Ужас, который всегда с тобой. Сценарий

Я написал этот сценарий пять лет назад, предполагая, что каким-то образом удастся его поставить. Но судьба его до настоящего времени не сложилась. А поскольку киносценарий — жанр скоропортящийся, то я решил его напечатать, предполагая, что материал, легший в основу «Ужаса», окончательно не устарел, тем более что прошедшие пять лет вроде бы подтвердили сюжет написанного.

Русский зимний пейзаж. Утонули в снежных сугробах избы. Кое-где мирный дымок. Сумерки. «Петрищево» — чужими буквами выведено на дощечке название русского села. А вдали тот же как будто мирный пейзаж, но из глубины нелепо твердым шагом идет, вскинув автомат, гитлеровский часовой.
На окраине деревни из канавы ползком выбирается человек. Лица не видно. Только фигура. Ватные штаны. Ватная куртка. Приподнявшись, человек замирает, вглядываясь в сумерки. Оттуда доносятся собачий лай, чужая речь, чужой смех.
Из сумки, висящей на боку, человек достает бутылку.
Часовой все видит. Осторожно отступив в тень, он прижимается к темной стене, сливаясь с ней. Руки человека вставляют капсуль в горлышко зажигательной бутылки.

Человек заносит руку с бутылкой… Взмах… Но в то же мгновение что-то тяжелое наваливается на него сверху.

Короткая молчаливая борьба… Белый снег. Темные катающиеся фигуры.
Взметнулась вверх рука с наганом. Рука в ватнике. Тотчас же другая рука выбивает наган, вжимает его в снег.

Возглас:
— Dir werde ich schon zeigen!\1\

— Я Варзумов Марксен Иванович. Сорок пять лет. Образование высшее. Психолог. Из семьи военных врачей. Женат. Детей не имею. Тяжелых болезней в роду не было. Последний раз спал три дня назад. В ночь накануне, когда они появились, у меня состоялась очередная встреча. Пейзаж за окном был тот же, — какая-то деревня, занесенная снегом, мороз. Фашистские овчарки лаяли во дворе..
Человек, сидевший на фоне белой стены прервался, поправил дешевые старомодные очки в пластмассовой оправе, которые норовили съехать с носа.

— Как часто вам снится этот сон? — спросил невидимый собеседник.

— Раз в три-четыре месяца. От силы — раз в полгода. Всегда — снег, поземка и ее голые ступни скрипят по сугробам….

— Связано ли это видение с бессонницей, которая вас посещает?

— По-моему, нет.

— А откуда вы вообще знаете про фашистов?

Марксен Иванович как-то стыдливо улыбнулся и сказал со смущением:

— Откуда?.. Из кино.

В тот черный вторник он проснулся, как обычно, от гортанных звуков, произносимых самым близким на земле человеком.

— Дер вальд. Ди танне. Дас пферд. Дер берг…
Из ушей ее торчала вата. Она сидела на кровати в ночной фланелевой рубашке и, открыв учебник немецкого языка, говорила вслух страшные слова, нисколько не заботясь о том, что может разбудить лежавшего рядом мужа. Спина ее оказалась настолько худой, что через рубашку видна была вся ее анатомия, все аккуратные позвонки, на которые хотелось с силой надавить. Растрепанные волосы были выкрашены в седой цвет с сиреневым отливом.

— Дас штюк. Дер платц. Дер хазе…

— Жена преподает немецкий. И когда учит его, то затыкает уши ватой, чтобы быть наедине с языком. Если в это время случится Страшный суд или воздушная тревога, она ничего не услышит.

— Ди фогель. Ди вундер. Ди тафель…

Марксен Иванович опустил ноги на пол и нашарил тапочки. Без очков комнатный пейзаж был сер и размыт. В окно через занавески протискивались ноябрьские сумерки, не обещавшие впереди ничего, кроме такой же серой и невразумительной, как они, зимы. У окна висела большая металлическая клетка, но без птицы.
— Клетка осталась от щегла Савелия. Жил у нас пару лет назад симпатичный птах. Потом вдруг занемог и помер, я думаю, с тоски. Каждое утро я смотрю на эту клетку и решаю в уме вынести ее на помойку. Но день проходит, и клетка остается на своем месте.

Марксен взял со столика очки. Сумерки сфокусировались перед ним в стеллажи до потолка, заваленные книгами, ни одну из которых он не открывал в последние десять лет. Два велосипедных колеса пылились в темном углу. Прямо на него смотрела черно-белая фотография, изображавшая юных пионеров в галстуках и белых рубашках. Они стояли, улыбаясь, под черной виселицей, с которой свешивалась грубая веревочная петля.

— Меня принимали в пионеры в деревне Петрищево, где фашистские изверги пытали Зою. Мои родители жили тогда в Подмосковье, и мне пришлось принять крещение под петлей… Может быть, именно из-за этой деревни жизнь моя удалась не вполне.

— Дер гартен. Дер рабе. Дер апфель…

Марксен Иванович подошел к окну и отдернул занавески. Перед ним открылась широкая застывшая река, чьи твердые воды сливались с серыми берегами в редком неглубоком снеге. На середине реки торчала вмерзшая в лед баржа. За берегами поодаль вставало, как призрак, мелколесье. А поближе, у самого дома, чернели, наклонясь к реке, гаражи, и заборы, заборы, перегораживавшие самовольно захваченную огородную землю, наступали друг на дружку, норовя упасть…
Марксен Иванович поежился, подтянул спадавшую с тощих бедер пижаму и пошел в ванную. Зажег свет, поглядел на себя в зеркало. Потрогал рукой короткий ежик волос на голове.

Потом вытащил из стакана керамические зубы. Почистил их зубной щеткой и ловко вставил в рот. Белозубо оскалился, подняв большой палец вверх. Из зеркала на него смотрел бодрый европеец.

— У меня с детства были плохие зубы. Когда я грыз орех, они отлетали вместе со скорлупой. Когда кусал шоколад, оставались прямо в черной массе. Кто-то сказал мне, что это признак генетической предрасположенности к упадку и разложению. На что может рассчитывать в обществе человек с выскакивающими зубами? И мне под влиянием обстоятельств пришлось сделать мосты. Это и был мой первый шаг к конформизму…

Марксен смочил свое лицо тощей водой, льющейся вполсилы из крана, вытерся несвежим махровым полотенцем и почувствовал себя бодрее. На кухне увидел картину, достойную кисти передвижника.

Жена стояла у плиты, машинально помешивая овсяную кашу, не глядя на нее, а глядя в учебник, который держала в левой руке. Из ушей ее по-прежнему торчала вата.

— Ди эрде. Ди блюме. Дер баум…

В это время овсянка, перекипев, вышла из берегов и страстно разбежалась по плите во все стороны. А жена, ничего не заметив, продолжала помешивать в кастрюле деревянной ложкой.

— А-а!… — дико закричал Марксен Иванович.

Схватил кастрюлю. Обжегся. Жена отпрянула назад, пробудившись от своей германоязычной летаргии. Обернула руки полотенцем, и вдвоем с Марксеном они бросили кастрюлю в мусорное ведро. Газета, которая была постелена в нем, задымилась, заполыхала, угрожая пожаром. Тогда хозяин плеснул туда холодной воды из чайника.

— Ведь ничего не слышишь, ничего!.. — с отчаянием пробормотал он.

Жена спокойно вытащила вату из ушей и невозмутимо заметила:

— Знаешь, что… Без зубов ты был душевнее!..

— Это моя супруга Лерка… За нее мне в приданое дали десять китайских полотенец образца 1956 года. Они оказались крепкими и служат до сих пор. Я ее люблю, хотя новый цвет ее волос мне не очень по душе…

— Будем жрать презервы, — спокойно сказала Лера.

На кухне работал телевизор с выключенным звуком, по экрану шли пыльные танки. На столе находилась открытая банка килек в томатном соусе, стоял кофейник с цветочком на обгоревшем боку. Лера быстро и деловито резала батон. Во рту ее дымилась поддельная американская сигарета.

— Интересно, — пробормотал Марксен Иванович, ковыряясь вилкой в боку тощей рыбешки. — Почему раньше были консервы, а сейчас презервы? Чем презервы отличаются от консервов?

— Отличаются отделом, — объяснила Лера, садясь за стол. — Раньше на нем было написано «Консервы», а сейчас «Презервы».

— Но ведь это не совсем прилично — презервы… Это какой-то нонсенс — презервы… Не буду я есть эту рыбу, — и он с отвращением отодвинул кильку от себя.

— Не говори ерунду. Где ты видел, чтобы презервативы продавались в железных банках? — поставила точку над i Лера, затушив сигарету о тарелку.
Положив кильку на кусок хлеба, смачно откусила, тут же заглянула в газету, лежавшую перед ней. Схватила карандаш и что-то начертала на листке.

— Тут вроде анкеты, — объяснила она. — Нужно написать, кого я считаю великим писателем, композитором.

— И кого ты написала?

— Великий писатель — Ленин.

— Почему?

— Потому что Курт Воннегут — слишком длинно и занудно.

Марксен Иванович в сомнении вздохнул.

— А ты что, против? Чем Ленин не тянет на великого писателя? Погляди, сколько томов. Я бы никогда столько не написала.
Я ведь когда-то писал стихи. Было дело. Моя мама показала их Самуилу Маршаку. И тот заметил: «Этот мальчик будет вторым Евтушенко…» Самуил Маршак после этого умер. Евтушенко укатил в Америку, а я стал провинциальным психологом без
— научной степени…

— Ты хоть помнишь какую-нибудь мысль Ленина?

— Конечно, — нахмурилась Лера, вспоминая. — Вот пожалуйста: «Буржуазный брак есть узаконенная проституция».

В это время душераздирающе зазвонил будильник. Лера вскочила со своего места и, чертыхаясь, стянула с себя фланелевую рубашку. Марксен с равнодушием наблюдал, как она мечется по квартире, как светит в сумерках своим худым сорокалетним телом, как трясутся ее маленькие груди, которые до сих пор не требовали бюстгальтера. Поджарая и длинноногая, почему она не стала манекенщицей?
Сам поступил проще. Надел прямо на пижамные штаны шерстяные брюки, напялил поверх майки серый вязаный свитер и превратился из невыспавшегося утреннего недочеловека во вполне оформившегося интеллигента-одиночку с модной трехдневной щетиной на щеках и с проницательными зрачками под линзами очков.

— Мы живем на улице Рыгора Бородулина. Улица неплохая, тихая, но название, согласитесь, довольно странное. Почему Рыгор? Почему именно Рыгор, а не Егор? Зачем так грубо? Что он пытается этим сказать, на что намекнуть?.. Наш дом был раньше церковью XIX века. Вернее, от церкви осталась одна колокольня, все остальное перестроено. Сначала здесь находились склады, а потом был сделан жилой дом…

Этот дом слегка напоминал корабль. Обшарпанная колокольня, лишенная креста, была похожа на высокую мачту, вслед за которой плыли каюты — в два этажа, с маленькими окнами, разделенные длинным бесконечным коридором, пол в котором скрипит и стонет под каждым легким шагом.
Они вышли на улицу. Марксен Иванович — в подозрительно легкой куртке, напоминавшей ветровку, а жена — в длинной до пят дубленке, которую она выдавала за натуральную. Под колючим сухим ветром, что дул с заволжских степей, пробежали по переулку и очутились на улице с низкорослыми кирпичными домами, мимо которых шныряли автобусы и озабоченные горожане спешили по своим нудным делам, начиная трудовой день.

— Мы пошли с нею в университет. Вообще-то мы называем его педулом, потому что при прежней власти он был педагогическим училищем. И по пути с нами произошла одна история, которая в итоге удержала Леркину репутацию от окончательного падения и распада.

— Зайдем, — сказала Лера, хищно глядя на выставленные в витрине кожаные сумки.

— Это все синтетика, — пискнул обреченно Марксен Иванович, но жена уже шла по следу, как гончая.

Ее серые глаза налились голубизной и каким-то особым фанатическим блеском. Что может сделать человек с такими глазами? Только пробить головой стену и перекусить кому-нибудь кадык.

Застыла у отдела кожгалантереи. Выдохнула из себя:

— Покажите!..

И указала кривым пальцем на коричневую сумку, к которой был прикреплен бумажный ценник — «120 руб.».

Продавщица обернулась. Низкорослая и накрашенная, она стояла в темном углу, поджаривая на электрической плитке яичницу. Клиенты ее уязвляли, потому что она родилась на этой земле не за этим. Не для того, чтобы прозябать в вонючем отделе, торгуя китайским барахлом.

— Вот это!.. — уже почти орала Лерка, предвкушая удачную покупку. — Это!.. Это из чего?

— Нубук, — с отвращением процедила продавщица.

Лера даже застонала от восторга.

— Натуральная!.. Почти даром, — шепнула она Марксену.

— Да нэ будете вы ее носить, женсчина, — сказала продавщица с южным акцентом.

— Почему это не буду?

— Нэ будете. Эта сумка вам нэ подходит.

И дама отошла в тень, скрылась в темный угол, где шипела яичница и шел соблазнительный дым.

— Мне лучше знать, что мне подходит!

— Говорю, что нэ будете. Нэ будете!..

— А вот буду!.. Буду!

— Пойдем, Лера, — тронул ее за локоть Марксен. — Ей, наверное, виднее. Что-то в этом нубуке не то…

— Отстань! Я знаю свои права! — крикнула Лерка. — Я весь магазин разнесу!..

Продавщица сардонически усмехнулась. Наступал час ее торжества. Ее Аустерлиц. Ее солнце, которое всходит над полем кровавого и безнадежного сражения.
С отвращением взяла сумку в руки, скрипнула молнией и показала клиентам дырявую подкладку. Даже палец в дыру просунула.

— А мне плевать! — отрезала Лера. — Я покупаю. Выбейте чек.
Здесь что-то изменилось в лице накрашенной дамы. Какое-то разочарование, горькое недоумение промелькнуло в ее круглых, как у кошки, глазах. Так изменился бы в лице Наполеон, если б увидел над собой дубину гражданской войны.
Поджав губы, подошла к кассе. Приняла от Леры смятые бумажки. Выбила чек… И только в конце не сдержалась. Все-таки чувства хлынули через край. Она швырнула сумку Лере, даже молния жалобно скрипнула.

— Сучка!.. — сказала Лера, с наслаждением плюнув продавщице в лицо.

Та от неожиданности попятилась, опрокинула сковородку с яичницей, прижгла платье о раскаленную плитку…

— А-а-а!.. — завопила она на весь зал.

Лерка схватила сумку, бросилась вон из универмага.

Выбежала на улицу. Помчалась вперед. Марксен, прихрамывая, устремился за ней.

Они молча пробежали квартал. Наконец, оказавшись в относительной безопасности, жена сбавила ход.

— Лера… Лера!.. — взмолился Марксен Иванович. — Ведь это были наши последние деньги!

— Замолчи! — крикнула она. — Тряпка! Ничтожество!..

И топнула ногой об асфальт. Ее лицо сделалалось пунцовым.

— Сдал меня этой сучке!.. Тряпка! Дерьмо!.. Видеть тебя не могу!..

Пошла вперед, размахивая левой рукой, а правой прижимая к себе купленный нубук.

Обернулась. Уже заметно спокойнее, с торжеством произнесла:
— Ну и трахайся теперь с ней! Сиди в ее вонючем влагалище!..

На свежевыкрашенной стене двухэтажного здания начала ХХ века красовалась табличка: «Гуманитарный университет имени императрицы Александры Федоровны».

— Если вы думаете, что это были самые сильные выражения моей жены, вы ошибаетесь… И про буржуазный брак она за столом неспроста сказала. Хотела меня уколоть и унизить. Вот так…

Они разошлись в коридоре, как два незнакомых друг другу человека. Марксен Иванович понуро вошел в узкую темную аудиторию, увидел десяток сонных молодых людей, которые выжидательно смотрели на него. У многих из них на плечах были накинуты пальто.

Поставил истертый портфель на стол, снял с себя куртку и положил ее на подоконник. Гладко и ровно начал:

— Сегодня мы начнем изучать психологическую школу, получившую необыкновенную популярность в последней четверти ХХ века. С ней, в частности, связаны механизмы зомбирования и гипнотического внушения, которыми обладают средства массовой информации, в частности, телевидение. Называется она «Нейролингвистическое программирование», сокращенно НЛП…

Марксен хотел открыть свой портфель, но потом раздумал.

— Надо ли заглядывать в записи? Зачем, если я читаю этот курс уже пятый год, читаю с одними и теми же интонациями, паузами, примерами? И слыву тем не менее подающим надежды молодым специалистом?

Он прошелся по аудитории, потер ладони. Тревожно посмотрел на портрет императора Николая Александровича, который висел на стене.

— Прохладно. Опять, что ли, не топят? — Потрогал рукой холодную батарею и начал развивать давно знакомые самому себе мысли: — Однажды в группе американского психолога Скиннера возник вопрос, чем отличается человек от крысы? Провели эксперимент — построили лабиринт, в конце которого находился кусок сыра, и пустили туда крыс. Крысы ловко преодолевали препятствия и легко находили свой вожделенный кусок. Построили такой же лабиринт для людей и положили в конец его груду пятидесятидолларовых бумажек. Люди столь же быстро, как и крысы, добрались до предмета своих мечтаний. Когда анализировали результаты экспериментов, то разницы между поведением человека и крысы (например, в скорости преодоления препятствий) не обнаружили. Тогда решили из обоих тоннелей убрать сыр и деньги. Крысы, убедившись в том, что сыра нет, почти сразу перестали за ним бегать. Люди же бегают по лабиринту по сей день, даже взламывают лабораторию по ночам…
Марксен Иванович сделал паузу, чтобы обнаружить заинтересованность в лицах слушателей. Действительно, некоторые из них как будто стряхнули с себя всепоглощающий сон.

— Последнее утверждение не является чистой шуткой. Скиннер, рассуждая над этим феноменом, пришел к выводу, что человека вообще не интересует цель. Если даже ее нет (доллары убрали), то этот факт сам по себе не может изменить поведение людей. Все дело в самом процессе, в автоматизме поведения, которые заменяют большинству людей цель и смысл существования…

…Между тем Лера, возбужденная и энергичная, влетела в аудиторию, так что от нее пошел ветер. Крикнула с порога:

— Кто не сделал домашнее задание, уходите!

Никто не пошевельнулся. А две девчонки, сидевшие на первой парте, даже втянули голову в плечи.

— Лучше по-хорошему уходите, — с угрозой повторила Лера.

Швырнула сумку, с которой не был снят ценник.

— Почему в пальто?! Это что вам, ленинградская блокада? Всем снять!
Изо рта ее вырвался пар. Присутствующие в классе начали нехотя раздеваться.

— Епифанов! Существительные на «ф»! Быстро!..

Поднялся долговязый Епифанов и, стянув с себя куртку-пилот, начал:

— Дер флюгель, дер фройде, дас фрюштюк, дас фляйш, дас фиш…

— Не дас фиш, — передразнила его Лера, — а дер фиш. Твоя рыба несъедобна!..

«Рыба… — тревожно кольнуло в ее мозгу. — Рыбочка!..»

В сознании возникла открытая банка консервов. Мелкая каспийская килька в томатном соусе. Вот Лера тянется к ней вилкой, поддевает коричневого малька и кладет себе на хлеб… Ей вдруг стало плохо. Нестерпимая тошнота подкатила к груди.

Но Лера на то и была эффектной импозантной женщиной, а не какой-нибудь сучкой, чтобы скрыть тошноту, сделав вид, будто ничего экстренного не происходит. Она быстро раскрыла купленную сумку. Наклонившись под стол, коротко и бесшумно сблевнула в нее. Застегнула молнию. Перекинув сумку через плечо, сказала:

— Я сейчас…

И ушла, виляя бедрами, бледная, но непокоренная.

В коридоре силы покинули ее. Она ввалилась в аудиторию к мужу, прервав лекцию на полуслове. Прошептала серыми губами:

— Это кильки за завтраком… Я умираю!..

Марксен Иванович, смутившись, подхватил ее. Перед оживленными взорами учеников вывел из аудитории.

— Куда?! В больницу?..

— Домой, — пробормотала супруга. — Скорее!..
Марксен прислонил Леру к подоконнику, зашел в ее аудиторию и, пробормотав:

«Лекция отменяется. По техническим причинам…» — схватил дубленку, накинул на плечи жены.

— Тебе не лучше?..

— Тошнит, — сказала Лера.

— Может, это беременность?..

Она вдруг захохотала от его вопроса. Но тут же осеклась, потому что опять замутило.

На улице Марксен остановил какого-то частника на ржавом «Москвиче». Сунул ему десятку.

— На улицу Бородулина!..
Затолкал жену в салон. Поцеловал в щеку.

— Я скоро. Я не буду задерживаться…

Лера улыбнулась ему пепельными губами. Прежде чем захлопнуть дверь, Марксен содрал с ее сумки ценник «120 руб.» и машинально сунул к себе в карман.
— Если бы не эта новая сумка, то куда бы она блевала? В дырявый целлофановый пакет?.. «Нет, все что ни делается, все к лучшему», — как сказала моя покойная бабушка на похоронах своей двоюродной сестры… Между тем наступил вечер.
Марксен Иванович, ссутулившийся и погруженный в невеселые мысли, вышел из педула в тот час, когда прохожие превращаются в тени и мертвый свет фонарей надевает на их лица маски.

В одном из приоткрытых окон второго этажа на подоконнике он увидал выставленную клетку и в ней юркую желтоватую птицу, похожую на щегла. Варзумов улыбнулся, встал на цыпочки и смешно прочирикал что-то в окно. Птичка вздрогнула, встрепенулась и вдруг коротко ответила, перелетев на жердочку. Марксен удовлетворенно кивнул и пошел дальше.

На пересечении улицы Свободы с улицей Бородулина, как всегда в это время, сидел нищий. Был он по-цыгански лохмат и черен, передвигался на деревянной тележке, хотя имел обе ноги. Перед ним стояла картонная коробка с нарисованным шариковой ручкой крестом, в которую отдельные сердобольные горожане бросали серебряную мелочь, отрывая, быть может, последнее от своего семейного бюджета.
Но Марксену Ивановичу нечего было бросать. К тому же он находился в задумчивой тревоге. Поэтому машинально вынул из штанов бумажку c надписью «120 руб.» и бросил ее калеке. Тот с удивлением посмотрел на благодетеля. Вдруг суеверно перекрестился. В ужасе сгреб свои пожитки и укатил на тележке в темную подворотню.

Улица Бородулина была не освещена. Колокольня перестроенной церкви возвышалась в темноте, как черный великан. Открытые мусорные баки стояли с вывернутыми наружу кишками.

Марксен Иванович толкнул деревянную дверь подъезда, поднялся по узкой лестнице на второй этаж и вступил под своды длинного коридора, в котором легко было разбить нос по той простой причине, что единственную лампочку здесь постоянно вывинчивали.

Подошел к своей однокомнатной квартире и вдруг понял, что дверь не заперта. Толкнул ее… Медовый электрический свет от абажура вылился на порог.

— Привет, — помахал рукой Марксену совершенно незнакомый мужчина, который находился в прихожей.

— Здравствуйте, — машинально откликнулся Марксен Иванович в полном замешательстве.

— Ты заходи, заходи! — радушно позвал его незнакомец. — Чего на сквозняке стоять? Сейчас ужинать будем. Твоя жена сготовит.

Был он высок и крепок. Серый вязаный свитер заправлен в армейские пятнистые штаны защитного цвета. Высокие кожаные ботинки на шнурках. Глаз весел и сер, как у волка. Здоровый румянец. Короткие русые волосы. Торчат клочками.
Через его плечо на кухне Марксен увидел еще одного. Толстый. В камуфляжной форме. Расставляет на столе фарфоровые чашки.
Хозяин перевел взгляд на жену. Та дрожала ни жива ни мертва в дубленке, накинутой на плечи. Под дубленкой виднелась ночная рубашка.

— И тогда я схватил ее за серые крашенные патлы!..

Марксен вдруг вцепился Лере в волосы. Жена истошно заорала.

— Либеральная интеллигенция, — прокомментировал эту сцену высокий, — занявшись самоистреблением, скатывается к полному политическому маразму!..
Марксен Иванович, не отпуская волосы, вытащил Лерку в темный коридор.
Ударил ее наотмашь по щеке.
— Ты спала с ними?! Спала?! Отвечай, дрянь! Спала!.. По очереди? Или одновременно?! Одновременно с двоими?! Одновременно с двоими спала?! На нашей брачной постели спала! На не остывшей брачной постели?.. Спала! Спала!..

— Их там не двое! Их четверо! — уточнила Лера.

— Я не стал ее убивать, а решил спокойно и объективно разобраться в создавшейся ситуации.

Марксен Иванович снова сидел на фоне белой стены и рассказывал кому-то историю своей жизни.

— Нельзя ли покороче? — спросил его голос невидимого собеседника.

— Сейчас, сейчас… Я перехожу к самому главному.

Оставив сломленную и растоптанную Леру в коридоре, хозяин решительно шагнул в собственную квартиру, занятую чужими людьми.

— Остыл? — с хищным любопытством спросил его высокий. — Оноприенко! — обратился он к толстяку на кухне. — Сготовь земляку чаю!..

— И яичницу? — откликнулся тот лениво.

— И яичницу! — весело подтвердил высокий, который тут, по-видимому, был за главного.

Леру снова затошнило. Она на цыпочках переступила порог квартиры, открыла дверь в ванную… Там находился иссиня-черный бородач с гладковыбритым черепом, блестевшим под светом лампы. Наклонившись над раковиной, он стирал в ней свои носки.

Обернулся.

— Га! Га!..

Оскалился в дружелюбной улыбке. Зубы его были большие и желтые. В углу ванной стоял прислоненный к стене автомат.

— Я убедительно прошу вас покинуть мой дом! — по возможности твердо сказал Марксен Иванович.

— Опомнившись от междоусобных войн, либеральная интеллигенция заявляет о своих растоптанных правах! — с удовлетворением заметил высокий.

В это время в квартиру ворвался еще один. Маленький, юркий. Без шапки. С вьющимися волосами. Юный. Но тоже в камуфляжной форме.

— Мишка колбасу принес, — объяснил высокий создавшуюся ситуацию и осведомился у Марксена: — Вы какую колбасу предпочитаете? Докторскую, молочную, телячью? А может быть, «Нежную»? Царицынского завода? Сырокопченую в чулочке?..
— Попрошу оставить мой дом! Или я обращусь в компетентные органы! — крикнул сорвавшимся голосом Марксен Иванович.

Высокий смерил его пронзительным взглядом.

— Мы никуда не уйдем, слышишь? Скорее солнце завтра не встанет, чем мы сегодня куда-нибудь уйдем!..

В доказательство своих слов он вытащил из кармана штанов какую-то бумагу, развернул ее и приставил к носу Марксена. Тот смутно различил двуглавого орла, широкую подпись с печатью, дату…

— Беги к соседям! — крикнул Марксен жене.

Сам быстро вышел из квартиры. Не дожидаясь травмированной Леры, ринулся куда-то по лестнице, перепрыгивая через несколько ступеней.

…На улице была провинциальная тишина. Потому что город вымирал с окончанием светового дня. Равнодушные звезды глядели с высокого неба. Черная река с замерзшей посередине баржей навевала мысль о вечном покое.
Марксен Иванович побежал по темному переулку. Где-то вдалеке залаяла собака. Через минуту ей отозвалась другая. И вскоре дуэт превратился в трио…
Марксен вбежал во двор, где стоял битый милицейский «козел», прошмыгнул мимо тусклого фонаря, подвешенного над крыльцом. Ворвался в полутемную переднюю.
В нише за железной решеткой сидел дежурный и выжидательно смотрел на позднего гостя.

— У меня в квартире живут посторонние люди! — выдохнул Марксен Иванович.

— Давно живут? — по-деловому спросил дежурный.

— Нет. Только что.

— Это не ко мне. Это в паспортный стол.

Вы меня не поняли. Это совершенно посторонние незнакомые мне личности.
Военные. В камуфляжных штанах.

— Каких войск?

— Не знаю. Не разглядел.

Дежурный неодобрительно хмыкнул.

— Откуда они взялись?

— Ниоткуда. С потолка. Черт их разберет откуда…

— Чего они хотят?

— Хотят пить чай. Колбасу купили… Но я не хочу пить с ними чай, понимаете?.. Я даже в армии не служил, потому что учился в университете!

— На самом деле я соврал. В армии я не служил, потому что медкомиссия по просьбе моей матери обнаружила у меня вегето-сосудистую дистонию с диэнцифальным синдромом…

— Адрес? — осведомился дежурный.

— Бородулина, семь.

— А удостоверения вы у них спрашивали?

— Нет. Удостоверения — нет… — огорчился Марксен Иванович, осознав, что совершил непростительную оплошность.

— Но хоть что-нибудь они вам показали?

— Показали — не показали… Какая разница?

— Разница большая, — веско сказал дежурный. — Сейчас сами знаете, какое время…

— …И сборная Россия пропускает второй мяч… — раздался вдруг из милицейского живота голос спортивного комментатора.

Дежурный чем-то щелкнул на кителе, и гул трибун, идущий из кишок, стих и прервался.

— Они сунули мне какую-то бумагу… С этим, — Марксен, не найдя от возбуждения подходящего слова, попытался сложить из скрещенных ладоней двуглавого орла.

— С таким? — и дежурный показал ему железный рубль.

— Вот-вот.

— А подпись прокурора там была?

— Не знаю. Не разглядел.

Семенов! — нехотя сказал милиционер в переговорное устройство. — На выход!.. -
Предупредил: — Вы на многое не надейтесь. Сделаем что можем. Не больше.

— А что вы можете? — с подозрением спросил Марксен, чувствуя здесь какой-то подвох.

Но ответа не получил. Появился заспанный Семенов с белыми прилипшими перьями от рваной подушки на щеке.

Перья сними, — приказал ему дежурный. — Сходи вот с этим на Бородулина, семь. Проверь сигнал.

— А что там?

— Самовольный захват жилой площади.

— Бомжи?

— Военные. Род войск неизвестен.

Семенов свистнул:

— Много их?

— Не меньше трех, — сказал Марксен. — А может, и больше…

— Нет. Один не пойду, — наотрез отказался Семенов. — Подкрепление давай.

Нету у меня подкрепления, — устало выдохнул дежурный. — Нету, понимаешь?.. -
и, обратившись к Марксену, перед которым ему вдруг стало совестно, объяснил: -
Грипп у личного состава.

— Тогда с Собчаком пойду, — сказал Семенов, протирая заспанные глаза.

— Только чтоб без покусов. А то пристрелят твоего Собчака… Они вооружены? — осведомился дежурный у Марксена.

Тот обреченно кивнул.

Но сначала они попали на кухню. Марксен ничего не спрашивал, а просто шел за Семеновым, который привел его в комнату с большой черной плитой и стоявшей на ней здоровенной кастрюлей с кривой надписью «Собаки», сделанной коричневой масляной краской.

— Как она? — имея в виду жизнь, спросил Семенова повар с повязанным на животе заляпанным фартуком.

— Угу, — неопределенно ответил Семенов.
Тогда повар плеснул ему в железную миску коричневого отвара из здоровенной кастрюли.

— Будешь? — спросил Семенов у Марксена.
Не дождавшись ответа, вытащил из кобуры серебряную ложку, завернутую в салфетку. Присел у края плиты. В несколько заходов съел содержимое миски. Промокнул губы салфеткой, скомкал и выбросил ее в тарелку.

— Пошел, — сказал он повару, заворачивая ложку в носовой платок.
Возвратил ее в кобуру.
Они вышли в коридор. Семенов открыл ключом какую-то дверцу, и Марксен оказался во дворе среди пустых вольеров, где когда-то жили собаки.
Однако пустыми оказались не все клетки. В одной находился довольно живой пес с черными блестящими глазами и рыжими, сильными, как у атлета, лапами.

— Осторожно, — пробормотал Семенов. — Собака не кормлена два дня.
Когда он открыл клетку, пес начал прыгать и лизать Семенова в лицо.

— К ноге!.. — коротко скомандовал проводник.

Сам Марксен не произвел на собаку никакого впечатления. Она довольно равнодушно скользнула взглядом по незнакомцу и покорно села у ноги Семенова.

— Бородулина, говорите?

— Бородулина, семь…

— Ладно. По коням.

И проводник с Собчаком решительно двинулись вперед.
Выйдя на улицу, собака сразу заволновалась от предоставившейся ей свободы. Стала жадно втягивать ноздрями воздух. Натянула поводок и без всякой посторонней указки побежала на улицу Бородулина.

— Она что?.. Все адреса знает? — спросил Марксен, не успевая за милиционером.

— В городе — все. В области — нет, — ответил Семенов.

...

Продолжение - в бумажном варианте журнала