алхимической реторте, перегнав кровь, поменяют химический состав и генетику. Если нужно, территорию Другого превратят в укрепленное еврейское поселение. Те, кого не устраивает формула «ни эллина, ни иудея», в конце концов неприятно удивятся и пожалеют себя.

Кровь-2. Случилось, писал кинообзоры в журнальчик «Канадский паспорт», был несказанно удивлен. Провинциальная кинематография с небольшими бюджетами и скромными рынками сбыта предлагает иной, космический, по сравнению с нашим, великорусским, стиль мышления. Не говорю про титанов, вроде Эгояна и Кроненберга. Даже в рядовой, жанровой канадской продукции то и дело попадаются гениальности, простые, как мычание, но точные и тонкие.

Допустим, двухлетней давности лента про оборотней, пустячок. Не помню ни автора, ни названия. Помню вот что. Две сестры, два нелюдимых подростка, живут с родителями где-то на окраине заурядного канадского городка. И вот однажды душной летней ночью одна из сестер превращается в оборотня, в злую кусачую волчицу. Квазифантастика, дурной вкус? Не спешите. Самый что ни на есть реализм. Превращение мотивируется с последней простотой: в заветную ночь у девушки случаются первые месячные, что называется, первая кровь.

Задержка в развитии, томление и — внезапный выброс в новое качество. Вот вам, господа, подлинный сюжет крови. Вот это и есть уровень драматургии. Высокий уровень, честный. Вот что такое эти подростки. Едва у девочки случаются месячные, она по определению становится дикой зверушкой. Святой истинный крест: рвет, мечет, загрызает все, что движется поперек.

А вы говорите: нежный возраст, сто дней после детства, поосторожнее с птенцами. А я отвечаю: не ограничивайте себя наблюдением внутри вольера. Все же дикая природа — нечто принципиально иное. Кровь, мясо, инстинкты. Я бы не рискнул читать Тютчева — этим. Загрызут.

Пугачева, Киркоров. Фото Д. Лекая

Миноуг. Плотность женского времени в интервале от пятнадцати до двадцати пяти невероятна. Мужчина едва наигрался в прятки и футбол, отслужил срочную службу под началом бравых прапорщика, каптенармуса и фельдфебеля, едва как следует напился с первой попавшейся шлюхой, едва проспался и приготовился жить, глядь, а у этих, девчонок, за спиной огонь, вода, медные трубы, судьба.

Снова популярна Кайли Миноуг, самая беспощадная секс-машина, которая попадалась мне в телевизоре. Теперь ей, видимо, под тридцать, и в ее хищном облике проявилось нечто человеческое. Но десять-двенадцать лет назад эта миниатюрная пиранья ростом чуть больше 150 см регулярно выбрасывала на медиарынок поразительные клипы, где превращалась в бестелесное желание, в стерильную похоть. Ничего особенного: песня как песня, танцы как танцы, образцовая, но не запредельная пластика, невеликий бюджет. И при этом: глаза, губы, руки, бедра и всё-всё-всё транслирует страшную, всесокрушающую силу. Я не знаю, что противопоставить юной Кайли Миноуг, она не понимает человеческих слов.

Сложность в том, что женщина становится человеком постепенно. Первые месячные действительно перерождают ее в волчицу, первый ребенок возвращает ей Образ и Подобие.

Армагеддон. Мне хотелось бы внушить зрителям, критикам, режиссерам, что ключевые антропологические характеристики — не столько биология, сколько первооснова киноязыка.

Мужское, женское, юное, среднее, пожилое, «еврей», «араб», «русский» или «американец» — все это лексика, грамматика, синтаксис, первичное, программирующее и кадрирование, и монтаж. Положим, сорокапятилетний француз в Лондоне — достаточная фабула для умного Аки Каурисмяки («Я нанял себе убийцу»). Пятнадцатилетняя русская в Туле или Москве — еще одна драматическая проблема, хоррор нашего времени, триллер, фильм ужасов, а при желании — комедия для любого возраста.

Между прочим, родители, как вы с ними справляетесь? Хитрость, подкуп, грубое насилие, порка? Когда у меня будет больше времени и финансовой свободы, непременно издам бестселлер «Армагеддон: моя пятнадцатилетняя дочь». Кстати, на подобный текст способен человек, в реальности эдаким богатством не обремененный: именно поэтому все, что я сочиню, будет клинической правдой. Без сладких соплей и умолчаний.

Юля. Вот какую песню заказала на радио «Ретро» пятнадцатилетняя тульская Юля. Не говори, что ты любишь меня. Не говори, не говори. И не проси, чтоб простила тебя. И не проси, и не проси. По совести, по уму, Юлю надо бы выпороть. До полусмерти. Пока еще не поздно. Пока все эти вредные рефлексы не закрепились в пустой девичьей башке. Беда в том, что ее ровесниц научили тому же. Будут развращать друг дружку всю оставшуюся жизнь. Будут культивировать эту идеологию, идеологию смерти.

Вот кто погубит Россию: Юля с подружками. А дураки говорят: мировой капитал, масоны. Гляди, россиянин, Юля подмигивает тебе своим обаятельным крашеным глазом. Не проси ее о пощаде.

Годар. «…Школьницы с бульвара Сен-Жермен, которые не знают ничего, кроме Бергсона и Сартра, так как родители запирают их дома, среди книжных стеллажей…» («Мужское — женское».)

Территория. Россия — это, конечно, не «кровь», а территория. Когда-нибудь русский и сопутствующие ему этносы окончательно выдохнутся, но в судьбе государства это не изменит ничего. Придут узкоглазые китайцы или рассудительные угро-финны, все равно, примут православие, переведут на язык иероглифов Димитрия Ростовского и «Повесть временных лет», напьются пшеничной водки, проспятся, а наутро назначат губернаторов и участковых, выставят боевые дозоры на границах и станут жить так же, как жили до них сотни миллионов русоволосых славян.

Попробуйте жить здесь по-другому. Попробуйте.

Киаростами. Его масштаб оценят впоследствии. Его фильмы предъявляют пространство, точно стерильную национальную идентичность. Территория у него — это и есть персидская «кровь». Национальное овнешняется и, вполне по Майринку, свертывается в действительность, в географию, в иранские горы, равнины, деревни, в густой, пропитанный Историей воздух. Наряду с Каурисмяки, самый русский режиссер мирового кино.

Детство. Этническое — ничто. Социальный опыт — всё.

Смотрите, Украина, Малороссия, населенная нашими единокровными братьями и сестрами. Сбили пассажирский самолет, превратили в ходынку невинное авиа-шоу, бессмысленно заигрывают то с Россией, то с НАТО, не оплачивают нашу газовую трубу, каждые полгода — трагедия на шахте имени Засядько. Ларчик открывается просто: у страны нет преемственного опыта государственности. Страна никогда не была самостоятельной. Эти братья по крови, этот «юмор в коротких штанишках», еще наломают дров.

И за Севастополь, прав Балабанов, как-то отвечать придется. Не по уму, так по совести. Не по совести, так по уму.

Ужас. Единственное «национальное» образование, которое вызывает у меня непримиримый искренний ужас — постсоветские прибалты. Вот типичный пример подмены социального этническим маскарадом. Некоторым людям хочется в большую Европу. Маленькие страны, сложная промежуточная территория на границе Запада и Востока. Впрочем, сумели же финны остаться людьми! А просто финны — не совки, им не привили дремучую совковость. Кровь — одна, а повадки разные. Господи, спаси маленькую Прибалтику от большой спеси. От самоупоения и, как ни дико звучит, от имперских амбиций. Кажется, что именно Прибалтика присоединяет к себе объединенную Европу, а не наоборот. И, между прочим, мне никогда не нравился Раймонд Паулс: ни внешне, ни творчески, никак. Что это за такой «маэстро»? У нас варвары, чудо-богатыри: Тухманов, Добрынин, Зацепин, Шаинский. Титаны духа, гении масскульта. У них — скучный, интеллигентный маэстро. Не признаю.

Р. S. Фантастика! Только что по радио «Маяк»: на открытии конкурса в Юрмале хулиган бросил в Паулса тортом! Попал, нет? Достоверно известно, что получил пятнадцать суток. Не Паулс, конечно, а хулиган. Привет от Мака Сеннетта!

И от адептов подлинной массовой культуры!

Козьма Прутков. Даже политкорректность должна иметь разумные пределы. Иначе как отличишь сонного от мертвого?

9. Аккурат в 75-м (помню эту минуту, как теперь) я зачарованно спросил старшего, четырнадцатилетнего, товарища: «Откудова эта песня? Как это может быть?» Его ответную реплику воспроизвожу дословно: «Это написал один очень хороший человек!» Приятель и сам не знал человека по имени, просто оценил явление честно, так, как я, по малолетству, оценивать не решался. Радиоузел тульского парка без конца, по кругу гонял «Во французской стороне…» с только что появившегося альбома Тухманова. Здесь важно вот что: дремучий советский ребенок, уже вполне наученный официальному государственному цинизму, этике наоборот, свинству, подлости и равнодушию, не наученный ничему основательному и безусловному, получил предметный урок соответствия. Впервые некий старший товарищ осознанно соотнес этическую максиму «хорошо» с действительно стоящей вещью. Это были обвал, потрясение, если угодно, первый религиозный опыт. Миру были возвращены здравый смысл, целесообразность, иерархия и порядок. Мое восхищение этим человеком безгранично. Вы можете назвать любое имя в великой русской культуре, я все равно поставлю его после Тухманова. Потому что не знаю другого русского интеллигента, готового подойти к массе, к толпе как угодно близко, не жертвуя при этом ни профессиональным качеством, ни достоинством.

Мне пояснили, что Давид Тухманов — армянин. Это замечание необходимо для того, чтобы надежнее встроить главу в тематический контекст весьма, кстати, серьезной статьи. Впрочем, только на Востоке придают такое болезненное значение орнаменту, форме, каллиграфии, эстетике повседневного. «Саят-Нова» Параджанова, самодостаточное совершенство на территории материального убожества, — это близко, это отчасти Тухманов. Все же кровь имеет некоторое значение, не поспоришь.

Немного нервно. Я понимаю, велик соблазн отмахнуться от моих регулярных экскурсов на территорию здорового масскульта, объявив автора дурачком с плохим вкусом. Я понимаю, велик соблазн снова и снова лудить полудохлые, никому не нужные, ориентированные на «ближний круг» квазиинтеллигентские «кинопроизведения». Беспомощные провинциальные «штучки», которым грош цена, у которых, однако, немалые амбиции и бюджет. Структурализм давно указал на то, что выдающееся кино и подлинный музыкальный хит устроены одинаково: и то и другое есть машина по уничтожению времени и производству сильной, единообразной коллективной эмоции.

Я бы преподавал во ВГИКе и на Высших курсах не сомнительных отечественных киноклассиков (есть и такие), а Добрынина, Зацепина и Тухманова, демонстрируя, как эти люди на небольшом пятачке популярной массовой культуры, где семь нот и пять с половиной сюжетов, умудрялись сугубо техническими, формальными средствами добиваться предельного чувственного напряжения. Как они внутренне отзывались на социальный заказ толпы или, скажем, народа, всегда максимально обостряя эмоцию, обнажая нерв, не стесняясь своей человеческой подлинности, не притворяясь небожителями и пижонами. Для сравнения проследите, как сворачивают, глушат мелодический сюжет, как «подсаживают» эмоцию совковые рокеры, вроде Гребенщикова. Как одергивает себя прибалтийский интеллигент Раймонд Паулс, который, конечно, небесталанен, но никогда не стремится за горизонт, полагая главной человеческой добродетелью — сдержанность. Кстати, вы догадываетесь, в каких выражениях обсуждали Гайдая его «старшие», его «серьезные» товарищи и современники? Где теперь искать этих товарищей? И зачем?

Чуковский. «Кинематограф тоже есть песня, былина, сказка, причитание, заговор» (1908).

Рвет. Я молча и зло соглашусь с тем, кто назовет нынешнюю манеру Добрынина кабацкой. Однако поправлю ехидного критика: а что в современной расейской культуре не «кабак»? Все же есть вещи, которыми нельзя торговать, время, с которым нельзя соглашаться. И Добрынина я помню иным. А этих, нынешних — писателей, режиссеров, жрецов, — знаю только такими: чумовыми, раскованными. Рвет.

Футбол. Во-первых, феномен агрессивного «боления» за своих не что иное, как сублимация архаического инстинкта кровного родства. Команда, делегированная страной на правах этноса. Футбольные беспорядки в Москве не только очевидная провокация, но и рудиментарное проявление инстинкта «крови»: пасть порву за братьев и сестер, за единокровных, своих!

Во-вторых, причины отвратительной игры сборной России в Японии исчерпывающе описаны «Таинством исповеди-2»: в нашей благословенной стране о молодых мужчин вытирают ноги, да.

В России культ старческой мудрости и так называемого жизненного опыта, прямо наследующий эпохе великих старцев Политбюро. Даже дилетанту понятно: Измайлов, Сычев, Кержаков — лучшие футболисты России. Однако Романцев делал ставку на бывалых, уставших от жизни и любви.

Телевизор подтвердил: в Японии Измайлов и Сычев выходили на тренировку первыми! Романцев плевал: предпочел позор пополам с классовой солидарностью, поставив на пожилых, по футбольным меркам, мужиков с каменными лицами и деревянными ногами.

Восемнадцатилетние Измайлов и Сычев никогда не станут Федотовым и Стрельцовым. Спасибо тебе за это, дедушка русского футбола Олег Иванович! Спасибо за то, что защитил наши классовые интересы, — так написали в своем благодарственном письме Романцеву российские пенсионеры.

Волейбол. Пляж. В кругу выделяются две эффектные молодые женщины лет двадцати пяти. Конечно, незнакомы, но, проявив животную интуицию, солидаризируются: играют друг на друга, очень скоро образовав нерушимую команду. Если угодно, малую, совсем малую, но влиятельную социальную группу.

Здесь и сейчас они решают коллективные задачи: их объединяют возраст и пол. Достаточно для союза в этой, предварительной, ситуации. Вот их социальная страта: молодые, свободные красавицы, волчицы. Они еще не соперницы. Едва дело дойдет до индивидуальной борьбы за привилегии и самца, перегруппируются, перегрызут глотки друг другу.

Но я не про волейбол, а про кино, которое как раз и призвано прозревать вот такое — социальное — в биологическом.

Наташа. Когда я руководил киностудией «САД», возглавляла Студенческий клуб тульского Политеха. Была на три года старше меня, окончила ГИТИС, между нами не случилось отношений, кроме служебных. Разочаровавшись в столичной богеме, Наташа культивировала наступательное православие, яростный антикатолицизм, выборочный антисемитизм. Едва я оживлялся в присутствии симпатичной студентки, делала мне ироничное замечание, предполагая, что меня одолевают бесы и мне следует немедленно спасаться. «Вот с этой и спасусь!» — огрызался я, приводя непосредственную начальницу в исступление.

Практиковала вялотекущий роман с богатым молодым шведом. В конечном счете вышла замуж за пожилого польского профессора, от которого вскорости родила. Я узнал об этом в Москве три года назад, заклацал зубами: «А наши православные парни?! Почему же — польский старичок?! И что сделалось с ее антикатолицизмом?! Неужели поцелует папе сандалии?!»

Пару лет назад пересеклись в Туле. С ходу попыталась ошеломить меня европейским лоском и совковым гонором. Я был подчеркнуто груб, посоветовал немедленно рожать второго и третьего. Чтобы нейтрализовать бабью дурь полезными делами.

Но самое интересное здесь вот что: становление девушки осуществлялось даже не в ГИТИСе, а в салоне красоты уничтожаемой ныне гостиницы «Интурист», которым заведовала родная Наташкина тетка. Конечно, конечно, весь этот бред — онанизм, антисемитизм — прививают нашим добродушным, нашим недалеким девчонкам интуристы, все эти шведы, поляки и прочие проходимцы. Больше некому. В таких вот ситуациях я стр-рашный националист! Непримиримый.

Тула. «В Москве куда меньше красивых девушек, чем у нас, в Киеве». — «Чепуха. Просто в Москве куда больше денег. Поэтому московские красавицы, этиюные куколки, ездят в дорогих авто. Если на то пошло, больше всего красивых девушек в Туле: все они, за редким исключением, вынуждены ходить по улицам пешком. Возить их некому, не на чем да и незачем».

Даже самые безупречные тульские барышни все еще готовы отдаваться за так. За красивые глаза. За остроумный, изысканный треп. За день и ночь обоюдного удовольствия.

В Туле деньги по-прежнему не стоят ничего: их попросту нет. Тула, придет время, будет спасать страну от антропологической катастрофы: случается, здесь и сегодня рожают по любви.

Окончание следует

1 С е л и г м е н А. Проблема доверия. М., 2002, с. 208.