Что такое альтернативная история. Лекция 1

Лекция 1 (вступительная). Что такое альтернативная история и кому она нужна?

Автор нижеследующих строк — профессиональный историк, в том числе вузовский преподаватель истории. Посему свои размышления он облекает в привычную ему форму курса лекций. Курса лекций по дисциплине, которая как бы и есть и которой как бы и нет — по истории альтернативной (она же контрафактическая, она же история в сослагательном наклонении). То есть альтернативная история, если она, конечно, существует, занимается не тем, что было, а тем, что могло (или не могло) быть. В каком-то смысле я собираюсь делать то же самое, что делали персонажи знаменитого фантастического романа Айзека Азимова «Конец Вечности». Они исследовали пути развития человеческого общества, в том числе и даже в первую очередь возможные, но не воплотившиеся в реальности (даже в Реальности, с большой буквы). Именно это я и собираюсь проделать, дабы вмешаться (или, наоборот, ни в коем случае не вмешиваться) в течение истории, чтобы будущее было наилучшим (но что есть наилучшее будущее — предмет дискуссий для персонажей романа). Последнее, боюсь, находится вне пределов моих возможностей. Или не находится? Вспоминаю — пожалуй, с определенной неловкостью, ибо в памяти всплывает то, о чем многие (но все-таки не я) сегодня старательно пытаются забыть, — слова одного молодого человека, третьекурсника истфака МГУ, сказанные в ночь с 20 на 21 августа 1991 года близ Белого дома: «До сих пор у нас были только лекции по истории, а тут — практические занятия». Мы находимся в истории, что — и это вполне понятно — радует далеко не всех: «Чем эпоха интересней для историка, тем она для современника печальней» (Наум Коржавин). Потому любому из нас важно, а для душевного спокойствия даже и необходимо узнать, было ли что-нибудь подобное в прошлом. Если не было, то мы можем гордиться — вот какие мы неповторимые! Если было, то можем успокоиться — не мы первые, не мы последние… Повторю: мы находимся в истории. Но что это значит? Мы попали в историю, мы — употреблю слово из низкой лексики — вляпались в нее? Или: мы делаем историю, мы — употреблю слово из высокой лексики — творим ее? Отсюда по-разному можно сформулировать вопросы, обращенные в будущее: «Что с нами сделают?» или «Что нам делать?» И тут же, разумеется, возникает еще один классический российский вопрос: «Кто виноват?» Набор ответов: мы сами; некие темные силы — иудомасоны, правительство, коммунисты, демократы, американцы, исламские фундаменталис-ты, гомосексуалисты, писатель Сорокин и т.д. и т.п.; вообще никто, ибо такова была историческая необходимость. Совокупность вышеприведенных вопросов можно переформулировать так: «Могло ли вообще быть иначе?» Если прошлое было таким, каким оно было, потому что иным и быть не могло, то и будущее будет таким, каким ему предопределено быть, и, значит, любые наши усилия наполнить грядущее желательным содержанием тщетны. Отойдем в сторону и с бесстрастным любопытством понаблюдаем, как суетятся, и совершенно напрасно, другие. Чему быть, того не миновать. А если миновать? Если мы что-то можем изменить в сегодняшней жизни и тем самым повлиять на завтрашнюю? От решения этого вопроса зависит «быть или не быть», действовать или бездействовать. Все сказанное мною, впрочем, пока что из разряда «суждений нравственных». А вот возможна ли научная история в сослагательном наклонении? И если возможна, то в силах ли мы, историки, описать, каково было альтернативное прошлое, каким могло бы стать альтернативное настоящее? До недавнего времени рассуждения типа «а что было бы, если…» являлись уделом романистов. В чрезвычайно популярном еще совсем недавно романе Василия Аксенова «Остров Крым» читателю предлагается альтернативный вариант отечественной истории — существование как бы «второй России (или СССР)» на острове Крым, не взятом в 1920 году Красной Армией (как взят был в нашей Реальности одноименный полуостров), подобно тому как существует ныне «второй Китай» на острове Тайвань. (Запомним, что здесь и в нижеследующих примерах всюду приме- няется один и тот же прием: берется некое событие в прошлом, которое автор считает ключевым, предполагается, что исход этого события был другим, нежели в действительности, далее описывается и иная история прошлого и настоящего.) Кингсли Эмис в романе «Конец» набрасывает полотно нынешнего мира, в котором, однако, не было Реформации: среди персонажей упоминаются кардинал Энрико Берлингуэр (кто не помнит: был такой генсек Итальянской компартии) и генерал ордена иезуитов Жан-Поль Сартр (занудный историк может, впрочем, вопросить: откуда иезуиты, если не было Реформации, а значит, и Контрреформации?). В политическом триллере английского писателя Роберта Харриса «Фатерланд» действие происходит 14-20 апреля 1964 года в «третьем рейхе». В результате второй мировой войны Германия победила (отклонение от действительного хода событий произошло в мире Харриса что-то весной — в начале лета 1942 года), Гитлер жив, как живы либо умерли много позднее, чем в нашей Реальности, иные нацистские лидеры, известные из нашей истории, Германская империя простирается до Урала, за которым идет вялотекущая война с Советским Союзом (столица — Омск), вся Европа объединена в Европейское Сообщество (флаг его тот же, что и в нашей Реальности) под гегемонией Берлина, а газета «Берлинер Тагеблатт» публикует статью музыкального критика с нападками на «вредные негритянские плаксивые завывания» группы молодых лохматых англичан из Ливерпуля, выступающих перед немецкой молодежью в переполненных залах Гамбурга (в нашей Реальности знаменитые «Битлз» гастролировали в Гамбурге в начале 60-х годов). Вячеслав Пьецух создает «роман-фантазию на историческую тему» «Роммат» (то есть «романтический материализм»). Автор не отказывает себе в удовольствии пофантазировать по поводу того, что произошло бы, если бы победило восстание 14 декабря 1825 года: «Мы изобрели бы радио и впоследствии телевидение, и это даже скорее всего, но наша история не знала бы трогательно-кровавого послуха народовольцев, слепого подвижничества пролетарских революционеров, вообще культуры самоотвержения ради будущего, и первая мировая война закончилась бы у нас не Великим Октябрьским переворотом, а максимум широкими парламентскими дебатами; возможно, что в условиях социальной благопристойности Толстой стал бы знаменитым военно-религиозным писателем, Достоевский — изо- бретателем жанра психологического детектива, а Чехов сочинял бы исключительно изящные анекдоты». Писателю такая судьба России явно несимпатична, а потому он с радостью доказывает, что ничего подобного и случиться не могло, ибо у Отечества нашего иное, страшно-прекрасное, а не уныло-благополучное предназначение. А ежели бы описанное — не дай Бог — произошло, то «мы не имели бы многого из того, что сегодня пронзительно дорого нашему сердцу; и не справили бы свою духовную миссию, так как мы были бы для нее слишком буржуазно просты той самой простотою, которая хуже всякого воровства». (Автор настоящей заметки, которому почему-то не так уж пронзительно дорого оное предназначение и который почему-то отказывается видеть что-либо трогательное в кровавых убийствах, желал бы отметить: «послух», если верить словарям, — «свидетель в суде», что не то же самое, что «послушничество», которое, видимо, имел в виду маститый писатель, и «справляют» не духовную миссию, а большую и малую нужду.) Эти примеры не единичны (мы еще поговорим о них и об иных примерах), но относятся они не к истории, а к изящной словесности. Где-то на грани оной истории и оной словесности лежит созданная Натаном Яковлевичем Эйдельманом беллетризированная биография Сергея Ивановича Муравьева-Апостола «Апостол Сергей». В этой книге прославленный историк (но и знаменитый писатель) предлагает сценарий развития событий, которые могли бы произойти в случае победы восстания Черниговского полка (а ведь, действительно, могли: увенчался же успехом — пусть и временным — поход Риэго в Испании). Еще одно сочинение на той же грани. В 1931 году в США вышла в свет весьма любопытная книга «Если, или Переписанная история», состоящая из семи очерков, каждый из которых посвящен некоему как бы прогнозу мирового развития, каковое могло бы иметь место, если бы, например, в битве при Лас-Навас-де-Толоса в Испании в 1212 году победили мавры, а не христиане, если бы Людовик XVI в 1791 году благополучно бежал из революционной Франции и т.п. Но все это игры ума без какой-либо методологической базы. Да и среди авторов не только историки, но и литераторы, такие как Г. К. Честертон («Если бы дон Хуан Австрийский сочетался браком с Марией Стюарт») или позднейший лауреат Нобелевской премии по литературе, кстати сказать, за сочинение исторического свойства, но все же не историк, а, если так можно выразиться, пишущий политик - Уинстон Леонард Спенсер Черчилль («Если бы генерал Ли одержал победу при Геттисберге» — имеется в виду решающее сражение в войне Севера и Юга в США, где генерал Ли командовал армией Конфедерации). Следующий сюжет еще ближе к науке, хотя и не совсем (или совсем не) науке истории. В Государственном университете гуманитарных наук преподавательница основ безопасности жизнедеятельности задала студентам реферат на тему «Что было бы сейчас, если бы не было двух мировых войн?». Есть совершенно изумительные ответы на этот вопрос. Один реферат представляет собой небольшой рассказ об одном дне в апреле 1995 года (но в иной Реальности) некоего молодого москвича. Он гуляет по Москве, идет с проспекта Столыпина по бульвару Витте на проспект Лорис-Меликова. Он любуется шестидесятиметровой статуей Александра II Освободителя работы Зураба Константиновича Церетели, воздвигнутой тщанием московского городского головы Юрия Михайловича Лужкова. Он читает в газете «Московский царедворец» статью Александра Хинштейна, в которой сей бесстрашный разоблачитель коррупции клеймит министра финансов Российской империи Анатолия Борисовича Чубайса, каковой продал родную дочь в жены вождю племени хуту в Германском Конго в обмен на какие-то там концессии. Он пьет пиво «Привет юбиляру», специально выпущенное к семидесятилетию царствующего императора Петра IV Алексеевича, причем на этикетке воспроизведен портрет Его Величества работы Александра Шилова (оригинал — в Третьяковской галерее). Он посещает в Музее изящных искусств имени И. В. Цветаева выставку видного немецкого художника-экспрессиониста первой половины — середины ХХ века Адольфа Шикльгрубера и ведет там увлекательную беседу с неким ценителем живописи, который доказывает герою, что упомянутый Шикльгрубер, натура художественная, тонкая, никогда не стал бы заниматься политикой. Ну и так далее в том же духе. Я изложил эту забавную историю на одном высокоученом собрании и чуть было не сорвал плавное течение заседания. Почтенные участники оставили повестку дня и кинулись обсуждать, могли ли в Первопрестольной, в условиях, когда не было первой мировой войны, а потому и Октябрьской революции, стоять омерзительные изваяния работы Церетели (любопытно, что никто не поставил под сомнение возможность Ю. М. Лужкова занять пост московского городского головы в иной Реальности). Одни настаивали, что чудовищный художественный вкус нынешнего московского начальства есть прямое следствие падения культуры в результате большевистского переворота, а посему подобных статуй в параллельном мире быть не могло. Другие доказывали, что вполне могло, ссылаясь на множество строений в псевдорусском и ложновизантийском стиле в начале ХХ века. Надо отметить, что описанная дискуссия происходила в апреле 1999 года в Институте всеобщей истории Российской Академии наук на заседании «круглого стола» на тему «История в сослагательном наклонении?» (именно так, с вопросительным знаком). То есть тема альтернативной истории из писательских фантазий и «суждений нравственных» перешла в занятия профессиональных историков, из среды литераторов и моралистов в академическую среду. Так что же говорят ученые на эту тему? Но, как сказано в известном романе братьев Стругацких (и как автор настоящих строк обожает завершать свои собственные выступления перед студентами), «это уже совсем другая история». Об этом в следующей лекции.