Между неизбежным и невозможным. Лекция 4

Альтернативная история

Я буду верен заявленным в начале предыдущей лекции правилам игры: говорить совсем не то, что обещал. Посему разговор пойдет не об отдельных людях и даже не о группах людей, а снова об исследовательских методах.

Большинство создающих сценарии альтернативной истории прошлого и настоящего исходят из того, что в предыдущей лекции я называл третьим уровнем бифуркаций: тот или иной исход описываемого события радикально и бесповоротно меняет всю будущую историю. Мы как бы оказываемся в ситуации знаменитого английского детского стишка, известного нам в переводе С. Маршака: «Не было гвоздя — лошадь захромала». Но ведь все произошедшие впоследствии события — «враг вступает в город, пленных не щадя» — реализуются лишь при определенных условиях, в данном случае — во время войны. Если бы в мирное время в некоей глухой деревне «в кузнице не было гвоздя», то хромота лошадки, «везущей хворосту воз» (в нашем стишке на коне мчится командир, ведущий кавалерию в атаку), никакого влияния на мировую историю не оказала бы.

То есть для реализации той или иной альтернативной реальности требуются определенные условия. Замечательный отечественный историк, специалист по итальянскому Возрождению, а также публицист и общественный деятель Л. Баткин пишет: «Та или иная история могла бы повернуться по-иному, тогда последующая цепочка взаимодействий, причин, вероятностей оказалась бы тоже иной. Но в пределах какого коридора возможностей?.. История развивается между неизбежным и невозможным».

Что неизбежно? Известный отечественный историк-античник Г. Кнабе высказал некогда, по-моему, бесспорную мысль: все человеческие общества до Промышленной революции XVIII века были обществами бедными, то есть производимого ими продукта было недостаточно для прокормления всех членов этого общества (и пусть нас не сбивает с толку всякое там золото Тутанхамона: если, по совету Полиграфа Полиграфовича Шарикова, «все отнять и поделить», то на каждого древнего египтянина придется очень малая толика этого самого золота). Следовательно, чтобы накормить своих, надо отнять у чужих. И значит, войны в доиндустриальных обществах суть часть экономики и потому неизбежны.

А что невозможно? Разнообразные варианты «истории в сослагательном наклонении» нередко строятся по такому принципу: некое событие (проигранная битва, гибель видного исторического персонажа, заговор или переворот) не произошло, а посему государство, в котором оного события не случилось, продолжает существовать доныне, и в нем царят мир и спокойствие, процветают науки и искусства и все такое прочее (вспомним прогноз-мечту Тойнби). Так вот я заявляю: не расцвет наук и искусств, но мир и спокойствие, единство и неделимость относятся к разряду невозможного. Эффективность управления той или иной территорией, возможность устойчивого господства над ней, в том числе и, быть может, в первую очередь военного, определяется скоростью передачи информации (что обеспечивает оперативность принимаемых решений) и скоростью перемещения военных контингентов (что обеспечивает успешность подавления любых сепаратистских выступлений). Пока информация передается со скоростью гонца, пока армия движется со скоростью пехоты на марше, оная эффективность недостижима в течение более или менее длительного промежутка времени.

Примером тому — история Римской державы. Крохотная Иудея во время восстания 66-73 годов, так называемой Иудейской войны, столь долго сопротивлялась всей римской мощи потому, что для переброски легионов с Рейна потребовалось немало времени. А распадаться Римская империя стала не в V веке с вторжением варваров — они лишь окончательно разрушили ее, да и то лишь на Западе, — но еще со времен так называемого «кризиса III века». Дело было во внутренней борьбе за власть. Претенденты на престол в результате заговоров и интриг приходили к власти не столько в самом Риме, сколько — путем вооруженного мятежа — в провинциях, где расквартированные части провозглашали своих начальников императорами и шли на Рим, а то и просто новоявленные владыки, чтобы заставить сенат законодательно оформить произведенный ими переворот, посылали своих представителей в столицу, сами даже и не появляясь в Вечном городе. Узурпаторы, соправители, разделяющие империю, были еще задолго до прихода варваров. Фактическое единство империи прекратилось гораздо ранее ее распада под давлением готов и гуннов. И все потому, что невозможно было оперативное централизованное управление. Пока что речь шла о невозможности в сфере технической, притом в самом буквальном смысле слова, о невозможности, обусловленной отсутствием современных средств связи и транспортных средств.

Теперь пора поговорить о возможности/невозможности в сфере культуры, в сфере социальной психологии, в сфере взглядов и воззрений. Обратимся к примеру нашего Отечества. В 1994 году специалист по отечественной истории XVIII-XIX веков С. Экштут выпустил в свет книгу «В поисках исторической альтернативы». В этой работе, в которой явно чувствуется влияние Н. Эйдельмана, автор предпринимает исследование биографий (то, что историки именуют просопографическим анализом) российских деятелей первой половины XIX века — от царей до революционеров — и убедительно показывает единство их картины мира. Но из этого никак не следует заключение: «Все они одним миром мазаны». Всматриваясь в судьбы казненных, ссыльных и не нашедших себе место в последекабрьской государственной жизни, и вполне удобно устроившихся под сенью николаевского царствования, С. Экштут делает неожиданный вывод: и опальный генерал Ермолов, и «полуподлец» граф Воронцов, и даже известный самодур, «Чурбан-паша», московский генерал-губернатор Закревский не так уж расходились с notres amis de 14 («наши друзья четырнадцатого»), как называл декабристов Николай I, а значит, выступление последних не было исторически обречено. В России — во всяком случае, среди высшего слоя — могла существовать опора для перемен, и, разрешись известное «стояние на Сенатской площади» (выражение Ю. Тынянова) иначе, поименованные и непоименованные выше, но удостоившиеся внимания Экштута лица (к примеру, ловкий царедворец Киселев либо павший от рук восставших Милорадович) заняли бы в новой России место среди реформаторов.

В том же 1994 году интересную, хотя и не бесспорную, попытку описать политическую историю России Нового времени как историю коллективного сознания предпринял А. Оболонский в своей книге «Драма российской политической истории: система против личности». На мой взгляд, предложенная им схема социальных и этических ценностей представляется излишне жесткой и общей. Видно, что автор — правовед и социолог, а не профессиональный историк. И все же его книга привлекает своими методологическими принципами. Оболонский предполагает существование двух взаимоисключающих (что кажется мне огрублением, так как возможны и переплетения, и взаимовлияния) типов мировосприятия — персоноцентризм и системоцентризм. В первом случае центральной ценностью, «мерой всех вещей», является индивидуум. Во втором в центр картины мира помещается некая надличная структура: Космос, Мировая Душа, Обычай, Царственная Особа, Империя… Эти типы мировосприятия в большей или меньшей степени распространены в той или иной социальной группе исследуемого общества, но могут сосуществовать и в одном сознании. Политические перипетии нашей истории А. Оболонский объясняет либо борьбой разных видов системоцентризма (так, петровские реформы для него — столкновение традиционализма и ново- европейского этатизма, то есть признания безличного государства высшей ценностью), либо конфликтом системоцентризма и персоноцентризма. Исход этого конфликта не предрешен, автор признает возможность бифуркаций, хотя он не употребляет этот термин и к идее «развилки» истории приходит независимо от Ю.Лотмана. Критической точкой, тем событием, которое отсекло нереализованные возможности исторического развития России, он считает цареубийство 1 марта 1881 года.

Системоцентризм, по А.Оболонскому, есть основа авторитаризма и даже тоталитаризма («сначала общественное, потом личное»), патернализма, регулируемой сверху экономики. Не могу отказать себе в удовольствии привести в связи с этим один анекдот позапрошлого столетия. Некое высокопревосходительство якобы говорило министру финансов графу Канкрину: «Что это, вы, батенька, Евгений Францевич, о каких-то финансовых реформах рассуждаете? Государь повелит — и копейка рублем станет». Персоноцентризм же является фундаментом демократии, рыночной экономики, гражданских свобод, прав человека и прочих привлекательных вещей. В российском обществе всегда были и люди, и общественные классы, приверженные персоноцентризму, но первоначально их было очень мало. Однако с развитием этого общества в нем становится все больше персоноцентризма, и к какому-то моменту оба типа мировосприятия начинают более или менее уравновешивать друг друга. Кажется, что в России, как и в «цивилизованном мире», будущее за персоноцентризмом. И вот как раз когда Александр II должен завершить свои реформы введением сколь угодно ограниченной, но все же конституции — гремит взрыв на Екатерининском канале (помните «трогательно-кровавый послух» В. Пьецуха?). С этого момента борьба уже шла между двумя разновидностями системоцентризма — старого слабеющего самодержавного (высшие ценности — Бог, Царь и Отечество) и нового крепнущего революционного (высшая ценность — Народ, даже Трудовой Народ). Персоноцентризм хиреет, пытается вернуть свои позиции, однако эти попытки оказываются либо недостаточными (Манифест 17 октября 1905 года), либо слишком слабыми (Февральская революция 1917 года), и мы в результате имеем то, что имеем.Я не собираюсь здесь обсуждать, что же было той точкой бифуркации, за которой начались наши беды (впрочем, многие — тот же В. Пьецух — со мной не согласятся и не сочтут все произошедшее в нашей реальности трагедией), — 14 декабря 1825 года или 1 марта 1881 года. Важно другое. И расстрел полков на Сенатской площади, и цареубийство на Екатерининском канале не были неизбежны. Победа декабристов, успех команды «либеральных бюрократов» Царя-Освободителя не были невозможны. То есть здесь просматривается тот самый коридор между неизбежным и невозможным, о котором говорит Л. Баткин.

И все же еще раз: как провести границы этого коридора? Ну хорошо, невозможны спутниковые телефоны в царстве Александра Македонского, транспортные самолеты в Римской империи. Однако ведь есть же и обычные пределы возможного, например, законы экономики. Но вот П. Уваров привел в неоднократно упоминавшейся дискуссии на «круглом столе» об истории в сослагательном наклонении такой пример: существует в экономике закон стоимости, вроде бы такой же непреложный, как закон всемирного тяготения в физике. Однако в СССР в течение семидесяти лет этот закон упорно игнорировали. Или еще один пример — из столь любимой мною фантастики. Сотрудник Института экспериментальной истории Антон, он же благородный дон Румата Эсторский, он же главный герой знаменитого романа братьев Стругацких «Трудно быть богом», рассуждает: «Ведь все может быть, вот что забавно! Базисная теория конкретизирует лишь основные виды психологической целенаправленности, а на самом деле этих видов столько же, сколько людей, у власти может оказаться кто угодно! Например, человечек, всю жизнь занимавшийся уязвлением соседей. Плевал в чужие кастрюли с супом, подбрасывал толченое стекло в чужое сено. Его, конечно, сметут (или не сметут, история знает массу примеров того, как подобные личности умирали своей смертью да еще и пользовались любовью потомков. — Д.Х.), но он успеет вдосталь наплеваться, нашкодить, натешиться. И ему нет дела, что в истории о нем не останется следа или что отдаленные потомки будут ломать голову, подгоняя его поведение под развитую теорию исторических последовательностей».

И вот здесь-то, наконец-то (и под конец) перехожу к «суждениям нравственным». До сих пор у меня вроде бы получалось, что истинно нравственной является лишь альтернативная история: «Действуй и ты сделаешь мир лучше!» Сторонники же исторического детерминизма зачислялись мной по ведомству ретроградов и унылых пессимистов. Однако если в истории все может быть, если мелкому (или крупному) пакостнику скажут: «Действуй, и ты сделаешь мир хуже, и так ему и надо!» — а он возьмет да так и поступит, ибо в истории все дозволено, то тогда поневоле задумаешься о нравственной ценности исторического детерминизма. Но это уже совсем другая история.