Ужас, который всегда с тобой. Сценарий.

— Скажите мне… Причастие совершается до исповеди или после?

Лера в платочке стояла в полутемном храме. В глубине были видны строительные леса, которые перегораживали задумчивый лик Богоматери.

— После исповеди, голубушка. После, — ответил ей энергичный мужской голос. — Как это ты дожила до таких лет, а простых вещей не знаешь? Валерия жалко улыбнулась.

— Куришь, наверное?

— Курю…

— Курить — бесам кадить. Ты это бросай. И обкуренной сюда не приходи.

— Не буду.

— А к исповеди, чтобы ты знала, нужно еще готовиться. Строгий пост держать неделю и вычитывать Покаяный канон.

— Как я могу готовиться, если у меня дома такое горе? — поинтересовалась она.

— Проси у Бога. Может быть, они уйдут…

— Но я не могу просить Бога при муже. Марксен у меня… ревнив и глуп!

— Почему такое имя?! — В голосе спрашивающего послышалось возбуждение. — Муж из иудеев?

— Да нет.

— Тогда, наверное, больной…

— Возможно.

— Приводи его сюда. Я с ним поговорю.

— Он не пойдет. Он самолюбивый. Он считает, что весь мир должен крутиться вокруг него и его комплексов!

— Он что, пуп земли?

— Да. Пуп.

— Семь лет мак не родил, а голоду не было, — загадочно заметил невидимый. — Ничего. Прижала тоска безногого, на руках дополз…

— Скажите, — Валерия запнулась. — Креститься надо справа налево или слева направо?

— Справа налево.

— А правда, что кроме постов есть еще и постные дни?

— Среда и пятница.

— Можно, я не буду есть еще в понедельник и вторник?

— Все! — сказал Марксен, тряхнув головой. — На сегодня закончили.

Плеснул в стакан воды из графина, жадно отпил, так что вода залила рубашку и пиджак. За спиной его на доске был нарисован мелом автомат в разрезе. И император Николай Александрович задумчиво смотрел со своего портрета. Ученики, придавленные тем, что произошло с преподавателем, на цыпочках начали покидать аудиторию. Только одна крашеная с серьгой в носу, задержавшись у стола, тихонько спросила:

— А охотничьи ружья мы изучать будем? Или только одни автоматы?

Марксен Иванович вздрогнул.

— Что?.. Что-нибудь не так?

— Нет. Все так, — сказала крашеная и ушла.

Учитель остался один. Поднялся со стула. Разминаясь, сделал несколько приседаний. Вдруг подпрыгнул. Ловко схватившись за косяк двери, подтянулся. Сбросив тоску-кручину, вышел на улицу Свободы, на ходу запахивая на себе тоненькую куртку. Темнело. На пересечении улиц Свободы и Бородулина сидел цыганистый нищий. Но теперь он не побирался. Теперь он продавал. На асфальте перед ним лежало какое-то военное страшилище защитного цвета с черными пуговицами и меховой подкладкой, которым сразу же заинтересовался проходивший мимо Марксен. Поднял с асфальта и обнаружил, что у продающейся куртки есть один существенный дефект. Подкладка ее оказалась отодранной. Более того, чуть ниже правого рукава Марксен Иванович нащупал застрявшую пулю. Но это его не остановило. Он снял свою обдергайку, положил у ног нищего, а сам напялил на себя зеленое страшилище. Нищий осмотрел предложенный на обмен товар. Куртка Марксена ему почему-то понравилась, может быть, тем, что к ней был пришит фирменный лейбл. Нищий кивнул, соглашаясь. Варзумов распрямил плечи и в своем новом приобретении гордо двинулся вперед. Зашел в темный подъезд своего дома. Поднялся на второй этаж. Вдруг заметил, что дверь квартиры 81 приоткрыта… Но как только он поравнялся с ней, дверь захлопнулась и его обдало ветерком затхлого потревоженного воздуха. Марксен Иванович отпер свою квартиру. Поднял руку, приветствуя дежурившего в прихожей Радуева. С подполковником Жаровым поздоровался как-то по-особому. Ударил его по протянутой руке и молодцевато приложил ладонь к невидимому козырьку отсутствующей фуражки. Колька беззвучно указал ему глазами на то, что происходит в комнате. Валерия Константиновна на коленях стояла на полу и била земные поклоны. Перед ней находился стул, к которому была прислонена картинка, вырезанная из старого «Огонька», — репродукция «Пустынника» художника Нестерова. Почувствовав чье-то присутствие за спиной, она встрепенулась. Быстро положила Нестерова в раскрытые страницы Библии и, сомкнув ее, прыгнула на спасительный диван.

— Одурела? — незлобиво спросил психолог.

Супруга, не ответив, громко задышала.

— Постеснялась бы. У нас ведь гости…

— Замолчи! — вдруг заорала Лера на всю квартиру. — Замолчи!

Посуда в серванте зазвякала и зазвенела. Но Лерка уже не могла остановиться.

— Не тебе, безбожнику, рассуждать об этом! Мне нечего стыдиться! Это ты постыдись!

— А мне чего стыдиться?

— Своей бездуховности! Своей пустоты! Господи Боже мой!

Ее всю перекосило, и она громко всхлипнула.

Схватила вдруг с полки толстую книгу, наугад открыла ее, это оказался цветной атлас птиц. На Марксена смотрела веселая толстая птичка с розоватым окрасом и хохолком на голове.

— Какая птица?! Отвечай! — крикнула жена.

— Кажется, зяблик…

— Не зяблик, а свиристель! А эта? — Она открыла следующую страницу.

— Пеночка?

— Не пеночка, а овсянка!

Марксен сокрушенно вздохнул.

— Да… Наверное. Я как-то перезабыл всех птиц.

— Бога! Бога в себе ты позабыл! А не птиц!

— Это правда, — согласился вдруг Варзумов. — Я не чувствую Бога. Хотя… Он, наверное, есть, просто я в него не верю. Что-то невидимое есть, это точно. Например, в квартире 81…

— Боже, Боже мой! — Она заплакала. — Это все за мои грехи!

— За какие уж такие грехи? — попытался утешить Марксен и нежно обнял жену за плечи.

— Я потеряла девственность в пятнадцать лет! — бухнула Лера сквозь слезы.

У Марксена Ивановича отвисла челюсть.

— Ты мне раньше этого не говорила…

— Я стеснялась.

И жена, как рыба, вывернулась из его объятий.

— Кто… Кто это был?

— Кандидат в мастера спорта…

— Какого вида спорта?

— По прыжкам с шестом.

Марксен Иванович схватился за голову.

— По прыжкам с шестом! Значит, он прыгал в трусах с шестом? Перед глазами чужих людей? — Обреченно замолчал. — Но хоть плавки он под трусы поддевал?

— Поддевал не поддевал, какая разница?

— Разница большая. Но вообще-то… Другие теряют девственность в четырнадцать с половиной. И ничего. И все как с гуся вода.

Он как будто смягчился.

— Это кто теряет? — с подозрением спросила Лера.

— Кто? Не важно. К слову…

— Так, — роковым голосом произнесла жена, как будто услышала страшную тайну. — И ты не хочешь покаяться?

— Да в чем? В чем мне каяться?! — потерял он терпение.

— В своей бездуховности! В том, что мы купаемся в комфорте, когда народ голодает! Покайся, скорее покайся! Каждый день может оказаться последним!

— И это, по-твоему, комфорт? — И Марксен Иванович в веселом удивлении обвел рукой обстановку. — А по-моему, заурядная дыра!

— Комфорт, комфорт! Мы, во всяком случае, не сосланы, как декабристы или как Иоанн Златоуст!

— Насколько я знаю, — осторожно сказал муж, — Иоанна Златоуста сослали в Пицунду.

— Не трепи своим поганым языком! — взвилась ракетой Лера. — Это была духовная Пицунда, духовная тюрьма! Вот что это было!

— А я, быть может, и согласился. Согласился бы на такую тюрьму! Все-таки тепло и море.

Он нежно взял жену за руку.

Она в бессилии заскрежетала зубами.

— Ну Лера… Лерочка, успокойся. Это я так… Несерьезно.

Когда жена злилась, Марксена Ивановича охватывало возбуждение.

Он поцеловал Леру в шею. Она застонала, как будто смирившись. Быстро стал расстегивать на ней кофту. Повалил на диван, подмяв под себя.

Лера истошно заорала. Марксен, растерявшись, отпрянул назад.

— Три месяца мы не спали, три месяца! И когда я поверила, он вдруг захотел! Захотел!! — И Лера сатанински рассмеялась. — Педераст! — крикнула она, с удовольствием плюнув мужу в лицо.

Марксен Иванович поднялся на ноги. Стер рукавом слюну. Одернул преподавательский пиджак. И, будто ничего не случилось, пошел на кухню.

— Чифиря плеснуть? — спросил сочувственно Жаров.

Он сидел на кухне один.

— Плесни.

И Марксен подставил чашку под черную струю.

— Это перед месячными, — предположил подполковник. — Перед месячными все бабы злые.

— Она всегда такая была.

— А ты ремня не пробовал?

— Не поможет.

Колька пожал плечами.

— Мы завтра уходим. Если в эту ночь не придет, то точно уходим.

— Кто не придет? — осторожно спросил Марксен, почувствовав, что тайна наконец-то выплывает наружу.

— Он.

Подполковник, вынув из коробка спичку, начал ковыряться в зубах.

— А почему он должен прийти?..

— Там для него кукла, — и, чувствуя недоумение хозяина, пояснил: — Наживка, по-вашему.

— А что за наживка?

— Коробка, — пробормотал Жаров, с интересом взглянув на Марксена. — Придет и возьмет.

— Коробка… Как это я сразу не сообразил? Ведь просто…

— Просто, — согласился Колька, еще раз внимательно посмотрев на хозяина.

— А какой он ?

— Какой? Обычный. За сорок. Шрам на правой щеке. Не пытай. Я ведь при исполнении.

— Жалко, — сказал Марксен. — Жалко, если он все-таки не придет.

— Еще как, — согласился Жаров. — Ладно. Спать иди. Стрельбу услышишь, не пугайся.

— Не буду. Может, мне с Радуевым подежурить?

— Без надобности.

Жаров, сковырнув с зубов кусочек мяса, сплюнул его в тарелку.

Варзумов возвратился к жене. Она лежала, натянув одеяло до подбородка. Когда он сел на диван, Лера вдруг скинула одеяло к своим ногам. Под одеялом она была совершенно голая. Тело ее светилось в темноте, как у девочки.

— Спокойной ночи! — равнодушно пожелал ей Марксен. Не снимая рубашку, лег на бок и тут же провалился в глубокий сон.

— А ведь Бог меня услышал! Даже через художника Нестерова услышал… И мне стало страшно. Страшно оттого, что Он есть и каждый может к нему обратиться! Шум и грохот пробудил от сна Марксена Ивановича. Еще не разлепив как следует глаза, он пошел на кухню и увидел быстрые военные сборы. Мойсейка с Оноприенко грузили в спортивные сумки оружие и нехитрый бытовой скарб, которые они принесли с собой. Жаров утюжил щеки электробритвой «Филипс».

— Так и не пришел? Колька отрицательно мотнул головой в ответ.

— Прощаться давай. Подполковник обрызгал щеки французской туалетной водой. Марксен Иванович тяжело опустил голову. Так стоит юная невеста, сраженная известием, что у ее жениха есть жена и трое детей. Колька подошел к хозяину и крепко обнял за талию, так, что кости затрещали. Приподнял над полом, встряхнул, как кулек, и поставил обратно.

— Как мне найти вас… если он придет?

— Мы тебя сами найдем.

— Вещи собраны, — доложил Оноприенко.

— Уходим, хозяюшка! — прокричал в комнату подполковник. — Если что не так, не взыщи. Служба такая!

— Может, бутерброды сготовить? В магазинчик сгонять? — стал навязываться Марксен.

— Бывай, папаша. — И Оноприенко крепко пожал ему руку.

— Мне у вас очень понравилось, — сообщил Миша тонким голосом. — Всего вам доброго. Хозяин, расчувствовавшись, поцеловал смазливого лейтенанта сначала в щеку, а потом в губы. Миша покраснел.

— Га!.. — по обыкновению сказал Радуев, выражая этим свое прощание.

— Коврик не забыли? — участливо осведомился Марксен, имея в виду атрибут культа, на котором молился чернобородый капитан. Радуев обворожительно улыбнулся.

— Ну… С Богом! — Глаза Марксена задержались на железных пуговицах подполковника Жарова. Колька, перехватив взгляд, все понял. С мясом оторвал пуговицу от своей куртки и положил металл в раскрытую теплую ладонь хозяина.

— По коням!.. Э-эх!..

Они с шумом выкатились в коридор. Раздался топот тяжелых ног. Внезапно кто-то из них засмеялся. Кажется, Жаров. И трое других подхватили, усиливая этот и без того отчаянный смех. Марксен подошел к окну. Увидел, что во дворе стоит армейский грузовик. Через минуту показались бывшие постояльцы, веселые и возбужденные. Покидали в крытый кузов вещи, сами залезли в него, причем Миша это сделал последним и не очень удачно. Нога его сорвалась, и только сильные руки товарищей затащили его наверх в машину. Грузовик медленно отвалил. Марксен Иванович отупело сел на стул посередине темной комнаты. Он был в нокдауне. Траектория движения оказалась потерянной. Лера же, напротив, встрепенулась, ожила.

— Опаздываю! Уже полдесятого! Слава Богу! Слава Богу!.. Не скрывая радости, крестясь и причитая, начала вытряхивать из шкафа вещи. Скинула с себя ночнушку. Напялила какую-то белую комбинацию. Вытащила скомканный бюстгальтер, понюхала его и с отвращением запихнула в глубину ящика.

— Как ты думаешь, можно мне без лифчика или это неприлично?

— Да, — отрешенно вымолвил Марксен. Она, расценив это «да» в положительную для себя сторону, быстро нацепила белую блузку.

— Не очень мятая, как ты считаешь?

— Нет.

— А воротничок? Воротничок не засален?

— Да.

— Да?!

— Нет. Безусловно, нет.

— У меня сегодня три пары. Так что буду не поздно. Прощай, — промолвила она с набитым ртом. — Дас медхен, дер кнабе, ди киндер…

Продолжая бормотать под нос немецкие слова, накинула на плечи пальто и, схватив сумку, оживленно выскочила на лестничную площадку. Хлопнула входная дверь. Марксен Иванович остался один. В полной тишине. Сначала он сидел, раскачиваясь, на стуле. Потом решил предпринять некоторые необходимые шаги. Пошел в прихожую, вытащил шнурок из старого ботинка. Продел его в железную пуговицу со звездой, которую подарил ему Колька. Получился вполне приемлемый медальон. Марксен Иванович повесил его на впалую грудь. Пройдя в ванную, осмотрел себя в зеркало. Медальон ему понравился. А вот в собственном лице что-то насторожило. Не мешки под глазами, не трехдневная щетина, а что-то другое. Он вдруг понял, что ежик волос на голове стал слишком длинным. Психолог выдавил из тюбика в стакан крем для бритья. Плеснул туда воды и взбил пену помазком. Намазал пеной голову. Взяв в руки безопасную бритву, начал брить себя наголо, морщась от боли. Через несколько минут дело было завершено. Смочив череп струей из-под крана, Варзумов обнаружил на пальцах кровь. Оказывается, он сильно расцарапал кожу головы старой бритвой. Пригляделся в свое отражение. Действительно, голова была в красных подтеках. Марксен взял с полки зеленку и обмазал пробкой царапины. И только теперь понравился сам себе. Череп был лыс. Более того, его вызывающе бороздили ярко-зеленые полосы. Почувствовав прилив сил, Марксен Иванович решил действовать. Напялил военную куртку и вышел из квартиры вон. Проходя мимо двери с номером 81, он, не удержавшись, пнул ее ногой. Вышел на улицу. С удовольствием отметил, что прохожие шарахаются от него. Наверное, из-за зеленой головы. Было тепло и мокро, поэтому Варзумов шел без шапки. На уклоне улицы Свободы, там, где асфальт начинал разгоняться, чтобы прыгнуть к Волге, располагался городской рынок. Сначала его называли колхозным, но когда прежняя система пала и окочурилась, власти решили обозвать его по-старинному — «Мытный». Находился рынок в обширном дворе, огороженном с четырех сторон двухэтажными кирпичными дореволюционными домами. На улице обычно торговали старушки из близлежащих деревень да испитые рыбаки сбывали за бесценок выловленных из реки лещей. Но в крытом зале собиралась публика посолидней, да и продавали здесь уже всякую всячину — подпорченные тропические фрукты, сыры и колбасы, привезенные из Москвы, синих кур с местной птицефабрики и фирменный китайский ширпотреб. Марксен Иванович зашел в арку, ведущую в торговый ряд. Под ней какой-то мужик играл на трофейном немецком аккордеоне «Гордого «Варяга». Марксен остановился рядом с ним и начал внимательно слушать. Мужик сбился. Не завершив куплет, начал играть его по новой. Но опять не докончил. Спросил с подозрением:

— Чего смотришь-то?

Психолог снисходительно потрепал музыканта по щеке, даже ущипнул, прихватив кожу пальцами. Пошел на рынок. Чуть сутулясь. Глядя исподлобья сквозь свои очки. Осмотрел торгующих старушек. Тронул ботинком сантехническое барахло, разложенное прямо на земле. Внимание его привлекла пятнистая птица в клетке, которая продавалась тут же, рядом с сантехникой. Решив тряхнуть стариной, Варзумов быстро прощебетал по-птичьи:

— Филипп, Филипп, Филипп! Иди, иди чай пить! С сахаром, сахаром, сахаром!

Однако разговора не получилось. Птица испугалась его, обиделась и повернулась спиной. Тогда Марксен направился в крытый зал. Сначала он проинспектировал молочный ряд. Продавщицы под его внимательным взглядом как-то никли, стушевывались. Он попробовал пальцем сметану, обтерев мизинцем край наполненной банки. Женщина в нечистом переднике хотела крикнуть что-то осуждающее, уже и рот раскрыла, но он опередил ее:

— Все в порядке, мать! Все путем!

И она отстала. После этого Марксен Иванович двинулся в тропики. К фруктам, что были навалены на лотках. Остановился перед спелыми разрезанными гранатами, которые блестели зернышками, как красная икра. Взял половину и смачно ее откусил.

— Что делаешь, а? Что делаешь?! — возмутился было смуглый хозяин, но осекся. Потому что Марксен поглядел на него в упор. Глаза в глаза. По подбородку его текли бордовые гранатовые струи. Зеленка на голове обещала скорую весну.

— Чем-то недоволен? — спросил он, не понимая.

Смуглый сдержался. Смолчал. Его сосед что-то шепнул ему на ухо, и они с опаской уставились на Марксена. А тот сделал следующее. Выжал из граната оставшийся сок на прилавок и припечатал кожуру с маху, как на почте ставят штамп. Пошел дальше. Во фруктовом ряду народу было немного, и Марксен приковывал к себе всеобщее внимание. За ним увязался попрошайка лет пяти. Цеплялся руками за штаны и что-то неразборчиво пищал. Марксена Ивановича заинтересовали крупные зеленые яблоки, сложенные на лотке пирамидой. Он взял одно из них. Повертев в руке, отдал малышу.

— Может, еще банана? — услужливо предложила продавщица, потому что слух о странном покупателе уже пошел гулять по рядам.

Марксен шумно задышал через нос.

Истолковав этот звук как строгость, но строгость, побудительную к добрым делам, хозяйка сама отдала банан попрошайке. Варзумов кивнул.

— Делитесь, — пробормотал он глубоким утробным голосом, — делитесь с ближними, и воздастся вам.

Решил, что достаточно, что из павильона можно уходить. Рядом с торговыми рядами располагалась тесная пивнушка, переоборудованная под кафе. Марксен Иванович зашел туда и осмотрелся. В грязноватом тесном зале не было никого. За прилавком стоял долговязый молодой человек с подбитым глазом.

— На все, — приказал ему психолог, выгребая из кармана мелочь.

Бармен с отвращением посчитал медь. И дал, как просили, на все, то есть налил пива в маленький пластмассовый стаканчик. Марксен сел в темный угол так, чтобы видеть перед собой весь зал. Но пить все сразу не стал. Решил растянуть удовольствие. Сделал маленький глоток и уставился в стаканчик. Со стороны казалось, что он думал о своих суровых делах. На самом деле он не думал, а просто ощущал себя мужчиной. В бар заскочили трое. В коже. Без высшего образования. С незаконченным средним. Качки.

— Это ты сейчас гастролировал? — душевно спросил с бычачьей шеей.

Марксен Иванович заглянул в свой стакан и поддел оттуда невидимый волосок.

— Ты гастролировал, сука?! — закричал бычачий.

Бармен, услышав крик, сразу же ушел куда-то по своим делам.

Варзумов положил на стол правую руку. Громко выдохнул через нос.

— Плати за гранат, сука!! Марксен Иванович положил на стол левую руку. Крепко сжал свой стаканчик. Пластмасса треснула, и пиво вылилось на стол.

— Это не сука, — вдруг прошептал второй с опаской.

— Как не сука?! Как?! — задергался и завизжал бычачьий.

— Не сука. Это, кажись, Жора Песочинский…

Второй внимательно вгляделся в психолога. Тот вдруг широко улыбнулся, обнажив крепкие вставные зубы.

— Ты что, правда, что ли, Жора? — в замешательстве спросил бычачий.

— Жоре Песочинскому порвали очко, — хрипло сказал Марксен.

Они слегка оторопели.

— Кердык Жоре Песочинскому. Безутешная мать рыдает на свежей могиле. — И Марксен Иванович поднялся из-за стола. — А я не Жора Песочинский. Слышишь, тварь?! Я — Марксен Иванович Варзумов. Исполняющий обязанности доцента. И ты, тварь, надолго меня запомнишь!

— На тебе! — в руке бычачьего мелькнуло короткое лезвие.

Он метил в глаз, но Марксен вовремя отпрянул, и финка чиркнула ему по щеке. Брызнула кровь. Двое сгребли бычачьего и быстро вытащили на улицу. Кровь залила воротник куртки. Варзумов, прижав носовой платок к щеке, подался прочь из заведения.

— Ты, наверно, нездешний? — спросил хирург. Он только что сделал заморозку и готовился зашить рваную щеку.

— Нездешний, — согласился Марксен. — Моряк с Онеги. Слыхал про такое местечко?

— Где это? — поинтересовался врач.

— На Севере. В Онежском крае… Там меня каждая собака знает.

Хирург уважительно хмыкнул и начал зашивать порез. Марксен Иванович поморщился. Было не то чтобы больно, но неприятно.

— И как у вас жизнь?

— У нас на Онеге закон один — «человек за бортом», понял? Услышим: «Полундра, братва! Человек за бортом!» — придем на помощь, вытащим из воды. У вас здесь не так…

— Не так, — согласился хирург. — У нас каждый за себя. Окончив штопку, он открыл журнал.

— Через неделю снимем швы. Как звать?

— Жора Песочинский. Спросишь — расскажут. Бывай здоров, док! Не кашляй.

И Марксен Иванович потрепал врача по плечу.

Вышел из травмпункта, обнаружив, что убил еще один день. Темнело. Варзумов запахнул на груди военную куртку и направился домой. С сознанием выполненного долга. Однако войдя в знакомый двор, где черный угольный шлак путался с белым снегом, где мусорные баки выгребались только раз в месяц и были вечно переполнены, где… В общем, что-то странное он обнаружил. Причем не осознал, не осмыслил это странное. Лишь зацепил глазом. Во дворе стояли несколько старушек и суеверно крестились, задрав головы на колокольню. Марксен машинально посмотрел туда же. Черная молчаливая колокольня, не подававшая признаков жизни почти сто лет, как будто ожила. Внутри нее был виден блуждающий свет, какие-то огоньки, которые то замирали, то возгорались с новой силой, перемещаясь по периметру темной площадки. Ничего не поняв, Марксен Иванович поспешил к себе. Дверь его квартиры оказалась незапертой.

— Боже Спасителю наш, изволивый под сень Закхееву внити и спасение тому и всему дому бывый: Сам и ныне зде жити восхотевшия и нами недостойными мольбы Тебе и моления приносящие, от всякого вреда соблюди невредимы, благословляя тех зде жилище…

По комнате ходил низкорослый человек в камилавке и с паникадилом, из которого валил душистый дым. У окна, опустив головы, стояли трое. Одна из них — Лера, в платочке и в строгом черном платье. Двое других были Марксену неизвестны — круглая низкорослая старушка, похожая на воробья, и старичок в тренировочных брюках, чрезвычайно худой и древний. Человек в камилавке обдал хозяина дымом и, продолжая читать молитву, начал кадить по углам. Марксен проскочил к жене.

— Кланяться надо, — заметила она раздраженно, — когда тебя обдают дымом!

Тут все трое и поклонились, потому что священник направил на них кадило. Поклонился и Марксен Иванович. Поклонился машинально, вместе со всеми.

— Валерия… Свечу давай, свечу! — сказал священник быстро.

Был он подвижный и худой, небольшого роста, с веселыми и черными глазами. Короткая седая бородка клинышком, но сам не старый. Может, помоложе Марксена Ивановича. И какого-то деревенского, мужичьего вида. Лера подала ему зажженную свечу с подоконника. Священник встал на стул и нарисовал копотью маленький крест над входной дверью.

— Ну вот и все, — пробормотал он, слезая. — Дом освящен.

Лера низко поклонилась ему и страстно поцеловала маленькую руку. Хозяина это сильно смутило. Он хотел воспрепятствовать, шагнул к жене. Священник в это время поднял крест. И резко приложил его к губам Марксена Ивановича. Тот поцеловал, потому что ничего не оставалось делать.

— А ты, наверно, муж и есть? — спросил батюшка весело.

— Допустим. А вы?

— Протоиерей Михаил Воронцов. Будешь звать меня просто отец Михаил.

— Варзумов… Марксен. И.о. доцента.

— Какой ты Марксен? Пса своего назови Марксеном. Ты хоть крещеный?

— Неизвестно.

— Я буду крестить тебя как Марка, — весело сказал отец Михаил.

Тут в квартире возник еще один, молодой, в черном подряснике.

— Кладка колокольни в удовлетворительном состоянии, — отрапортовал он. — Кирпич цел. Но штукатурить придется.

— Значит, можно собирать подписи? — обрадовалась Лера.

— Собирай, коли желание есть.

— Что здесь происходит?! — спросил Марксен Иванович роковым голосом.

Но ему никто не ответил. Священник начал прощаться. Подставив старушке крест для поцелуя, прокричал в ухо:

— Веди себя хорошо, Пелагея! Приуготовляйся к соборованию и ни о чем не беспокойся!

— Достославен град Новый Иерусалим, — пробормотала вдруг старушка, — и всяка тварь и целовеце, его населяющие!

— А ты, Иаков, постирайся, — строго приказал он очкастому старику. — Будешь жить теперь в приличном доме и нехорошо тебе смердить попусту.

Старик низко поклонился ему в ноги.

— Ну, прощайте, мои дорогие. И да хранит вас Бог!

Отец Михаил сотворил в воздухе крест. Молодой подал ему длинное, до пят, пальто, и они вместе ушли, тихонько прикрыв за собой дверь. Марксен Иванович обессиленно рухнул на диван, потому что ноги ему отказали. Он видел, как старичок, называвшийся Иаковом, подошел к серванту. Приложил ухо к дереву, будто прислушиваясь. Потом поцеловал обшарпанную полировку, поклонился до земли, прошамкав:

— Здравствуйте, товарищ сервант.

Двинулся к книжной полке. Вытащил наугад «Я» и «Оно» Зигмунда Фрейда. Поцеловал корешок со словами:

— Здравствуйте, товарищ книга!

— Вы к нам надолго? — спросил Марксен у Пелагеи.

— Достославен святой град Петров, — распевно произнесла старушка, — целовецы, рыбы и всяка живая тварь при нем…

— Она ничего не слышит, — пояснила Лера и прокричала: — Не волнуйтесь, матушка Пелагея! Никто вас отсюда без моего согласия не выселит… Они бездомные.

— А почему они не могут жить при церкви?

— Потому что у нас в городе нет церкви. Есть молельный дом. Тесный. И в нем, к тому же, устроен капитальный ремонт.

Старичок между тем подошел к зеркалу, поцеловал его и поклонился со словами:

— Здравствуйте, товарищ старик!

— Ты знаешь, что раньше было в нашем доме? — спросила Валерия.

Марксен Иванович застонал.

— Вот именно! — прикрикнула на него супруга. — Вот именно! Этот дом принадлежит церкви и только ей! Я жизнь свою положу на это! — фанатично произнесла она.

— Нас же всех выселят на улицу, — догадался об ее плане Варзумов. — Всех! Как только здесь начнется служба, мы все окажемся на паперти!

— Нам при выселении должны предоставить жилплощадь… И не прекословь! — Она топнула ногой. — Не прекословь!

Марксен в отчаянии обхватил голову руками.

— Матушка Пелагея! Дядя Яша! Прошу на кухню чай пить! — пригласила их Лера. — Если хочешь ужинать, присоединяйся, — разрешила она мужу.

Тот, промолчав, пошел в прихожую.

— Кстати. А что у тебя с щекой?

Марксен Иванович не ответил.

Он ворвался в уже знакомое отделение милиции. Как лев, ворвался.

— У меня в квартире опять посторонние люди!

Дежурный, вздрогнув, пробудился от сладкой дремы.

— Попы… с бомжами! Я не выдержу! Я больше так не могу.

Дежурный внимательно вгляделся в лицо посетителя.

— Какие попы?

— Седобородые. Понимаете, это моя квартира! Моя! И я не хочу ее ни с кем делить!

— Угу, угу, — кивнул головой милиционер и перевел взгляд на фотографию, стоявшую перед ним. Вернее, не на фотографию, а на фоторобот некоего неизвестного гражданина, причем ксерокопированный. На фотороботе было трудно что-либо понять. Единственное, что бросалось в глаза, — это то, что предполагаемый преступник — мужчина с изуродованной правой щекой.

— Понимаете, голубчик, — объяснялся между тем Марксен Иванович. — Я сам не против веры. Более того, я веротерпим. То есть уважаю чужие взгляды, всякие завиральные идеи и так далее… Но я просто хочу побыть в трусах! Побыть в одних трусах в своей собственной квартире, на законно принадлежащей мне жилой площади! Вот вам, например, хочется ходить в трусах по комнате?

— Безусловно, — согласился дежурный, снова переведя взгляд на фоторобот. — Я и хожу.

— Это и есть социальное неравенство! — вспылил Марксен. — Одним дано ходить в трусах по квартире, а другим не дано! И что мне теперь делать? Окончить жизнь самосожжением? Вид его был дик и экзотичен. Мало того что обритую голову пересекала зеленка, но еще и из наскоро зашитой щеки торчали нитки. Как из ботинка, торчали.

— А вы давно повредили себе щеку? — заинтересовался вдруг дежурный.

— При чем здесь это? Я говорю вам о приватной жизни, о ее маленьких радостях. А вы говорите мне о какой-то щеке!

— Церковь у нас отделена от государства, — лениво сказал милиционер. — А по поводу бомжей… Можно их, конечно, шугануть.

— Да не в бомжах дело, не в бомжах! Дело в принципе. Э-эх, да вы, я вижу, тупой. Человеку жить негде! Разве что в квартире 81! Вот-вот… Там самое место!

Марксен Иванович безнадежно махнул рукой и ушел, опустив свою бритую голову.

Дежурный, взяв карандаш, нарисовал в журнале цифру 81 и поставил два жирных восклицательных знака. Толпа согнанных крестьян. Гитлеровцы — пешие и конные. В глубине — столб виселицы. Головы крестьян вытягиваются. Они встречают появление Зои глухим, сразу стихающим гулом. Офицер, командующий казнью, возвышаясь у виселицы, жестами приказывает расширить круг. Солдаты пятятся. У виселицы образуется пустота. Зоя стоит, поддерживаемая двумя солдатами, и напряженно глядит туда, где свои — русские люди. Цепочка солдат вокруг виселицы. Офицерская группа. Офицер с фотоаппаратом около Зои. Он выбирает позицию, перебежав с одной стороны на другую. Толпа крестьян, окруженная солдатами. Офицер, выбрав позицию, делает жест солдатам, поддерживающим Зою. Они, отступая, оставляют Зою. Она пошатнулась, но устояла. Группа крестьян.

— Господи! Господи!.. — вздрагивает старуха. Совсем просто, как будто говоря о самых обычных делах с добрыми друзьями, Зоя тихо, но ясно говорит:

— Что вы такие печальные? Что невесело смотрите? Все кончится хорошо. Обязательно хорошо.

Солдат, подскочив к Зое, пытается зажать ей рот. Палач берется за веревку, уперся кованым башмаком в ящик. Вытянувшись на носках, обеими руками из последних сил раздвинув петлю, крикнула Зоя:

— Прощайте, товарищи! Сталин придет! Еще звенит ее голос, но кованый башмак уперся крепко: ящик с глухим стуком падает на землю\1\.

Марксен Иванович проснулся от звонка в дверь. Он спал в эту ночь на кухне, на полу, рядом с газовой плитой. Правда, спал на матрасе, в пижаме спал, и было не так уж неудобно, единственно, что непривычно. По голосам в прихожей понял, что это, скорее всего, пришел священник. В комнате раздался какой-то стук, заголосила матушка Пелагея, на этот раз про святой Константинов-град. На кухню заглянул бодрый отец Михаил.

— С добрым утречком. А ты еще не вставал, лежебока? — Он протянул свою руку, и Марксен, встрепенувшись, поцеловал ее. Поцеловал, подчинившись. Священник мелко перекрестил его бритый череп.

— Вставай пораньше. Кто рано встает, тому Бог подает… Держи. — И протянул хозяину тетрадный листок, исписанный мелким почерком.

— Я тебе выписал утренние молитвы. Будешь читать на пустой желудок. А вообще, купи молитвослов.

— А вы-то… Вы-то что будете у нас делать? — спросил Марксен, пряча листок в кармашек пижамы.

— А мы будем Пелагею соборовать. Ты, кажется, против?

— Да нет… Отчего же, — смутился хозяин. — Я тут хотел задать вам пару вопросов. Про веру…

— Ну вот. Камень возопил, немой заговорил, и корова слово сказала… Отец Михаил поставил свой потертый портфель на кухонный столик, сам опустился на табуретку.

— Спрашивай, Марк. Спрашивай…

— Жена говорит, что мне надо покаяться. Что каждый день может стать последним, так?

— Так. Но про последний день никто не знает. У смерти есть достоинство. Ее заслужить надо…

— Что это значит? — не понял Варзумов. — Смерть… это награда, что ли? Священник весело кивнул.

— Я этого не понимаю.

— Правильно. Рано тебе это понимать. Ты начал о покаянии… Продолжай!

— Мне не в чем каяться! — бухнул Марксен Иванович.

— У тебя что, нет грехов?

— Грехи, конечно, есть, но я не знаю, какие.

— Гордыня?

— Нет.

— Зависть?

— Нет.

— Злословие? Марксен Иванович мотнул головой.

— Чревоугодие?

— Нет.

— Похоть?

— Какая там похоть? Я забыл, когда в последний раз спал с женой.

— Черные мысли на душе?

— Мыслей вообще нет.

— Так ты, Марк, верно, святой, — предположил отец Михаил.

— Да не святой я, не святой! В Бога я не верю… Хотя знаю, что он есть.

— Абсурд. Знаешь, что есть, но не веришь. Как такое может быть?

— Я Бога ни разу не видел.

— А кита ты видел?

— Нет.

— Тогда, значит, и кита нет. Дверь на кухню отворилась, и в нее просунулась голова молодого служки, того самого, что исследовал накануне старую колокольню.

— У нас все готово, отец Михаил.

— Через пять минут. — И священник прикрыл дверь. — Нескладно у тебя, Марк, получается. Будто ты и не и.о. доцента…

— Но я не знаю, что такое Бог! Не знаю, что значит жить с ним… Или без него. Отец Михаил тяжело вздохнул.

— Расскажу я тебе притчу. Автор ее — великий грешник. Много книжек про всякое написал, а верное слово сказал лишь раз. Слушай. Он рассеянно поглядел в окно, глотнул воздуха и начал:

— Один раз задумались рыбы, что такое вода. Начали спрашивать друг у друга: «Что такое вода? Где это?» Никто не знает. И никто не ответил, только пузыри пускали… Наконец прослышали, будто в Каспийском море, на краю земли живет одна мудрая рыба, которая все знает. Поплыли к ней, долго плыли, больше месяца… Прибыли и спросили: «Рыба, ты, говорят, все знаешь. Скажи нам, что такое вода?» Мудрая рыба задумалась и промолвила: «Я не знаю, что такое вода. Но, говорят, когда нашу сестру вытащат за губу на берег, то каждая узнает, что такое вода». И отец Михаил весело рассмеялся своим же словам. Психолог помрачнел.

— А что с ним потом стало?

— С кем?

— Да с автором. Кто эту притчу придумал…

— Судил его Господь, — здесь отец Михаил снизил голос и перешел почти на шепот. — На одну чашечку весов положил все его сочинения, томов двадцать-тридцать. А на другую

— один маленький рассказец, который я тебе рассказал. Что перевесило, как ты думаешь?

— Рассказец! — крикнул Марксен в возбуждении.

— Вот именно. Совсем коротенький. На четверть страницы. — И священник нежно взял хозяина за руку. — И был прощен еретик… Только ты никому об этом не говори, — добавил он с опаской.

— Особо нашему правящему архиерею. А то турнут меня… Поднялся. Весело подмигнув Марксену, скрылся в комнате. Через минуту оттуда раздалась молитва на освящение елея. Ее не понял Варзумов, но разволновался, натянул на себя военную куртку и ушел из дому. На этот раз он шагал целенаправленно, твердо зная, чего хочет. На пересечении Бородулина и Свободы сидел его добрый знакомый цыганистый нищий. На тротуаре перед ним была разложена бывшая куртка-ветровка Марксена Ивановича, которая продавалась, но которую, судя по всему, никто не покупал. Марксен подошел поближе, поднял ее с асфальта и отряхнул. Поглядел с разных сторон, вертя в руках. Собственная вещь ему понравилась. Он снял с себя зеленое чудовище на меховой подкладке и положил у ног цыгана. Надел ветровку, затянув молнию до шеи… Нищий кивнул, согласившись с таким обменом. У ног его Марксен Иванович обнаружил старый замусоленный молитвослов карманного формата. Отдал за книгу серебряную монетку. Довольный, покинул торжище.

— …Древле… убо… от не сущих… создавай мя… и образом Твоим… Паки мя… возвратимый в землю… Отнеяже… взят бых… Я ничего, — с тоскою сказал он, — я ничего не понимаю! Схватился за голову.

— Хоть ты бы мне объяснила, что здесь написано?!

— А что? — спросила Лера, перекусывая нитку. Она сидела с ногами на диване и при свете настольной лампы вышивала что-то на своем белом платочке.

— Ну, например, «отнеяже», что это такое?..

— Отнеяже… — Лера задумалась. — Я еще не знаю всех молитв… Не знаю, что ты читаешь.

— А «паки»? Это же совсем простое слово!

— Не знаю. Не помню. Жена перекусила нитку и разгладила платок. Оказывается, она вышила на нем маленький крестик.

— Как можно читать и не понимать?

— Мне не нужно все понимать, — осторожно сказала Лера. — Моя бабушка-еврейка в детстве пела мне колыбельную… Грустную… М-м-м… У-у…

— она постаралась напеть, сбилась и пояснила:

— Я ничего не понимала, но засыпала сразу. И здесь то же самое, я так думаю.

— Но ведь надо запоминать молитвы, ведь так?

— Ну да.

— А как можно запоминать, не вникая в смысл? Нет. Что-то здесь не то. — И Марксен Иванович закрыл молитвослов. — Скрывают от нас Бога. Маскируют.

— А ведь тебе не это нужно, — вдруг проницательно заметила супруга. — Тебе хочется не молитвы учить, а чтобы все оставили тебя в покое.

— Возможно… — подтвердил психолог.

— Чтобы ты ходил здесь кум королю. В пижаме. Небритый. С немытой шеей. Не прочтя ни единой книги за десять лет, не написав ни единой строчки. Сушил бы носки, чтоб не пахли, на батарее, складывал бы грязные сорочки в бак для белья, а потом бы опять их брал оттуда и носил бы как чистые.

— Так постирай! — воскликнул Марксен. — Постирай эти сорочки! Лера прищурилась. Заметила, что из его зашитой раны торчит кусок нитки.

— Ты похож на антихриста… Он перехватил ее взгляд, понял, на что она смотрит. Взял зеркало в руки, увидал эту злосчастную нитку. Срезал ее ножницами.

— Должно быть что-то еще, кроме сорочек и стирки, понимаешь? — пояснила супруга. — Что-то еще кроме этого…

— Однажды в далеком детстве я нашла во дворе полумертвого больного скворца и принесла его домой. Положила в коробку с ватой и поила водой через пипетку. Тогда у нас в доме жила нелюбимая мною тетка и тяжело болела. И так получилось, что скворец и тетка умерли почти одновременно, с разницей в один день. Я горько плакала. И мать подумала, что я плачу по своей тетке. Однажды я ей это сказала. Призналась, что на тетку мне, в общем-то, наплевать, а переживаю я из-за мертвой птицы. Моя мать очень странно на меня посмотрела, не сказав ни слова. Этот взгляд я запомнила на всю жизнь.

— И долго к нам в дом будет ходить отец Михаил? — перевел Варзумов разговор.

— Он что, тебе не нравится?

— Да не в этом дело, нравится не нравится… Надеюсь, он не будет вести в этой комнате утренние и вечерние службы?

— Пока не будет. Проведет еще два соборования.

— Почему два?

— Дядя Яши и мое.

— Зачем?! Зачем тебе собороваться? Ты что, умирать собралась?!

— Кто знает, — пробормотала Лера, — когда наступит смертный час?

— Да разве в этом дело?! Разве в том, чтоб лоб себе разбивать?! По-моему, лучше сказать ласковое слово, приготовить обед… Нет, что-то здесь не то!

— Две тыщи лет люди лоб себе разбивают, а мир стоит! — возразила она. — А службы здесь все равно будут. Дом обязательно возвратят церкви. Отец Михаил предполагает, что наша квартира устроена в алтарной части храма.

— Ты знаешь, что сказал двоечник Юдаев учительнице пения? — спросил вдруг Марксен Иванович.

— Кто такой двоечник Юдаев?

— Мой школьный приятель. Он сказал: «Кончай концерт! Китайцы близко!» Кончай концерт, Лера. Кончай!

— Нет, я недооценила решительности своего бывшего мужа. После этого разговора он и придумал ситуацию с квартирой. Придумал специально, чтоб задушить наш приход… Дежурный по отделению милиции набрал телефонный номер и по-деловому представился в трубку:

— Старшина Ермолаев из 32-го отделения. Только что приходил Варзумов с Бородулина, 7. Он говорит, что в квартиру 81 кто-то звонил. Какой-то мужчина со шрамом на щеке. Ясно. Понял. И положил трубку на рычаг. Отец Михаил совершал таинство соборования над дядей Яшей, когда во входную дверь позвонили. Марксен, сидевший на кухне, побежал открывать. На пороге стояли его друзья. В камуфляжной форме. Решительные и закопченные. Закопченные в боях. А решительные

— от своей собственной силы.

— Там! — только и смог выговорить Марксен, показав кривым пальцем на отца Михаила, и почти что упал в распростертые объятия подполковника Жарова.

— Бардак? — спросил Колька по-деловому.

— Полный, — подтвердил хозяин.

— У двери! — коротко скомандовал Жаров Радуеву. Вчетвером они прошли на кухню и прикрыли за собою дверь. Марксен радовался, как ребенок.

— «В мiсiцi июлi выпала пороша, Тим дiд бабу полюбив, що баба хороша…» — запел вдруг он и пустился в пляс посередине кухни. Однако его танец не произвел на военных должного впечатления.

— Отставить слюни! — приказал Жаров. — Докладывай! Марксен Иванович, недотанцевав коленца, застыл с поднятой ногой. Оноприенко и Жаров выглядели суровыми. Даже Мойсейка смотрел как-то мрачно.

— Вот. Сами видите. Служители культа. Пришли и не уходят.

— Какие это служители? Это ж отец Михаил, — пробормотал подполковник, будто одно исключало другое.

— Именно. Отец Михаил…

— Я его знаю. Он крестил моего племянника, — объяснил Колька.

— Гарный батюшка, — одобрительно подтвердил Оноприенко. — У-умный! И простой.

— Я под его началом прохожу катехизацию, — ввернул Мойсейка.

— Чего? — не понял хозяин.

— Креститься будет. Веру свою иудейскую сменит на нашу, — гаркнул подполковник.

— Веру… А разве вы верите? Разве ты веришь, Коля? — растерялся Марксен Иванович.

— Конечно, верю. Без веры служить никак нельзя. Мы все к нему ходим.

— И Радуев?

— И Радуев. Пусть он и мусульманин, а интересуется. Варзумов стоял посередине кухни, чувствуя свою ничтожность. Свою полную посрамленность.

— А ты зачем нас вызвал? Чтобы мы с Михаилом разобрались? Так, что ли? — нахмурил брови Жаров.

— Нет. Конечно, нет, — спохватился хозяин. — Тут, знаете ли, был визит…

— Приходил, — сказал за него Колька.

— Да, — соврал Марксен Иванович.

— В квартиру 81?

— В нее.

— Со шрамом?

— Именно. И Марксен, вдохновившись собственным враньем, провел себе пальцем по правой щеке. Подполковник внимательно вгляделся в его лицо. Зафиксировав шрам, бросил короткий взгляд на Оноприенко. Тот что-то запел себе под нос и начал наливать в чайник воду.

— Здравствуйте, товарищи лейтенанты и старшины, — сказал дядя Яша, появляясь в дверях кухни. Был он завернут в белую простыню. Лоб лоснился от елея.

— Шел бы ты, папаша, отсюда! — потерял терпение Марксен Иванович и попытался выставить его с кухни.

— Не трогай старика! — вступился Николай. — Он хороший. Но было поздно. Дядя Яша отступил в черное пространство и пропал. На месте его возник отец Михаил.

— Приветствую вас, мои дорогие! И он перекрестил сидящих на кухне. Все встали. Николай приложился к руке священника.

— Чем опечалены? Луна на землю упала иль на осине булки выросли?

— Мы в порядке, мы при исполнении, — разъяснил Жаров. — Вот он опечален. — И показал пальцем на психолога.

— И правильно, — согласился отец Михаил, присаживаясь за стол. — Ведь сколько посторонних людей ему на голову свалилось…

— Да я не от этого, — застеснялся хозяин.

— А отчего?

— Отчего? Жена сказала, что я похож на антихриста, — признался вдруг Варзумов. Отец Михаил сделал крестное знамение.

— Нет, Марк. Ты не похож на антихриста.

— А вы, видно, знаете, каков он? — огрызнулся Марксен Иванович. Думал, что уколол, уел и ославил.

— Знаю, — просто ответил отец Михаил. За столом воцарилось неловкое молчание.

— Откуда? — спросил с интересом Николай.

— Да так. Долго рассказывать…

— Расскажите, товарищ батюшка! — попросил Оноприенко. И Мойсейка неуверенным голоском попросил:

— Расскажите!

— Не положено мне это по чину.

— Мы никому не скажем!

— Ладно, — сдался священник. — Коли начал, так продолжай. Никто за язык не тянул… Трое людей за столом сдвинулись к рассказчику лбами. Марксен Иванович неподвижно стоял, опираясь на раковину.

— Было это в Усть-Коксе. В районном центре Горного Алтая. В маленькой гостинице. В номере на восемь коек. Раньше там общежитие было. Один туалет на два этажа. Грязно, клопы…

— А как вас туда занесло? — поинтересовался подполковник.

— Занесла меня страсть к разоблачениям. Любил я это дело в молодые годы. Рериховцев я разоблачал и обращал. Их там много в Горном Алтае…

— Это кто ж такие? — не понял Оноприенко. Мойсейка замахал на него руками, а Жаров сказал:

— Я тебе потом объясню. Продолжайте, отец Михаил.

— Был я тогда некрещеный. А только готовился принять крещение. Но уже почитал себя мудрым христианином, который все знает…

— А вы разве когда-то были некрещеным? — не поверил Николай.

— Конечно. Я ведь сам из партийно-комсомольской среды. Отец — старый партиец, мать возглавляла РОНО. Была раньше такая организация,

— пояснил он.

— И как вы пришли в церковь-то?

— Пустоту почувствовал. С детства распирали меня силы… В школе был пятерочником. В институте — секретарем комсомольской организации…

— А какой институт вы кончали? — поинтересовался Мойсейка.

— Стали и сплавов. Жаров весело ударил себя по коленке и крякнул.

— Летом коровники строил в стройотряде. Даже на БАМе был одно лето. А потом приперло. Чувствую — погибаю. Прочел случайно страницу из Евангелия, друг принес… Тогда, при Советах, эту книгу не издавали. Прочел, ничего не понял. Но одна строчка запомнилась. Про соль земли. «Если от соли отнять соль… Чем посолите?» Красиво, правда? И отец Михаил торжествующе посмотрел на хозяина. Марксен Иванович скептически насупился и уставился в пол.

— Пошел я тогда в церковь, рядом с домом была. Дождался окончания службы и сразу к батюшке. «Объясните, — говорю, — про соль земли…» А батюшка попался терпеливый: «Не поймешь, потому что ты пока пресный. А будешь солью, так и спрашивать перестанешь». И решил я покреститься. Стал он меня приуготовлять к таинству. Несколько месяцев готовил. А вы ведь знаете нашего брата, русского человека… Стоит нам один ноготок от истины открыть, так мы почитаем себя уже профессорами, учим других, наставляем… Тем более что мой духовный отец очень не любил Рериха. Ну и решил я подвиг совершить перед крещением. Поехал на Алтай, чтобы рериховцев в веру православную обратить, сказали мне, что есть там у них вроде общины…

— Отец Михаил тяжело вздохнул.

— Так вот. Сижу я вечером в гостинице в Усть-Коксе. Один в номере на восемь коек. Спать хочется, а не спится. Дождь в окно бьет. Пол в коридоре скрипит… И вдруг выходит. Из стены… Марксен Иванович вздрогнул.

— Голый. Сложением, как мальчик. Голова обрита. Как у нашего Марка. Но красив. Красив, сволочь. Я затрясся. Хочу закричать, а не могу. Трясусь, а про себя думаю: «Вот таких, прости Господи, бабы и любят!» Высокий. Метр восемьдесят. Низ живота прикрыт черным плащом, а на нем вышиты золотом какие-то знаки. Я их запомнил. Потом в библиотеке посмотрел… Масонские это знаки! Гляжу, чья-то рука пододвигает ему кресло. Он садится в него и насмешливо так на меня смотрит. И страшно. И умом… Умом своим меня пронзает! А мне уже воздуха не хватает. Будто я под водой или высоко в горах. Ну, думаю, если сейчас не перекрещусь, то крышка. Собрался из последних сил, поднял правую руку, а он мне и говорит: «Дурак. Я

— бог желания. И покуда есть у тебя хоть одно желание, значит, с тобой буду и я…» Отец Михаил тяжело прерывисто вздохнул. Видно, это воспоминание до сих пор давило и угнетало его.

— Дальше, — попросил Жаров.

— А дальше что же… Заболел я тяжело. Каким-то нервным расстройством. Температура. Не ем, не сплю… Во время болезни прочел про Будду. Про его отказ от желаний. Далеко метил… Хороший человек был, хоть и индус. А когда я покрестился, обрел уверенность, спокойствие, что ли… В перестройку поступил в семинарию. Потом

— академия, и вот я здесь… При вас. И всегда здесь буду. Отец Михаил замолчал. Подполковник Жаров вдруг нежно обнял его за плечи, как обнимают девушку. Сказал почти восторженно:

— Почему мне так хорошо с этим человеком? Марксен Иванович, почувствовав нестерпимую ревность, покинул кухню. Выйдя в коридор, он бросил возмущенный взгляд на Жарова, встретился с его глазами. Подполковник, почувствовав, что от него чего-то хотят, нехотя поднялся и вышел вслед.

— Поговорим? — глухо спросил Варзумов. Жаров молча и угрюмо смотрел на него. Марксен, решив уединиться, открыл дверь ванной, пропустил Николая вперед. Сам присел на эмалированный край, а Жаров прислонился к раковине. Здесь было тихо. Только гудели трубы и монотонно капала вода.

— Это что такое, Николай? — осведомился Марксен, как если бы пытал любовницу. — При чем здесь это?

— Что? — не понял подполковник.

— Да все… Церковь, отец Михаил… Он что тебе, друг?

— Краны текут, — заметил Жаров. — Давно прокладки менял?

— Значит, не друг. Да и мне он не товарищ. По-моему, хитрый мужик. Явно претендует на мою жилплощадь. Надо выгнать его прочь. Пусть идет в свой молельный дом и разбивает там лоб.

— Надо ставить керамику, — сказал подполковник, — чтоб краны не текли. Понял? Керамические буксы. Сороковник на рынке. И все дела.

— Не нужны мне никакие буксы. Выгони их, Коля, — взмолился вдруг Марксен. — Очень тебя прошу. Не надо нам этих лишних людей. — И он почти нежно погладил подполковника по руке. — Кто они такие, чтобы мешать нашей дружбе?

— А ты кто такой?! — вдруг яростно гаркнул Жаров. И будто в подтверждение его слов где-то наверху спустили в унитазе воду, и она с яростным шумом обрушилась вниз.

— Ты-то сам кто? Отца Михаила я знаю, он свой. А ты? Ты?! Что у тебя вот здесь? — И подполковник большим кулаком легонько стукнул Марксена в лоб.

— Здесь?!

— И указательным пальцем ткнул Варзумова в грудь.

— Я не знаю!.. Думаешь, если я чифирь с тобой гоняю, падла, то, значит, закорешились? Нет, шалишь! Дружбу заслужить надо. Выслугой лет. Понял? Пуд соли нужно вместе съесть. Знаешь, что такое пуд соли? Он свой. А ты

— нет. И, может, своим никогда не будешь! У Марксена Ивановича отвисла челюсть. Глаза, как у ребенка, налились слезами. Вот-вот, и заплачет навзрыд. Жаров вытащил из кармана штанов не очень чистый носовой платок. Утер Марксену нос, вытер глаза. Громко гаркнул:

— Ха!.. И победоносно посмотрел на себя в зеркало. Взял одеколон с полки и налил себе на шею. Размазал ладонью. Вышел из ванной. Варзумов услышал, как пол под ним заскрипел. В комнате Лера готовилась ко сну. Она постелила на диване себе и Пелагее, а дядя Яша устроился на полу на матрасе.

— Уже попили чаю? — спросила жена. Варзумов присел на краешек дивана и уставился в черное окно. Пелагея умиротворенно похрапывала. Дядя Яша снизу внимательно смотрел на хозяина через свои очки.

— Ты можешь лечь с дядей Яшей, — предложила Лера.

— Ложитесь, молодой человек, очень вас прошу, — проскрипел старик с пола.

— У нас есть соль? — спросил вдруг Марксен.

— На столе в солонке, — ответила жена.

— Да нет. Какая солонка? Пуд соли! Пуд! Есть или нет?

— Пуд… А сколько это?

— Я не знаю, сколько. Это ты должна знать, сколько! Ты у нас все знаешь! Это ты в церкви, а не я!

— Пуд… Это, по-моему, шестнадцать килограммов! — подал голос дядя Яша.

— Шестнадцать! Кругом шестнадцать! Именно! Именно!

— Шестнадцати, конечно, нету, — пробормотала Лера.

— А!.. — махнул рукой с досады Марксен. Выбежал на кухню. Священник, который что-то рассказывал военным, прервался на полуслове. Марксен Иванович, не обращая внимания на общее замешательство, открыл ящики и вытащил оттуда два запечатанных бумажных пакета соли. Больше он просто не нашел. Разрезал один из них и высыпал целиком на стол. Согнал со стула Оноприенко. Сел на его место. Взял столовой ложкой соль и отправил ее в рот.

— Будешь? — спросил он Жарова.

— Да воскреснет Бог и расточатся врази его… — тихонько затянул отец Михаил молитву от нечистой силы. Варзумов тем временем захрустел слипшимся соленым куском. На глазах его выступили слезы отвращения. Но, пересилив себя, он проглотил кусок, зачерпнул соли еще.

— На! — сказал он и насыпал соли в чай Жарову.

— Держи! — И полной ложкой выстрелил в отца Михаила. Захохотал, потому что борода священника покрылась соленой изморосью. Схватив пакет, побежал в комнату.

— Жри! Жри! — Он насильно сыпанул соль в приоткрытый рот дяде Яше. Старик захрипел и закашлял.

— А-а!! — истошно заорала Лера, но было поздно, потому что Варзумов насыпал ей на голову красивую белую кучку.

— А это что за чудо? — с веселым изумлением спросил он. Прямо перед ним стоял очкарик с обритой головой, как будто только что выпущенный из сумасшедшего дома. Марксен понял, что смотрит на собственное отражение в зеркале. Схватил пустую железную клетку, оставшуюся от прежней птицы, и со всего маху запустил в него. Зеркало треснуло. Лера вдруг с тяжелым стуком упала на пол. По-видимому, с ней случился обморок.

— Один килограмм съеден! — сообщил Марксен военным. — Осталось пятнадцать… И ушел из квартиры, хлопнув дверью. На улице бесшумно падал снег. Марксен Иванович задрал голову в небо. Ничего не видать, кроме призрачного свечения, из которого вылуплялись, приближаясь к земле, белые комочки. Заметил, что под его ногами горит электричество. Оно было включено в подвале, и квадраты света ложились на асфальт, протискиваясь через прутья решетки. В подвал вела небольшая заледенелая лесенка. Варзумов спустился по ней и постучал в окованную железом дверь, на которой висела табличка «Металлоремонт». Ему открыл какой-то молодой человек в заляпанном фартуке, надетом на голое тело.

— Мы не принимаем! — крикнул он. — Завтра, завтра!

— Да я так… На огонек, — пролепетал Марксен. — Я со второго этажа… Варзумов.

— Из восьмидесятой квартиры, что ли? — раздался из глубины чей-то голос.

— Ну да. Из восьмидесятой. Молодой человек отступил, освобождая проход. Марксен сел на лавку, стоявшую у стены. Отдышался. В подвале был навален всякий хлам — какие-то старые железки с надписью «По газонам не ходить», куски красных лозунгов и транспарантов. За столом, у железных тисков согнулся человек средних лет, охаживая напильником кусок металла. Рядом с ним на газете находилась початая бутылка пива и хвост вяленой рыбы.

— Тебе чего надо? — спросил мастер, не отрываясь от работы.

— Ничего. Мне жить негде, — ответил психолог.

— Нам тоже негде, — сказал мастер. — Мы с сыном тут живем, пока его мамка пьет. А отопьется, опять домой придем.

— Сочувствую…

— А нам сочувствовать не надо. Ты себе посочувствуй. Пива хочешь?

— Давай. Мастер плеснул в стакан коричневой жижи.

— А я, вроде, тебе ключи не делал.

— Нет. Не делал. Варзумов залпом осушил стакан, и плечи его передернуло от отвращения.

— Я почти всему дому замки резал.

— И в квартире 81? — поинтересовался Марксен. Мастер на это засопел и ничего не сказал.

— А что там, в этой квартире? Ты не в курсе?

— Пустая она… Слесарь возвратился к своим тискам и снова взялся за напильник.

— Пустая… А нам жить негде, — рассмеялся Марксен Иванович.

— Меченая, — пробормотал сквозь зубы мастер, опиливая железо. — Меченая квартирка…

— Может, взломать ее? Слесарь внимательно посмотрел на посетителя.

— А зачем ломать, если от нее ключ есть? У Марксена Ивановича пересохло во рту.

— У меня от всех квартир есть дубликаты, — объяснил мастер. — На всякий случай. От всех, кроме твоей.

— А если на мен? — и голос психолога предательски дрогнул. — Я тебе от своей, а ты мне от 81? Идет? В подтверждение своих слов вынул из кармана ключ и передал его слесарю. Тот внимательно рассмотрел его через очки. Достал из стола круг проволоки, который ощетинился, как еж, ключами различных форм и конфигураций. Взял из связки номер 81 и передал Марксену Ивановичу.

— Тогда я пойду?

— Иди, — разрешил мастер. Марксен затоптался в нерешительности.

— А как зовут-то вас?

— Петром. Дядей Петей…

— Спасибо, дядя Петя. И гость покинул подвал.

— Надо сообщить про него, — сказал слесарь своему сыну.

Марксен Иванович медленно поднимался по темной лестнице. Добравшись до своего этажа, он сбавил шаг и на секунду замер. Ему показалось, что он стоит в длинном темном тоннеле. Только одна недавно вверченная лампочка качалась от ветра, дувшего из разбитого дальнего окна. Психолог вдохнул полной грудью воздух, все запахи дома, в котором он прожил два десятка лет. Подошел к квартире 81. Сунул ключ в замок и легко отпер его. Оглянулся. Увидал зрачок Радуева в глазке своей двери. Приветственно помахал ему рукой. Вошел в квартиру 81. Тьма. На полу чуть заметная тень от оконной рамы, потому что во дворе светит одинокий фонарь. Дощатый неровный пол. Кажется, квартира пуста. Зашарил по стене рукой в поисках выключателя. Повезло — пластмассовый курок был обнаружен почти сразу. Щелкнул им. Так и есть. Квартира нежилая. Стены ободраны, и с них свисают куски обоев. Вместо люстры висит лампочка на длинном проводе. Однако на кухне. На кухне… Варзумов увидел. И пошел на увиденное, как лунатик идет на серебряный луч. На кухне, на столе, находилась большая коробка с праздничным тортом. На коробку была посажена дорогая кукла, одетая в синее платье с серебряными блестками. В руках кукла держала цветастую поздравительную открытку «С днем рождения!». Марксен взял куклу в руки, повертел ее в руках и, не обнаружив ничего необычного, бросил в угол. Кукла ударилась о стену. Голова в кудряшках отскочила в сторону. Взялся за торт. Снял крышку. Бисквита под картоном не оказалось. Вместо него лежал большой целлофановый пакет, набитый бумагой, какими-то вырезками из старых газет. Марксен Иванович захотел прочесть, что в них написано.

— Стоять на месте! Руки вверх! — услышал он за своей спиной. Но даже не оглянулся. Потому что повиноваться больше не хотел. Четверо здоровых мужиков в камуфляжной форме набросились на Варзумова, повалили на пол, накрыв его тело своими тренированными телами.

— А-а!.. — Марксен закричал, отбиваясь ногами от насильников.

Раздался короткий выстрел. Кукла лежала в углу, обсыпанная вырезками из газет. Из кромешной тьмы вдруг выплыло опухшее заплаканное лицо Леры. Психолог увидел сквозь свои навсегда закрытые веки, как жена приблизилась к его холодному лбу и поцеловала его.

— А ты говорила, что некрещеный… — сказал вдруг отец Михаил. И указал на веревочку, которая свисала с шеи покойного. Варзумов лежал в дешевом открытом гробу, поставленном посередине комнаты. Лежал и чувствовал себя хорошо. Во всяком случае, спокойно. У окна стояли, сокрушенно опустив головы, дядя Яша и тетя Пелагея. К стене была прислонена красная крышка гроба. Отец Михаил расстегнул ворот рубахи, в которую был одет покойник, и Марксен почувствовал на своей и без того замороженной коже дополнительный холодок. На груди его священник увидел не крест. На веревочке висела армейская металлическая пуговица с золоченой звездой.

— Господи Ты Боже мой! Помоги мне. Отец Михаил взялся за талисман, чтобы снять его. Лера приподняла мертвую голову. Марксен Иванович недовольно поморщился, потому что не хотел этого, и обидчиво клацнул вставными зубами. Священник осторожно снял пуговицу на шнурке. И также бережно повесил покойному серебряный крестик на металлической цепочке. Лера опустила голову мужа на белую подушку. Отец Михаил перекрестился. Открыл псалтырь и распевно начал читать:

— Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставившегося раба Твоего, брата нашего Марка, и яко благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная… Остановился. Подошел к окну и, приоткрыв его, закричал на улицу:

— Давай! На колокольне возникло какое-то движение. Человек, находившийся там, тронул маленький колокол, повешенный день назад, и над улицей Бородулина поплыл грустный и редкий поминальный звон. Под этот звон спешили горожане по своим дневным неотложным делам, и автобусы скользили по заледеневшей мостовой… Бом. Бом. Бом…

— …Избави его вечныя муки и огня геенскаго, — продолжил читать отец Михаил, — и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя; аще бо и согреши, но не отступи от Тебе… Начало см.: 2003, № 2. \1\ Из сценария Л. Арнштама и Б.Чирскова «Зоя» (1944).