Повреждения и наваждения. Входы, выходы и всходы

Опять народ базарит за образование. Ректоры бранятся, телеонтьевы тешатся: мол, вот она, маразматизация школьного дела. Ну правильно, посеяли где-то в хапковом опьянении разумное-доброе-вечное, а теперь на похмельную голову нигде найти не могут, но все равно ждут каких-то всходов. Был у меня родственник, который, появляясь в своем дому — высоком терему, будоражил чилдренов и домочилдренов приветствием: «Везде у вас пыль. Старая пыль!» Войдите в храмы отечественной науки, коснитесь их плоскостей, выпуклостей и вогнутостей, взгляните на адептов и неофитов — везде пыль. Старая книжная пыль.

Вершины образования окутаны облаками и туманами университетского быта, поэтому поведу разговор не обо всем, но об образовании в университетах. Камешки средней школы слишком склизки, чтобы на них вертеться. Ну а университетская система, пребывая на боку, слишком величава, чтобы лежа суетиться, поэтому вообще никак не откликается на запросы времени. С одной стороны, это понятно. Жизнь велика, университеты на фоне вечности хоть и горды, но малы, как птички. Большое (жизнь) малому (университетам) не угрожает. Возьмите пример канализационного колодца: для него чем больше танк, тем неопаснее.

Несмотря на то что при постановке университетского образования мы подражали Европе, нынешнее состояние российской наивысшей, так сказать, школы многими частностями напоминает о неброской прелести заокеанских университетов.

У нас как в Америке. Гениальные придурки в профессуре вымерли, преподаватели состарились и учителизировались. Гремят бубны шаманов. В мантийном сословии усиливается ересь педагогизма, в отсветах которой студенты кажутся не коллегами, но неразумными детьми, отроками и отроковицами, с которыми нельзя сотрудничать, но которых нужно воспитывать. Детсадизм разъедает мистическую, я бы сказал, цельность университетской корпорации (само слово «корпорация» когда-то значило «единотельность»). Преподавателей подкашивает профессиональная болезнь учителей — инфантильность и педагогизм. Пионерами в этом были, возможно, актерские училища и киношколы, но сейчас это повсеместное явление.

Всякая педагогика, всякое учительство склонны к методоложеству, извращению, когда умственный поиск и обучение личным примером подменяются пересказом чужих идей и механическим вдалбливанием обезличенных сведений. Преподающая наука отступает перед наукой преподавания. Отсюда обратный отбор, который вытесняет подлинно элитный профессорско-преподавательский состав, намывает в фарватере университетской науки псевдоэлитные (элитаристские) кадровые мели, создавая преимущества для людей больных честолюбий и высоких положений перед людьми высоких достижений. Спасибо российскому Министерству образования, которое, не таясь, продвигает обратный отбор вслед за американизированной экзаменационной системой.

В Америке устремление к обезличке, уравнительский задрыг поспорят на равных с российскими. Американские колледжи заполнены шестидесятниками с их левацкой стадностью и идейной нетерпимостью. Личностность, проблемность и оригинальность изгоняются из университетских кампусов по соображениям высшего порядка. Без возмущения нет просвещения. Не ради красного словца я говорю о беспроблемье и бескризисности университетов как о насущной проблеме.

Сказано: человек — мера всех вещей. Российские университеты беспроблемны в меру своей обесчеловеченности. Я и вы, мои читатели, гуманитарии, а отечественная гуманитаристика наименее гуманизированная отрасль культуры. В первую очередь из-за задержки естественного развития. Загнанная в подполье, она даже в лучших своих образцах остается в XIX веке, а то и в более ранних веках. Ее назидательность, ее самовоспроизводство упираются в механистическую педагогическую утопию Просвещения. В зеркале просветительской дидактики человек изначально чистая доска, он подлежит единообразному и одновременно узкоспециализированному воспитанию, а главное — он воспитуем беспредельно как угодно и насколько угодно, не имея, если так можно выразиться, самовоспитательной независимости. Поработав некоторое время в ГИТИСе, помню, что тамошние педагоги относились к обучаемым как к Големам, то есть как к большим кускам бессловесной глины. Стоит ли удивляться после этого, что дублированные фильмы хуже субтитрованных.

Российская гуманитарность сдавлена псевдогуманитарным окружением наподобие марксизма-ленинизма (со всеми его щупальцами), истории КПСС и т.д. Подобные полипы образования до поры затаивалось, но нынче наверстывает потери.

Сие не славно, но это не всё. По-моему, важнее то, что в образовании столкнулись две культуры — книжная культура обучающих и телевизионная культура обучаемых. Люди книги, нос к носу сойдясь с могучей новой культурой, не понимают ее значения, не чувствуют ее силы.

Телевизор и кинематограф создают пространство нового образования, в основании которого осведомленность всех обо всем. Телевизионно-киношное многознание отличается от книжной учености. Книжник хотел бы владеть знаниями рационально, он относится к своей памяти, как к обозримой и словно бы застроенной полками емкости. Некнижный человек Сократ знал, что ничего не знает. Современный книжник служит на границе между знанием и незнанием, переносить невзгоды ему помогает вера в четкое разделение между известным и неизвестным. Неизвестно то, чего нет на полках личной и общественной памяти (когда все полки памяти заполнены, само существование чего-то неизвестного начинает отрицаться).

Теле-радио рождает памятливость другой топологии и другого подчинения. Здесь нет полок, нет геометрической правильности в этой емкости, по мандельштамовскому выражению, «сцепились бирюльки», и все переплелось. В этом мире без границ царит подсознание, люди такой культуры не знают, что же они знают. Запечатленные сведения выплывают из душевных глубин как бы самовольно, помимо волевых потуг и рациональных побуждений. На книжной образованности построена организация знания, которую называют научной. Сциентистское высокомерие побуждает навязывать оглавления и глоссарии ветхих книг в качестве современных образовательных стандартов. Сциентистское высокомерие и чиновничья узколобость: чиновники — профессиональные читатели, поисковики знакомых слов. Стандарты, если вовремя не дать чиновникам по рукам, станут подспорьем карьеристов и авантюристов, проклятьем образования.

По моему убеждению, путь, на который должны вступить (точнее, на который должны вернуться) российские университеты, был указан еще в XIX веке. Причем указан дважды — Вильгельмом фон Гумбольдтом (1767-1835) и Джоном Генри Ньюменом (1801-1890), кардиналом и великим человеком, в России почти неизвестным. Фон Гумбольдт реформировал немецкие гимназии и основал университет нового типа, Берлинский. Ньюмен благодаря уму, литературному дару и таланту убеждения вдохнул новую жизнь в университетские традиции Британии.

Оба преобразователя верили, что университетам не следует готовить людей к самопрокормлению, натаскивать на узкое ремесло. Университет, а по большому счету и государство, границы своей деятельности устанавливают по запросам универсального неутилитарного развития человека — такова основная идея и фон Гумбольдта, и Ньюмена. Вот и мне так кажется. Российским университетам надо прекращать гнать вал и начинать гнать тех, кто этот вал гонит. Нужно подготавливать выпускников не к условностям профессии, а к действительности жизни. Обучать не специальности, а эпохе.

У фон Гумбольдта не раз встречается мысль, что хорошее образование затрагивает художественные струны. В послегутенберговскую эпоху гуманизация образования — это его артистизация. Не мусорную память, а стиль и чутье следует искать в абитуриентах. Будь моя воля, я бы вообще не брал в учебу тех, кому нравятся графоманские опусы, кто не отличает плохой живописи от хорошей, кто не умеет петь и безвкусно одет (вкус — это овеществленный музыкальный слух). В этой связи кино, например, должно быть не ляля-тополями и не давлением на эрогенные зоны, не использованием дурдомов в личных целях, но приваживанием к высоте и красоте подлинной жизни.

Огромные университеты в столицах и промышленно-бюрократических гигантах, как бы они ни гордились собою, не сохраняют настоящей автономии, на них влияют могучие и кипучие силовые поля; городской быт, избыточный по отношению к внутренней жизни, забивает все университетские поры. Наоборот, качественные провинциальные университеты — средоточия местной жизни, основные работодатели для окрестного населения. Они защищены от столичной суетности и ответственны в первую очередь перед своими традициями, поэтому их самоуважение не вымышлено, их автономность надежна. Лично мне расклад, когда город вобран университетом, представляется возвышеннее и романтичнее случаев, когда университет впитан городом и цветет под колпаком у муниципальных или державных властей. Лучше пусть цитадель науки поддерживает душевные нужды налогоплательщиков, а не налогоплательщики обеспечивают телесные потребности университетов.

На Руси некогда было два вида монастырей — мирские и пустынные, то есть внутригородские (Чудов, Страстной, Новодевичий), и загородные (Кирилло-Белозерский, Соловецкий, Сийский). Можно сказать, что в России изначально ставились только мирские университеты, пустынных же нет и по сию пору. Уподобление университета монастырю имеет больше почвы, чем может показаться. В высших универсальных школах издревле присутствует обительность, монастырский дух. В прежних университетах носитель ученой степени приравнивался к лицу духовного звания и был уже не вполне мирянином, а скорее служителем Господа. Хороший студент, по-моему, не должен быть чрезмерным общественником, идущим вместе черт знает с кем и чем.

Совковость жива, и это именно ее представляют министр с неизжитыми признаками деревенской неотёсанности или ректор с мертвенным зраком и тучами опубликованных работ (данные тучи — важный знак, поскольку математическая, например, специальность ректора все-таки нетождественна профессии куплетиста).

Совковость враждебна универсальной гуманности. Это одно — достаточное основание, чтобы высвободить высшую школу из этикетного бездушия, вернуть ритуальность в высшее образование, вернуть образование в ритуалитетность. Пустынные университеты, хранители предельного знания, с размеренным и детально овеществленным бытом, мистериальным профессиональным действом, культом избранничества и избранности, с традициями отстранения от филистерства вплоть до буршества (еще одна перекличка: бурш — бурсак) — вот путь, по которому мы обязательно пойдем хотя бы потому, что никогда по нему толком не ходили.

Державин приехал в Царскосельский лицей и первым делом спросил у онемевшего в восторге перед ним лицеиста: «А где тут у вас, братец, нужник?» Я поделился сейчас мечтами в их предельном отлете от действительности. В их воплощение не верю. Вы меня спросите, где же выход. А я вас спрашиваю, где вход.