Сад расходящихся тропок. Лекция 3

Альтернативная история

Самый суровый критик настоящих лекций, ознакомившийся с ними еще в рукописи, сказал мне: «Ты, отец, играешь с читателем. Предлагаешь ему в конце каждой лекции как бы вывод, который выводом-то и не является, обещаешь в следующей лекции сказать одно, а говоришь совсем другое». Ну что же, мой прием раскрыт, в тексте действительно есть некий элемент игры, но игры серьезной, нацеленной на то, чтобы, как (помню с детства) было написано на транспаранте над сценой знаменитого Театра Дурова, «забавляя, поучать». Признаю, «поучать» — мое ремесло, и от дурных профессиональных привычек трудно избавиться. Посему начну эту лекцию не с науки истории, а с литературы.

В известном рассказе Хорхе Луиса Борхеса «Сад расходящихся тропок» повествуется о том, что старинный китайский писатель Цюй Пэн завещал потомству свой роман и свой сад-лабиринт, но сад так и не был найден, а вместо романа наследникам досталось лишь собрание бессвязных набросков, заметок, где рассматривались самые разные варианты развития сюжета. Но вот некий английский синолог начала ХХ века разгадал эту загадку, нашел и то и другое, обнаружив письмо Цюй Пэна со словами: «Оставляю разным (но не всем) будущим временам мой сад расходящихся тропок». Тогда синолога осенило: «И тут я понял, что бессвязный роман и был „садом расходящихся тропок“, а слова „разным (но не всем) будущим временам“ натолкнули меня на мысль о развилках во времени, а не в пространстве. Бегло перечитав роман, я утвердился в этой мысли. Стоит герою любого романа очутиться перед несколькими возможностями, как он выбирает одну из них, отметая все остальные; в неразрешимом романе Цюй Пэна он выбирает все разом. Тем самым он творит различные будущие времена, которые в свою очередь множатся и ветвятся. Отсюда и противоречия в романе. Скажем, Фан владеет тайной, к нему стучится неизвестный, Фан решает его убить. Есть, видимо, несколько вероятных исходов: Фан может убить незваного гостя; гость может убить Фана; оба могут уцелеть; оба могут погибнуть и так далее. Так вот, в романе Цюй Пэна реализуются все эти исходы, и каждый из них дает начало новым развилкам. […] В отличие от Ньютона и Шопенгауэра, Цюй Пэн не верил в единое, абсолютное время. Он верил в бесчисленность временных рядов, в растущую, головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных времен. И эта канва времен, которые сближаются, ветвятся, перекрещиваются или век за веком так и не соприкасаются, заключает в себе все мыслимые возможности». Возможности не только для писателя или философа, но и (читатель может облегченно вздохнуть — наконец-то автор добрался до сути) историка. Замечательный специалист по истории Франции позднего средневековья и начала Нового времени Павел Юрьевич Уваров предложил рассматривать историю именно как такой сад, в котором сосуществуют — во времени ли, в пространстве ли — все мыслимые исторические альтернативы. Он выдвинул такое рассуждение. В XV веке перед Францией встала проблема выхода из кризиса, порожденного Столетней войной. Всем известно, что этот кризис был преодолен путем создания централизованной монархии, государства-нации. Настолько «всем известно», что этот путь «централизации», «собирания земель» почитался всеми — историками в том числе — единственно возможным и прогрессивным, а все остальные третировались как проявления «феодальной раздробленности», безусловно реакционной. Но ведь существовал и «бургундский путь» (термин П. Ю. Уварова), то есть формирование некоего государственного образования по модели так называемых Бургундских владений, в которые наряду с собственно герцогством Бургундским входили и иные земли во Франции и Германии, и главное — Нидерланды. «Единство, — отмечает П. Ю. Уваров, — этого богатейшего региона в самом сердце Европы, обладавшего громадными материальными ресурсами и высочайшей культурой, но лишенного центра, национального ядра, давней монархической традиции, поддерживалось гибкой политикой „Великих герцогов Запада“, системой их договоров с традиционными локальными элитами, основанных на балансе интересов и уважении местных традиций и вольностей. Но эта тенденция не была реализована — случайная смерть Карла Смелого поставила точку в этом „эксперименте“, и Бургундия распалась. […] Однако альтернатива продолжала существовать — в виде габсбургских Нидерландов и тех структур, что образовались на их основе. Это были нецентрализованные государства, имевшие богатейшую историю, претендующие на роль важных интеллектуальных, культурных и экономических центров Европы. Обломки „другой Франции“, остатки „бургундской державы“, несмотря на языковое родство с французами, с XVI по XIX век упорно воевали за то, чтобы французами не быть. И если в ХIХ веке и вплоть до 60-х годов века ХХ страны Бенилюкса рассматривались как периферийный регион, то ныне, когда модель национального государства уже не считается высшим достижением прогресса, они видятся примером другой, весьма устойчивой модели развития, вновь претендуя на роль сердца объединенной Европы». Вот он, «сад расходящихся тропок» во всей полноте. По одной из этих тропок почти (но именно, что «почти») никто не ходит, она зарастает травой, однако рано или поздно по ней пойдут и, может быть, даже дальше, чем по проторенным дорожкам. Но где же и почему же ветвятся эти дорожки (я приводил цитаты в переводе Б. Дубина, но существует и перевод И. Тертерян, где рассказ Борхеса назван «Сад, где ветвятся дорожки»)? Еще и еще раз: может ли случайность, может ли судьба одного человека (отмеченная выше случайная смерть герцога Бургундского Карла Смелого в 1477 году) привести к тому, что большинство людей двинутся именно по этой тропинке, а не по той? Тот же П. Ю. Уваров предлагает вопрос, навеянный его собственной исследовательской практикой: «В хранилище парижских нотариальных актов я обнаружил документ о разделе семейного имущества, составленный в 1536 году. Заявитель, помимо прочего, сообщает, что после смерти брата он, чтобы помочь своим осиротевшим племянникам, вынужден был поступить на службу частным учителем в семью герцогов Лотарингских. Это был Николь Леклерк, синдик факультета теологии, ставший одним из вдохновителей французской Контрреформации. Его воспитанники герцог Гиз и кардинал Лотарингский на рубеже 50-60-х годов XVI веке возглавят ультракатолический лагерь и втянут страну в нескончаемые религиозные войны. Если бы семейная ситуация Леклерков была иной и воспитание юных герцогов было бы доверено учителю-гуманисту, не стал бы иным ход французской истории?» Почему только французской? Прекрасный исследователь допетровской Руси Андрей Львович Юрганов ставит сходный вопрос. Некоего мальчика, Никиту Минова, ненавидела его мачеха. Однажды он, чтобы согреться, залез в печку. Пришла мачеха, решила, что это удобный случай, чтобы от него избавиться, подожгла дрова, но Никита чудом выскочил из печи и спасся. Спасся, вырос и стал патриархом Никоном. «И снова возникает вопрос, — пишет А. Л. Юрганов, — а если бы не спасся, были бы реформы или все как-то обошлось бы?» В 1999 году в США вышел в свет сборник статей «А что, если бы?.. Альтернативная история». В нем авторы, в основном военные историки, выделяют ключевые, с их точки зрения, моменты истории — в первую очередь, конечно, битвы — и силятся определить, каким было бы все дальнейшее течение мирового исторического процесса, если бы, скажем, ассирийский царь Синнахериб в 701 году до н. э. захватил Иерусалим? Авторы стараются показать, что иной, нежели в нашей Реальности, исход сражения — это они называют «контрафактом первого порядка» — привел бы к радикальным изменениям всей последующей истории. Но ведь есть еще «контрафакты второго порядка», то есть нереализовавшиеся события, которые могли произойти только при условии свершения «контрафактов первого порядка»: альтернативная история тоже должна иметь свою логику. И вот здесь у автора этих строк возникает вопрос (Боже, сколько вопросов!): а названные тропки действительно расходящиеся? Может быть, они, пусть не все, пусть некоторые, где-то все же сходятся? Что происходит: «контрафакты первого порядка» порождают цепную реакцию, процесс усиливается, или «контрафакты второго порядка» все равно вернут историю в привычное русло? Автор настоящих строк на «круглом столе» «История в сослагательном наклонении», о котором шла речь в первой лекции, попытался предложить классификацию указанных «развилок», «точек бифуркации» и снова обратился к любимой фантастике, выделяя, разумеется, условно, две линии — линию Брэдбери и линию Азимова. Линия Брэдбери (рассказ «И грянул гром»): в Юрском периоде путешественники во времени раздавили бабочку, и события по нарастающей докатываются до сегодняшнего дня, так что в результате именно этого абсолютно незначительного инцидента в США побеждает фашизм. Линия Азимова (роман «Конец вечности»): некая вневременная полиция, стремясь предотвратить нежелательные события в будущем, меняет и меняет настоящее, а оно мучительно пытается вернуться на тот путь, с которого его сталкивают, и в конце концов возвращается. Читатель понял, что автор не стоит ни на той, ни на другой позиции, а пытается определить некоторые уровни бифуркаций. Один из уровней, так сказать, низший, я бы обозначил названием известной пьесы Брехта: «Что тот солдат, что этот». Ну не выучил бы Леклерк герцога Гиза, так был бы на месте последнего другой деятель французской Контрреформации — маршал де Сент-Андре или герцог Монморанси. Потому что наличествовал набор людей, готовых и имевших возможность возглавить католиков в религиозных войнах, целый список таких людей, а не один исторический персонаж. Можно взять другой вариант бифуркации, покоящийся на принципе «в конечном счете все едино». Возьмем сюжет из отечественной истории (впрочем, не только отечественной). Во время Семилетней войны 1756-1763 годов Россия поддерживала франко-австрийскую коалицию, противостоявшую англо-прусской, притом столь успешно, что последняя была уже на грани полного разгрома. И тут в 1762 году почила в бозе императрица Елисавета Петровна и на престол взошел император Петр Федорович, страстный поклонник Фридриха II Прусского. Россия становится союзницей Пруссии, после переворота и убийства Петра III вообще выходит из войны, и Англия с Пруссией побеждают. А упокойся государыня позднее, глядишь, все было бы иначе. Не появилась бы в случае поражения Англии такая огромная Британская Северная Америка, тринадцать колоний, из которых в нашей Реальности возникли Соединенные Штаты, были бы окружены со всех сторон французскими Канадой и Луизианой, и Американская революция была бы невозможна в том виде, в котором она осуществилась — слишком много было бы католических врагов у пуританских поселений. Ну и что? В конце концов Канада (в иной Реальности — США, как бы они ни назывались) стала фактически независимой и весьма процветающей без всяких могучих потрясений, в Квебеке многие жаждут (и вдруг добьются?) независимости (и что, французская Канада осталась бы колонией?). А значит, так или иначе мы в нашей альтернативной истории приходим почти к тому же результату, что и в истории действительной. И, наконец, некий третий уровень, хотя разговор о трех уровнях более чем условен. Где-то между 490 и 480 годами до н. э., между битвой при Марафоне и битвой при Саламине, по всем правилам огромная Персидская империя должна была сокрушить рыхлый союз враждебных друг другу крохотных полисов Эллады. Что и произошло, только империя была Римской и случилось это три столетия спустя, уже после (а не до!) расцвета греческой цивилизации. Но если бы все произошло в соответствии с, так сказать, законами истории, то вполне реалистичен вариант, при котором царь Македонии Александр, находясь на службе у персидского царя царей (в реальной истории Македония до греко-персидских войн входила в орбиту влияния державы Ахеменидов), осуществляет свой план похода на Запад, тогда вместо Римской империи Европа оказалась бы подвластна империи Персидской. Из этого не следует, что мы до сих пор жили бы между шахиншахами и лидерами исламской революции, одна империя рухнула, рухнула бы и другая. Но средневековая цивилизация, в нашей Реальности — наследница и античных, и варварских традиций, была бы иной. Какой — сказать невозможно. То есть вроде бы получается (хитрит, конечно, автор, играет), что от человека — во всяком случае отдельного человека, а не хотя бы от некоей совокупности людей (например, греков при Марафоне) — ничего не зависит? Но, говоря об отдельном человеке, о неповторимом индивиде, о выборе им пути, мы приступаем, по словам Пушкина, к «рассуждениям нравственным». А это уже совсем другая история.