Рассуждение о методе. Лекция 2

Проблему «что было бы, если бы…» ученые затрагивали не слишком часто, но все же касались ее. Еще в конце XVIII века знаменитый английский историк Эдуард Гиббон в популярнейшем в свое время труде «История упадка и падения Римской империи» обнаружил, по его собственным словам, «событие, изменившее историю всего мира». 17 октября 732 года (именно этой даты придерживаются большинство историков, хотя существуют и иные мнения) франкское войско разгромило под Пуатье армию арабов, которые, как известно, в 711-714 годах захватили почти всю Испанию, а с 720-х годов начали завоевания в Южной Галлии, входившей во Франкское королевство. Иной исход сражения, настаивает Гиббон, привел бы к тому, что нынешний мир выглядел бы совершенно иначе: «Чтобы пройти победным маршем от Гибралтарской скалы до долины Луары, потребовалось преодолеть немногим более тысячи миль. Еще один бросок на такое же расстояние вывел бы сарацин к границам Польши и горной Шотландии. Рейн так же судоходен, как Нил или Евфрат, и арабский флот мог бы, даже не вступая в морской бой, войти в устье Темзы. Возможно, теперь в Оксфорде штудировали бы Коран и его знатоки вещали бы обрезанным англичанам об истинности и святости откровений Магомета». Сколь неожиданно современной кажется эта фраза на фоне массового политического движения мусульман Соединенного Королевства, проходящего под лозунгом: «Ислам — будущее Британии»!

В конце 60-х годов ХХ века маститый соотечественник Гиббона и его коллега по цеху историков Арнолд Джозеф Тойнби написал статью-эссе «Если бы Александр не умер в Вавилоне», в которой как о реальности повествует о более чем двухтысячелетней всемирной истории, какой она могла бы стать, если бы Александр Македонский дожил до глубокой старости, продолжая свои завоевания, что в конечном счете привело к процветающему всепланетному государству и универсальной синкретической общечеловеческой цивилизации. Но все эти как бы описания иной реальности лежат если не вне историографии, то, во всяком случае, на ее границах. Во времена Гиббона история только-только начинала из летописания становиться наукой и к поискам тех или иных законов или закономерностей исторического процесса — кроме Промысла Божьего — ученые едва-едва приступали. Статья Тойнби — скорее шутка гения, его мечта о едином мировом государстве и единой — в многообразии — мировой культуре. И, главное, во всех этих трудах нет основного — методологии. Все сценарии исторического развития строятся по принципу: а почему бы и нет? Гиббон (того же мнения придерживался, например, и знаменитый французский историк XIX века Жюль Мишле) настаивал, что битва при Пуатье — поворотный пункт мировой истории. Его оппоненты доныне отвергают это, утверждая, что последний натиск арабов на север был всего лишь кульминацией набегов, что завоевательных планов у них не было, что некое равновесие между христианством и исламом в Западной Европе (Испания ведь оставалась мусульманской) наступило бы независимо от исхода означенной битвы, и т.д. и т.п. И кто прав — сказать невозможно. Невозможно потому, что не решен — именно методологически — основной вопрос: играют ли случайности вообще какую-либо роль в историческом процессе? Или чему быть, того не миновать? Александр Дюма-отец, кстати сказать, не только плодовитый исторический романист, но и усердный читатель и пропагандист трудов так называемой «романтической» школы в историографии, направления, ставившего во главу угла не описание политических событий, а изучение «духа времени», писал: «Было бы любопытно написать историю великих последствий, вызванных незначительной причиной. Любовь Елены повлекла за собой Троянскую войну и изменила лицо Греции; насилие над Лукрецией изгнало Тарквиниев из Рима; …стакан воды лишил герцога Мальборо командования и спас Францию, даровав ей Утрехтский мир».

Но еще за сто лет до этого соотечественник Дюма Шарль Луи Монтескье, старший современник Гиббона (французский мыслитель умер, когда будущему английскому историку было семнадцать лет), утверждал: «Если случайно проигранная битва, то есть частная причина, погубила государство, то это значит, что была общая причина, приведшая к тому, что данное государство должно было погибнуть вследствие одной проигранной битвы. Одним словом, все частные причины зависят от некоего всеобщего начала». Второе мнение — история (история как процесс, разумеется) определяется внешними по отношению к человеку причинами — всегда было более влиятельным. Оно возникло еще до появления собственно научной истории. То, что история развивается по Божественному плану, было ясно христианским мыслителям от Августина Блаженного до воспитателя внуков Людовика XIV епископа Боссюэ. Гегель переименовывает Бога в Мировой Разум, но суть от этого не меняется.

В дальнейшем Бога заменяют на безличные законы то ли природы, то ли общества. Течение истории зависит от объективных законов либо развития производительных сил (Маркс), либо культур, они же цивилизации (различные мыслители от итальянского ученого XVIII века Джамбаттисты Вико до Освальда Шпенглера и А.Дж.Тойнби в ХХ веке), либо рас (французские историки XIX века и идеологи «третьего рейха»), либо этносов (популярный доныне Лев Николаевич Гумилев), либо даже собственно природы (приверженцы так называемого «географического детерминизма» вплоть до французского историка ХХ века Фернана Броделя). А раз есть законы, то любые случайности не играют никакой роли, они взаимно погашаются по закону больших чисел (тоже ведь закон). Вообще: «единица — вздор, единица — ноль». То есть: единица — один человек, одно явление, уникальный факт — на общеисторические процессы никак не влияет. Окончательный вывод сделал упомянутый Ф. Бродель: «Люди не делают историю, это история делает людей». А выдающийся отечественный ученый (я бы даже сказал, мыслитель) Юрий Михайлович Лотман, наоборот, настаивал: «Гегельянское сознание, вошедшее незаметно для нас в самую плоть нашей мысли, воспитывает в нас пиетет перед реализовавшимися фактами и презрительное отношение к тому, что могло бы произойти, но не произошло, но не сделалось реальностью. Размышления об этих потерянных дорогах гегельянская традиция третирует как романтизм и зачисляет по ведомству пустых мечтаний». На мой взгляд, далеко не только гегельянская, но понимаю, почему Лотман назвал именно ее в вышеприведенной цитате из его книги «Культура и взрыв» (1992), — в эту традицию входит и до недавнего времени общеобязательный у нас марксизм.

Сегодня, разумеется, никому в голову не придет отрицать наличие закономерностей, наличие устойчивых структур — социально-экономических, географических, ментальных, — определяющих во многом течение истории. Но именно что «во многом».

Французский историк Роже Шартье, отталкиваясь от афоризма Лейбница — «в своих поступках мы на три четверти автоматы», — утверждает, что, «во-первых, остается „одна четверть“ человеческих поступков, импульсы которых лежат за пределами стереотипов поведения. Это обстоятельство обеспечивает существование человеческой природы и ответственности. Однако, во-вторых, есть и другие „три четверти“ человеческих поступков, которые определяются коллективными детерминантами».

Разумеется, «одна четверть», «три четверти» — это некая метафора конкретного механизма сочетающего необходимое и случайное. И вот такой механизм предлагает Лотман в своей последней прижизненной публикации — статье «Изъявление Господне или азартная игра? (Закономерное и случайное в историческом процессе)» (1994). Опираясь на идеи американского ученого русского происхождения Ильи Пригожина, изучавшего динамические процессы на физическом, химическом и биологическом уровнях, Юрий Михайлович представляет свое решение проблемы сочетания недетерминированного и индетерминированного в истории. «Динамические процессы, — пишет он, — протекающие в равновесных условиях, совершаются по детерминированным кривым. Однако по мере удаления от энтропийных точек равновесия движение приближается к критическим точкам, в которых предсказуемость течения процессов понижается. […] В этих точках\1\ процесс достигает момента, когда однозначное предсказание будущего становится невозможным. Дальнейшее развитие осуществляется как реализация одной или нескольких равновероятных альтернатив. […] В этот момент решающую роль может оказать случайность… В точках бифуркации вступают в действие не только механизмы случайности, но и механизмы сознательного выбора, который становится важнейшим объективным элементом исторического процесса. […] В эти моменты поведение отдельных людей, как и масс, перестает быть автоматически предсказуемым, детерминация отступает на второй план. Историческое развитие следует в эти моменты мыслить не как траекторию, а в виде континуума, потенциально способного разрешиться рядом вариантов. Эти узлы с пониженной предсказуемостью являются моментами революций или резких исторических сдвигов. Выбор того пути, который действительно реализуется, зависит от комплекса случайных обстоятельств, но еще более от самого сознания актантов».

Попробую прокомментировать мысль Юрия Михайловича своими словами и, надеюсь, не искажу ее. В любой культурной эпохе наличествуют элементы, полностью в эту эпоху не вписывающиеся. Например (примеры принадлежат автору настоящих строк, и Ю.М.Лотман ответственности за них не несет), в I веке Герон Александрийский изобрел паровую турбину, в Х веке викинги достигли Нового Света, в ХVI веке француз Бонавантюр Деперье проповедовал последовательный атеизм, но их эпохам не нужны были ни машины, ни Америка, отсутствие Бога не укладывалось в сознании людей, и все перечисленное оказалось не более как курьезом. Однако маргинальные курьезы накапливаются, перемещаются ближе к магистральному пути истории, и наступает момент той самой точки бифуркации. Мы не можем предсказать поведение отдельного человека, но, как правило, в состоянии довольно точно предвидеть поступки большого числа людей. Как правило, а не в означенной точке бифуркации. На протяжении всего Средневековья существовали еретики, отклонявшиеся от учения Церкви, но это было именно отклонение, основной путь лежал в русле ортодоксии. А вот в эпоху Реформации выбор между ересью и ортодоксией, существовавший всегда, становится массовым, собственно говоря, нельзя уже сказать, где норма, где отклонение. Конечно, задним числом мы, историки, безупречно объясняем, почему в Северных Нидерландах восторжествовали свобода и протестантизм, а в Южных — испанское господство и католичество. Но будем честными: мы подгоняем решение под известный ответ. На деле в точке бифуркации в игру вступают механизмы как случайности (если бы Александр Македонский не умер в Вавилоне в возрасте 33 лет, предпринял задуманный поход на Италию, завоевал ее — почему бы и нет? — то состоялась бы Римская империя?), так и сознательного выбора (если бы мятежники на Сенатской площади действовали бы энергичнее, устояло бы самодержавие?). То есть в истории наличествуют моменты, когда будущее развитие зависит и от случая, и от мыслей и поступков участников событий. История становится не неизбежной, а альтернативной. Итак, некий метод предложен. А как он реализуется в конкретных исследованиях? И, потом, единственный ли это метод? Но это уже совсем другая история.

\1\ Лотман вслед за Пригожиным называет их «точки бифуркации», то есть раздвоения.