Воркута. Мемуары

Месяц спустя после моего возвращения из Воркуты в Москву мою семидесятистраничную (!) заявку уже обсуждала редколлегия Сценарной студии.

Из стенограммы\1\

Пурга прошла

И. Юзовский. Прочел это с воодушевлением… Такого материала я давно не видел, и из этого может быть картина нового советского стиля… Размах событий настолько интересный, страшные темпы, конечно, и прочее, но нужно больше внимания уделить людям. Эта резкая манера, с которой вы их характеризуете, очень хороша. Хороши и эти контрасты. Здесь за каждым словом стоит жизнь, и смерть, и будущее… За это должен взяться очень крупный режиссер, самая крупная режиссерская фигура — надо выделить эту тему, как из ряда вон выходящую…

Н. Коварский. Снимать это должны Козинцев и Трауберг.

Е. Габрилович. …Может быть, не стоит в этой теме увлекаться особенно судьбами отдельных людей, всякими любовными историями и т.д., попробовать это сделать на большом размахе, не вдаваясь в лирические подробности…

Ф. Левин. …В этом сценарии почти совсем нет партии… строительства, за которым бы следила непосредственно партия…

И т.д. и т.п. Пожелания, советы. Выступал и я, ошалевший от успеха: весь цвет критической и кинематографической мысли хвалит меня, всерьез разбирает, в режиссеры мне сулят классиков советского кино… Я каялся, что ввожу их в заблуждение: «Это только экспозиция, зарисовочки, которые, может, лучше и не давать… пребываю в счастливом состоянии… благодарю товарищей за доверие и постараюсь всеми силами…»

Договор, аванс, автора просят учесть замечания.

Заболоченный пустырь-тундра. Здесь будет бульвар

Стенограмма датирована октябрем 1946 года. Месяца два я барахтался в изобилии материала, сочинил, сдал.

В ответном письме Сценарная студия извещала меня: «…Рукопись не может быть принята… интересный, значительный материал почти не организован сценарно, заложенные в нем мысли еще не получили достаточного идейного и образного развития, сюжет распадается, объем велик… но в то же время считаем, что после дальнейшей авторской работы получится нужный для советского экрана, идейно-художественно-значительный и своеобразный сценарий».

Согласно договору, студия могла требовать от автора поправок не более двух раз, но практически вариантов могло быть сколько угодно, уж и не упомню, какой по счету был готов в апреле. Минимум четвертый.

К обширной стенограмме обсуждения приложено письмо.

Прежде всего очень хороший сценарий.

Такой удачи с центральным образом у нас, пожалуй, еще не случалось ни разу (я имею в виду современного человека-руководителя). Невольно вспоминается в этой связи вся унылая литературщина В. Иванова с академиками, профессорами и прочим пильняковским литературным гарниром. Это тем более любопытно, что здесь на очень схожей теме спорят опытный писатель и дебютант. Видимо, опыт не всегда идет на пользу, и затем бесспорно, что Агранович очень одаренный человек. С абсолютно чистой и спокойной совестью можно передавать сценарий для режиссерской разработки, и будет, на мой вкус, чрезвычайно интересная и важная по теме вещь, обеспеченная превосходным разговорным языком. Одним словом, на мой взгляд, это удача.

С. Герасимов

Р. S. Если на сценарий нет заявок от режиссуры, могу обеспечить ему постановочную судьбу значительно более большую, чем предыдущему сценарию. Это будет довольно естественный путь, так как Агранович вышел в известной мере из наших подвалов.

25 апреля 1947 года

Казалось бы, все преотлично и мукам моим конец, однако обсуждение на редколлегии пошло неожиданно кисло. Начал Федор Маркович Левин: «…Я считаю сценарий перспективной вещью, над которой надо продолжать работу, потому что и тематически, и по ряду эпизодов, уже готовых, и по образам это может стать очень значительным фильмом… Но автор сделал меньше, чем мы хотели. Тут возникла необходимость отойти от семейно-производственного романа или фильма и искать новую форму, драматизм которой в самом развитии строительства. Я знаю в кино только одну такую победу — „Великий гражданин“, в котором нет ни любовной, ни другой какой-нибудь истории, это фильм о борьбе с врагами народа, но в нем меня все захватило, я во всем убежден… Перед Аграновичем была перспектива добиться такой победы в этой вещи, но победы еще нет, чего-то он здесь еще не достиг. Может, оттого, что тут есть вещи лишние, ненужные…»

В заключительном слове неизменно жизнерадостный директор студии Дмитрий Иванович Еремин (который говаривал: «Ей-богу, социалистическое самоудовлетворение получаю от этой работы — редактирования киносценариев») посетовал на то, что сценарий дается с большим трудом, и отнес это на «счет творческого своеобразия автора»: «Он не то что упрям, Агранович творчески просто очень инертен. Ему безумно трудно переместить хотя б на миллиметр то, что он уже сделал, — вредная черта. Жизнь будет идти вперед, а автор будет отставать, оставаясь на своих индивидуальных и от жизни часто обособленных позициях. Но в основе сценарий примем, выплатим автору второй аванс, сформулируем наши замечания письменно и после доработки представим сценарий на утверждение в министерство». Я, как положено, благодарил всех, соглашался, хоть и не с каждым. Судите сами. Левину нравится начало. Юзовский против судеб, за масштаб и считает, что всю экспозицию надо перестроить с личной на общегосударственную — нужен уголь. Герасимов считает удачей образ Ларцева. Коллегия же, признавая яркость Ларцева, предъявляет кучу претензий. Катинов боится сверхчеловека и сверхнапряжения. И все это надо учесть и доработать.

Воркута

Пятый вариант сценария, который назывался «68-я параллель», обсуждался 17 июня 1947 года. Настроение царило праздничное.

В. Катинов. Когда я прочитал пятый (!) вариант, я сказал, что это повесть о больших людях и великих делах. Опасные элементы — политические и неполноценные драматургические — весьма и весьма удачно Аграновичем преодолены.

Д. Еремин. …Остались мелкие доделки, например, фигуру Шварца я бы не оставлял (фамилию, что ли, имеет в виду Дмитрий Иванович? — Л.А.)… Запишем такое решение: просить автора в ближайшие дни довести окончательно сценарий до дела и затем санкционировать дирекции представление его в министерство на утверждение.

Недели через три «доведенный окончательно» сценарий был послан на большой худсовет в Министерство кинематографии со следующим предисловием.

Сценарий Л. Аграновича «68-я параллель» построен на материале борьбы советских людей за создание на Крайнем Севере угольного комбината в дни Отечественной войны.

Автор создал значительное патриотическое произведение, повествующее о пафосе строительства социализма, о способности советских людей отдавать свои силы интересам государства, о трудовом героизме и преданности советских людей делу партии Ленина — Сталина. Через образ директора комбината Ларцева автор решил еще одну важную для нашего времени тему большевистского стиля руководства крупным предприятием и дал широкую картину строительства, где государственный кругозор руководителя, большевистская принципиальность и умение дерзать сочетаются с повседневной заботой о воспитании людей, с планом и порядком. Конфликты, существующие в сценарии, в своей основе жизненны, правдивы и остры… Значительна и тема партийного руководства… Окружение Ларцева и Петрова составляют советские люди, понимающие ответственность перед Родиной, свой патриотический долг… Сценарий правдив по характеристикам и конфликтам. В соответствии с этим его познавательная ценность очевидна. Очевидно и его активное воспитательное значение: автору удалось на материале «вчерашнего дня» поставить и решить вопросы жизни для людей послевоенной пятилетки. В постановке этого сценария заинтересован С. А. Герасимов, предполагающий ставить фильм «68-я параллель» силами молодых режиссеров своей мастерской.

14 июля 1947 года

Директор Сценарной студии Д. Еремин

Главный редактор В. Катинов

24 июля в превосходном настроении мы с Василием Васильевичем Катиновым явились на заседание большого худсовета Министерства кинематографии СССР. Наверно, так чувствовал себя Рихтер перед первым сольным концертом в Большом зале Консерватории. В сравнительно скромном кабинете министра, предназначенном для заседаний, собрался ареопаг. Это были не те, чьи портреты носят трудящиеся на демонстрации, но очень близкие к ним и даже чем-то схожие. Близость не то к Олимпу, не то к преисподней и исходящий оттуда не то холод, не то жар почувствовались сразу же.

Председательствовал тестообразный, но и величественный А. М. Еголин. Он читал заготовленную речь негромким, размеренным голосом (чуть-чуть проникал откуда-то грузинский акцент) и перекладывал бережно аккуратные листочки шпаргалки.

А. Еголин. Товарищи! Прежде чем приступить к обсуждению сценария «68-я параллель», я должен сделать внеочередное сообщение. 22 числа, позавчера, меня пригласил товарищ Жданов и передал мне как председателю художественного совета мнение ЦК о картине, которую мы с вами тут рассматривали и одобрили, — «Свет над Россией» Юткевича. ЦК партии считает эту картину неудачной. (Пауза.) По каким соображениям? Образ Ленина не объединяет кадры картины. Картина рассыпается, рвется сюжет. Картина получилась рыхлая… Не Ленин (артист Колесников) объединяет картину, а Рыбаков (артист Крючков)… Образ Ленина и вся картина в целом неизмеримо ниже картин и спектаклей, поставленных ранее: «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Человек с ружьем»… Таким образом, получился не шаг вперед, а шаг назад… У зрителя возникает досадное ощущение, из-за того что автор и постановщик эмпирически подошли к проблеме электрификации… Неправильно, что в этой картине отталкиваются от хаты, от лучины. Это принижает образ Ленина и весь его грандиозный план электрификации страны… Было указано (так получается по картине), что в беседах с крестьянами Ленин пассивен… не показана борьба Ленина за возрождение и преобразование народного хозяйства… Товарищ Жданов зачитал мне всю страницу ленинского плана научно-технических работ…

Всего этого в картине не получилось. Очень слабо показан народ, его основные характерные черты, его величайшая роль в революции. Представители народа говорят только междометиями. Крючков — человек из народа — не говорит ничего умного. Неудачна вся сцена с выступлением Маяковского (мы тоже это отмечали). Неудачно показан перелом в сознании старой интеллигенции… Нет карты электростанций… Нет нужды доказывать, что Ленин ценил музыку. В картине мало Ленина. Не показан Ленин в своем существе, он выглядит созерцательно. Нет впечатления о величии эпохи…

Дальше совсем по Ильфу и Петрову: «Товарищи, мы допустили ошибку». — «Грубую ошибку». — «Грубую ошибку, товарищи». И все присутствующие члены совета поторопились признать замечания ЦК «целиком правильными и принять их к неуклонному руководству». Они каялись, что не учли многие важные обстоятельства, на которые указывает ЦК. Хотя они и раньше видели недостатки в картине «Свет над Россией» и то, что «образ Ленина представлен в ней неудачно», «были ведь у нас сомнения, замечания», но в заключении худсовета обо всем этом сказано скороговоркой.

Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Н. Михайлов говорил:

И я не могу снять с себя ответственность за это наше ошибочное решение. Но с какой стати мы, люди, которые обязаны помогать ЦК обеспечивать правильную партийную политику в кино, решаем это дело на коленках, в спешке: фильм посмотрели и разошлись. Вы помните, я просил вас и Большакова: может быть, кто-нибудь захочет посоветоваться с товарищами… да-да, демагогии не будет.

Они каялись пространно и смачно, напоминали о том, что и раньше что-то видели-предвидели. В. Захаров, руководитель хора имени Пятницкого, раз двадцать не по назначению употребил слово «довлеть», известный правдист Д. Заславский в экстазе от заслушанных откровений хотел бы еще раз это заслушать или иметь в записанном виде и говорил: Среди всех очень серьезных и принципиальных указаний товарища Жданова меня больше всего поразило по своей глубине и обоснованности замечание насчет того, что мы проглядели и не оценили должным образом основное в этой картине — ее идейное содержание. Это образ лучинушки, от которой отправляется электрификация и которая произвела впечатление на нас всех. Она показала глубину нашей ошибки, политической и идейно-теоретической… Сейчас, когда я добросовестно выписываю цитаты из обширной стенограммы художественного совета, речи его членов звучат до неправдоподобия забавно. Но тогда, уверяю вас, всем было не до смеха. Здесь ощущалось присутствие того, кто дал поручение Жданову сообщить «мнение ЦК». Говорилось — «товарищ Жданов», «ЦК», а подразумевался Сам. Волнение членов было глубоко искренним.

Передача знамени. Фото из архива А.Каплера

Я все еще не очень понимал, что происходит. Я впервые был на таких вершинах, где слышны шаги Командора. Когда год назад в Воркуте мы с Каплером читали вслух постановление ЦК и речь Жданова о Зощенко и Ахматовой в новой газете «Культура и жизнь», я тоже не понимал, что на них ставится крест.

Первый секретарь ЦК ВЛКСМ завершал свою покаянную речь угрожающе: «Боюсь предвосхитить ход событий, но по сценарию „68-я параллель“ могут быть очень, очень большие дебаты». Я оглянулся на Катинова — на нем лица не было. Я ерзал на старинном кожаном диване, должно быть, оставшемся от дореволюционных хозяев особняка, диван был слишком глубок, и чтобы прислониться к высокой спинке, приходилось сидеть, развалясь, что было во всех отношениях неудобно.

Между тем до меня тоже начало доходить: если так можно обращаться с классиком советского кино Юткевичем, с самим Погодиным, которые первые дали в театре и кино образ Ленина, с теми же «Кремлевскими курантами», получившими не одну Сталинскую премию в разных театрах Советского Союза, то на что, собственно, приходится тут рассчитывать нам, малым сим, неизвестным и незаслуженным?

И вот пошло-поехало.

Докладчик Щербина, который свое сообщение заготовил загодя, еще не зная, что будет такой привет с самого верха, перестраивался на ходу с виртуозной ловкостью: Указания Центрального Комитета партии по поводу большой нашей ошибки обязывают нас более вдумчиво, более политически ответственно относиться…

— И продолжал: — Тема сценария очень важна, в центре образ начальника строительства, представлен народ, строители, показана вся обстановка героического труда в тех особых условиях, образ руководителя-большевика… Но! В оценке этого образа я с товарищем Ереминым расхожусь… Ларцев показан тут человеком очень энергичным, преданным своему делу, требовательным, настойчивым, и в изображении администраторской напористости и настойчивости Ларцева автор сценария, мне кажется, потерял меру, и деятельность Ларцева развивается, как пафос администраторства… Что мы видим? Мы видим все время командование людьми. Образ его высится над всеми остальными героями, он подавляет… то есть нет здесь всех необходимых сторон большевистского руководства…

Оратор был велеречив и без конца повторялся. Сообщение его занимает девять страниц стенограммы. Перечитываю ее сейчас, и подступает к горлу такое знакомое чувство тошноты — от собственной беспомощности, бесправия, беззащитности, несправедливости того, что с тобою делают. Только что над высоким советом прогремел гром с самого поднебесья, и, придя в себя, они набросились на меня по принципу «он начальник — я дурак, я начальник — ты дурак». Щербина подробно разбирал эпизоды и характеры, всюду находил одни пороки. И штурмовщина, и устаревшая техника — облик строительства упрощен и сдвинут в прошлое. А главное — облик народа принижен, а генерала превознесен. Он разогрелся и увлекся и стал привирать — приписывать генералу поступки и находки, которые мы давно уже отдали другим персонажам. Вывод: тема сценария очень важная, но необходимо придать иные черты главному герою, поднять духовно и творчески его подчиненных и показать новый характер этого строительства. Н. Михайлов подхватил еще более мощно:

Я считаю, что в таком виде сценарий не может быть приемлем. Товарищ Щербина правильно сказал, что главный герой все время изображается автором как лицо, возвышающееся над безмолвной толпой. Это не большевистский подход, это скорей эсеровский, меньшевистский взгляд, позиция с точки зрения героя и толпы. Непонятно, как директор и главный редактор Сценарной студии могли такую небольшевистскую концепцию расхваливать! — Комсомольский вождь был очень хорош в своем праведном гневе, голос его гремел. — Вторая ошибка как продолжение первой — в сценарии нет ни партийной организации, ни коллектива… Есть ловкий предприниматель, который всем орудует и всеми командует. Те, кто должен был бы олицетворять коллектив, шахтер Кийко, например, — это какие-то безмолвные люди. Следующая ошибка — автор неправильно представляет себе роль и значение партийного руководства… как средства для поправок ошибок хозяйственника. Мы знаем, что партийное руководство — это всё! Рядовые люди здесь извращенно показаны, так же как и ход строительства. Мы от такого строительства далеко ушли вперед. Те успехи, которые были достигнуты нашей промышленностью в годы войны в трудных условиях, объясняются тем обстоятельством, что на предприятия, взамен ушедших на фронт, пришла молодежь, обладающая высокой культурой. Это позволило им овладеть профессией не в течение года, а месяца. Так было и в Воркуте. Между тем в сценарии этого не видно. То же самое нужно сказать и о технике. Тут нет представления о том, что новый бассейн создается на основе новой, передовой техники… Автора подвела погоня за экзотикой… Он доходит, мягко говоря, до фальши, проще говоря, до неправдоподобных утверждений…

Я думаю, Министерство кинематографии в состоянии иметь элементарно грамотных людей, понимающих, что такое подлежащее, сказуемое, какие бывают падежи в русском языке. Стыдно за министерство! Если бы в школу представили такой сценарий, то автор по грамотности получил бы тройку, а может быть, и двойку.

Тут уж не выдержал Катинов: «Я попросил бы вас указать примеры».

Н. Михайлов. Могу их сколько угодно найти. По-русски так не говорят. «Прекрасно, — сказал капитан, — прошу пока ко мне. Товарищ Мусин поднялся вверх по реке и скоро будет обратно». У Чехова так не читал. «Как спасти картофель?» — спрашивает главный герой фильма. Есть специалист, который выступает вперед и говорит: «Известно, отобрать, которая не поморожена, и обернуть, значит, ее…» (Реплика Катинова: «Это же дед говорит!» — Л.А.) В этом случае это фальшь. Подумайте сами, если сами не понимаете, то есть люди, которые понимают. Что значит «обернуть» картофель? В этом смысле здесь просто фальшь.

В. Катинов. Ведь эта реплика принадлежит деду, то есть характерному персонажу. Смысл здесь вот какой: обернуть картофель — значит покрыть его в условиях зимней стужи рогожей. С места. Это не называется обернуть картофель!

А. Еголин. Он тут имеет в виду самый язык…

В. Катинов. Он имеет в виду, что, с одной стороны, все герои говорят однообразно, но, с другой стороны, вот тут как раз показано, что не все герои говорят одинаково. Это не авторские ремарки, а речь персонажа.

Т. Городецкий. Нет, это говорит Ларцев!

Н. Михайлов. Ларцев сказал: «Кто здесь специалисты?» Дед выступил как специалист. Он говорит, что нужно «обернуть картофель». Остается мне лишь отослать вас к… Алексею Максимовичу Горькому, который издевательски хлестал всякого рода попытки приспособиться сюсюкающим способом к нашему замечательному русскому языку. Кроме того, необходимо отослать вас к товарищу Жданову, к его докладу по вопросам журналов, где он говорил: «Что касается воспитания вкусов, то об этом партия позаботится». Вас поставили на эту работу в студию, чтобы заботиться о воспитании вкусов…

Не знаю, как т. Михайлов читал «у Чехова и Горького», но у т. Жданова он начитался всерьез. И заботился о воспитании вкусов со страшной силой.

А. Сурков. …Есть принцип, который у нас стоит в основе понимания социалистического реализма, взятый у Энгельса, — о типическом в типичных обстоятельствах. С точки зрения этого принципа, пожалуй, основа сценария правильная, если типическое понимать не как будничное и повседневное, а как характерное для времени. Поэтому сценарий построен не на рядовом материале, а на исключениях. Исключительное обстоятельство — построение в жесткий срок, в условиях страшной затрудненности снабжения, в тяжелых условиях формирования гигантского действующего предприятия — лежит в основе этого фильма. Но это исключительное обстоятельство в характере не только военного времени, оно характерно для всех созидательных лет нашей революции. С такой точки зрения все верно. Если автор встал на этот путь, то нужно было пойти не по принципу огромного количества фактов из жизни Ларцева, а по принципу выделения главных узлов. Я не знаю, где выделится главный узел — на теплоцентрали, на железной дороге или на большой шахте, у которой начинает расползаться ствол. В сценарии набирается большое количество равных, очень важных событий в жизни большого человеческого коллектива, каждое из которых само по себе может стать основой самостоятельной картины. Времени у вас не хватит, чтобы все это рассказать и показать зрителю за один сеанс, чтобы все волновало и действовало… Главное — надо будет переработать сценарий. Я не могу сказать, что ничего не сделано. Тема новая, большая, очень трудная. Агранович показывает, что он много потрудился и по-серьезному поставил вопросы. Я хочу это сказать, чтобы не было ощущения, что мы избиваем человека. Дело это новое, трудное. Такого фильма еще не было. И поскольку он взялся за большую тему, надо эту тему дожать по всем статьям. А дожать можно только тогда, когда главный исходный большевистский стержень — отношения личности и окружающего коллектива — будет понят… Тогда у автора найдется достаточно материала из воспоминаний о поездке, изучения того, что было, чтобы все концепции распределить правильно.

Сколько б ни соглашался Сурков, редактор «Огонька», сам действующий поэт, знающий цену писательскому труду, с моими хулителями по поводу страшных недостатков вещи, непонимания роли коллектива и партии, мне показалось тогда, что он не скрывал своей симпатии к автору и интереса к сценарию и хотел бы осуществления этой картины. В других условиях он, пожалуй, еще решительнее встал бы на мою защиту, но и тогда его поддержка была ощутима. Но на том, собственно, короткая передышка для меня и окончилась. Остальные ораторы, впадая в радение и камлание, вслед за Михайловым, исполняли заказ ЦК. Особенно старался Д. Заславский, правдист с устоявшейся сомнительной репутацией, вещавший, вальяжно лежа на трибуне. Д. Заславский. Автора мы не избиваем, а сценарий нужно избить. Задача, действительно, большая, и поработал автор много, но ошибки, именно, правильно сказал товарищ Михайлов, ошибки, а не недостатки этого материала так велики и так значительны… Прежде всего несколько вопросов, которым учат нас выслушанные сегодня замечания Центрального Комитета. Они касаются композиционной стороны. Что это такое? Есть ли это сценарий? Я думаю, что эта вещь — не сценарий. Это материал, очень сырой… Но материал интересный, над которым надо еще основательно поработать, тогда что-то выйдет, но еще вопрос — что именно выйдет… Я думаю, это художественный репортаж, замаскированный под художественное произведение… И войны нет, и техника первой пятилетки, и с раскрытием внутреннего мира людей плохо. Правы предыдущие ораторы, партийного, идейного осмысливания нет. Поэтому я считаю, это произведение как сценарий рассмотрено быть не может. Он не годится. […] Да! Николай Александрович, там же совсем нет комсомола!

Остальным ораторам трудно было добавить что-либо существенное — все было и до них прекрасно сформулировано, они повторялись, присоединялись, отмечались в стенограмме: да, мы здесь, участвуем, согласны, бдим. Поближе к концу этого изнурительного заседания, после перерыва взял слово главный редактор Сценарной студии, который подробно и терпеливо (в стенограмме его выступление заняло страниц десять) пытался объяснить ареопагу, что к чему. В. Катинов. Я меньше всего хочу вставать в позицию ведомственной оппозиции. Наоборот, я преисполнен искренним чувством благодарности членам художественного совета, которые очень много справедливых замечаний сделали сегодня… Для вас это первый вариант — вы имели возможность оценить сценарий свежими глазами и свежими критериями, а для Сценарной студии это шестой вариант, мы работали с автором очень много в течение года. Мы понимаем, что наша задача — побуждать и организовывать авторов на создание достойных идейно-художественных произведений, вы, в свою очередь — как высший художественный и идеологический орган Министерства кинематографии, — призваны апробировать сценарий. Вместе с вами мы должны создавать… (Катинов признавал, благодарил, обещал все учесть. И, посчитав, что демагогии напустил достаточно, кинулся на мою защиту. — Л.А.) Но я хотел бы подчеркнуть: несмотря на то что сценарий во многих существенных компонентах еще не доведен до совершенства, это талантливое, интересное произведение сценарного мастерства. И это не только моя точка зрения. За мной стоит и мнение членов нашей редколлегии, которая трижды обсуждала сценарий в составе Юзовского, Левина, Ромма, Габриловича, Арнштама и Герасимова. Этот вариант сценария «68-я параллель» все члены редколлегии Сценарной студии признали интересным и значительным. Он написан талантливым автором, свеж по многим компонентам и заслуживает пристального внимания и благожелательной оценки.

В. Катинов уверял, что многие вопросы, поднятые сегодня, для нас не новы, и в чем не правы Высокие члены, что они не прочитали… Н. Михайлов резко его перебил: «Я не согласен с вашей речью от начала до конца! Вы говорите: „Теперь о соотношении партийного и хозяйственного руководства“. Вопрос ставился о неправильном изображении в сценарии роли партии и ее руководителя в руководстве хозяйства. Это разные вещи!» В. Катинов ответил ему: «Я разъясняю, как это было сделано в сценарии. Все, что нуждается в исправлении, будет нами учтено и исправлено». Он пытался еще о чем-то поразмышлять, и, несмотря на то что Михайлов самым хамским образом несколько раз перебивал его, геройски договорил все, что имел в виду, — и о новизне конфликтов, и о возможностях звукового монтажного кино дать больший объем информации, и о том, что не нужно призывать автора к ограничениям масштаба, и в конце, как положено, помянул и благодарил Жданова и просил художественный совет разрешить, учтя справедливую критику, довести сценарий интересного, многообещающего автора до должного идейно-художественного качества.

Ареопагу речь главного редактора не понравилась: «У нас со Сценарной студией обнаружились разные точки зрения», «Мы в этом сценарии открытия не нашли», «Тут возникает вопрос — с кем будет работать автор? Выступление главного редактора показало, что если Агранович будет работать с ним, то ничего из этого не выйдет», «Ему уже все медали выдали — загодя захвалили!», «Все, что здесь было сказано важного и принципиального, отвергнуто в выступлении одного из руководителей Сценарной студии. Возникает вопрос к Министерству кинематографии — кому дадут переработать этот материал?» Возник шумок, и председатель А. Еголин вдруг пригласил меня. Но я был совершенно не готов выступать.

Пробормотав нечто невнятное, дескать, это труд года с лишним, а я впервые в таком высоком собрании и после того, что тут услышал, не знаю, что сказать, но за науку не стал благодарить, как было положено (первая грубая ошибка), а заявил, что чувствую себя отвратительно и даже не представляю, как дальше работать. Зато я поблагодарил В. Катинова, который отважно заступился и за меня, и за сценарий и попытался внушить товарищам, что нехорошо нападать на человека за то, что тот поступает порядочно. А в конце я заявил, что очень многое, вернее, все, что говорилось, мне целый год внушали именно главный редактор Катинов и блистательная редколлегия Сценарной студии. И если, несмотря на общие титанические усилия, цель не достигнута, то, значит, бездарен сам автор…

Тогда я не мог оценить всю прелесть партийного руководства, которая была продемонстрирована на многочасовом заседании большого худсовета: «шаг вправо, шаг влево — конвой стреляет без предупреждения». Я полагал, что это моих способностей недостаточно, чтобы охватить предмет во всем объеме и не впасть в ересь эсеровщины. Наверное, поэтому я вдруг ляпнул (правда, попросив стенографисток не записывать) уж совершенно непотребное: «Меня подвел материал… Ведь там лагерь!» И рассказал им кое-что про зоны, БУРы, номера на спинах.

Эффектом была немая сцена. Как если бы собралось приличное общество, а вдруг некто, плохо одетый, допущенный по ошибке, все испортил. Сам воздух социализма испортил. И громко. Все были оскорблены, они ж понятия не имели… Михайлов простодушно изумился: «Какой дурак послал автора в лагерь?» С места отозвались: «Большаков!»

А Большаков уже с полчаса был тут. Тихо отворив дверь из своего кабинета, он скромно присел у стены, в сторонке от председательского стола. Он ни в чем не участвовал — не его день. Вот когда мне стало окончательно ясно: ничего мне больше тут не светит, подложил такую свинью и Сценарной студии, и самому министру.

Я не очень прислушивался к дальнейшей разборке, номенклатура ЦК негодовала, что им не то подают, не так и не те: нет смысла полемизировать с главным редактором, они желали бы общаться с министром или его заместителем. Потом пошумели насчет лагеря: где это вы, дескать, лагерь нашли? А какая-то добрая душа рекомендовала послать этого автора… на нормально действующее предприятие.

В заключении художественного совета говорилось:

Сценарий, представленный министерством, не пригоден к постановке… Автор не справился с задачей показать героическое строительство… Главный порок — искаженное изображение образов советских людей… Сценарий не дает правильное представление о хозяйственном руководителе-большевике, неправильно показывает партийное руководство. Неправильно, неправдиво изображает создание нового угольного комбината… Автор не учел указания ЦК ВКП(б) по поводу второй серии фильма «Большая жизнь».

В художественном отношении сценарий Л. Аграновича крайне слаб. Автор не сумел найти верный и убедительный сюжет. Сценарий загружен репортерским материалом, ненужными и фальшивыми сценами. Язык и диалоги не вполне грамотны, автор не сумел создать яркие, правдивые характеристики людей, раскрыть их внутренний мир… Сырой материал, в котором не отражены главнейшие типические явления жизни, труда и отношений советских людей.

Художественный совет считает неправильным заключение, данное Сценарной студией, которое обходит явные пороки сценария, замазывает его крупные недостатки, на все лады восхваляет несовершенное по идейным и художественным качествам произведение.

Исходя из этого, художественный совет:

1. Считает невозможной постановку фильма по сценарию «68-я параллель».

2. Ставит перед тов. Большаковым вопрос о необходимости укрепить руководство Сценарной студией.

Вот такой гром прогремел на наши головы с Олимпа. Первое чувство: за что? Но тут же подумалось: и поделом тебе! Ведь не сумел же, не охватил, не оправдал надежд… Только вот — судьи кто? Кто эти высокие мужи в белых одеждах, которые и истинную правду знают, и вещают, и карают от имени партии? Такой благодушный, тучный и потный председатель совета Еголин, например? Помнится мне, фамилия его мелькала в замечательном «Дневнике» Корнея Ивановича Чуковского. Достаю с полки эту энциклопедию советской жизни. Корнея Ивановича не назовешь добряком, но товарища Еголина он аттестует исключительно: «…Почему это Чехова редактируют прохвосты! Сталинский мерзавец Еголин… О рукописи „Некрасов“ — глупая, наглая, лживая. Прочел другие опусы Е. — мелкое жульничество, оловянная голова идиота и карьеризм отвратительной гниды, сочетание пошляка и подлеца… презренный холуй… „Еголин скотина“, — сказал ни с того ни с сего Фадеев… Законченный негодяй, подхалим, бездарный дурак сопровождал Жданова в его позорном походе против Зощенко и Ахматовой в роли младшего палача».

Что же касается моего сценария, который когда-то невозможно было читать без слез, а нынче мне самому представляется мурой, то не заслуживал бы он даже простого упоминания, если бы не история, с ним связанная и столь типичная для нашего соцреализма.

В глубокой меланхолии заседала очередная редколлегия Сценарной студии, и добрые мои старшие товарищи, которые мучительно искали выход из положения, предлагали рецепты спасения.

В документе от 14 августа 1947 года перечисляются все указания свыше — о народе, партии, комсомоле, большевике-руководителе, новой передовой технике, всей стране, о композиции. И вывод: «Мы надеемся, что ваша поездка в Подмосковный угольный бассейн позволит вам разрешить поставленные задачи. Переработанный вариант сценария мы ждем не позже 15 сентября 1947 года».

То есть на все про все — на командировку, знакомство, осмысление, сочинение — один месяц.

Съездил. Благо, не так далеко. Помотался по шахтам, комбинатам, познакомился с разными людьми, хорошими и дурными, среди первых частенько попадались опальные: был директором треста — стал начальником или главным инженером шахты, а то и заключенным.

На «нормально действующем предприятии» оказалось 85 процентов все того же спецконтингента! Пока я копался со своим злосчастным сочинением, время стремительно неслось в тартарары. Мои трудности оказались совершенным пустяком по сравнению с тем, что стряслось, скажем, с Юзовским и Левиным. Их имена, как и многие другие, исчезли из стенограмм редколлегий, с газетных и журнальных страниц, вернее, запестрели в сопровождении таких бранных эпитетов, как «безродные космополиты», «антипатриотическая группа», «последыши буржуазного искусства» и «враги всего нового»…

В июне 48-го года я получил письмо Сценарной студии.

Мы рассмотрели представленный Вами новый вариант «68-й параллели». Несмотря на проделанную Вами работу и значительные изменения, мы вынуждены, к сожалению, констатировать, что переосмыслить сценарий и создать решающий качественный перелом Вам не удалось… Просим Вас в ближайшие дни — до 1 июля 1948 года погасить задолженность перед Студией. Ни через пять дней, ни через сто никаких тысяч я вернуть, разумеется, не мог. Мой роман с кинематографом прервался на долгие семь лет. Переживал я тогда свой крах спокойно, даже с облегчением — сценарий мне осточертел. Словно любимая, захватанная чужими руками. Ведь со мною в интимнейшем процессе творчества соучаствовали огромные коллективы редакторов, рецензентов, референтов, руководителей и т.п. Разобранная, разоблаченная, залапанная, она, «68-я параллель», была уже не моя.

И время… Конец 40-х. Громыхали пленумы ЦК и СП, сгущался мрак и смрад газет. Фамилии, которыми козырял Катинов на худсовете, стали звучать страшнее даже, чем «Зощенко и Ахматова», почти как — не к ночи будь помянут — Троцкий. Нет, не вовремя пустился я на дебют. Почти никого из действующих, бездействующих, противодействующих лиц этой истории уже нет на свете. С каждым днем, с похоронами, с поминками все стремительнее уносится в прошлое, в небытие страшная эта эпоха, бледнеют ее образы, рассыпаются в прах фантомы, кумиры. Несчастный мой сценарий заканчивался мечтой-фантазией о том, какую прекрасную жизнь принесут большевики на полумертвый, дремлющий Север. Там мчался сверхмощный белый электровоз, мелькали залитые светом нарядные станции, были зимние сады за сплошным стеклом, мощные шахты, стадионы, города…

Я тогда почти дословно записал монолог Мальцева: «Мы сейчас что? Тупик? А надо нам проложить дорогу к Карскому морю, на Север… Территория, на которой Западная Европа разместилась бы несколько раз, хранит несметные богатства. Здесь есть все: золото, платина, молибден, полиметаллы, нефть… Угля нашего хватит для всего Севера, Урала, ленинградской промышленности на полтысячи лет. Расцветет жизнь народов Севера… Народные промыслы… А рыба, пушнина, дичь? Нет, мы растопим эти вечные льды, мы согреем эту землю, мы заставим ее выращивать хлеб и яблоневые сады…»

Как видите, не такой уж он прагматик, мой генерал, он еще и поэт — мечтал о прекрасном будущем, как Маяковский.

В салон-вагоне в нашей последней с Мальцевым и его женой совместной поездке я много читал им стихов — единственное, чем мог отблагодарить за гостеприимство. Все, что помнил, — Маяковского, Пастернака и других. Слушатели они были замечательные, все им было внове, и все они чувствовали. Испугала их было Цветаева своим, казалось бы, таким жестким отторжением от всего святого, от родины, но когда в конце стихотворения встал по дороге куст… «особенно рябина», оба отлично ощутили смертельную тоску поэта по родине. Мы долго молчали, глядели на бегущий за окнами лес, где и рябины попадались.

В финале поэмы «Про это» Маяковский, обращаясь к здоровым, ловким и счастливым коммунистическим потомкам, просил большелобого химика воскресить его в том прекрасном будущем: «Я свое, земное не дожил…»

Но пророчества ни поэта, ни генерала не сбылись. То есть технический, научный прогресс превзошел все самые безумные фантазии, почти что и до воскрешения ученые додумались. Но что касается счастливого коммунистического рая на земле — не получилось ровно ничего.

Похоже, мы, еще не избавившись от коммунистического призрака, получили другой — капиталистический, тоже тошнотворный. Но тут уж я, на девятом-то десятке, могу позволить себе ничего не понимать в происходящем, в этом двухпризрачном безобразии и согласиться со своей двадцатилетней внучкой, которая сочувственно заявляет: «Дед, ты жизни не знаешь».

А вот про те уже ушедшие времена надо было бы поднатужиться и написать, воспользовавшись нынешними знаниями и неслыханными свободами, попытаться рассказать, как оно было на самом деле — со страной и людьми.

О Мальцеве, Иде, Шварцмане, помполите Иванове, о старом еврее шахтинце со страхолюдной фамилией и внешностью, о многих других заключенных и вольнонаемных — как все они сосуществовали в условиях ГУЛАГа. Попытки изобразить это время в кино покамест к успеху не привели. У нас же либо так черно получается, что ничего не разобрать, либо такое подлое вранье на руку тем, кто мечтает воскресить Сталина — красавца и гуманиста, лучшего друга всех и вся. Я знал одну из многочисленных женщин, насильно доставленных к Берии, красивую, стильную, умную, которая спустя много лет вспоминала о своем мучителе не без теплоты и дочку записала «Лаврентьевной».

Нет, я не жалею о той командировке в Воркуту — ведь я оказался тогда у самой сути. Несчастье мое, что не дано было мне, рядовому соцреализма, воспользоваться счастливым случаем и описать все как есть — лагерь, зону, трагедии прекрасных людей, известковый карьер, статистику смертности, — не дать Мальцеву и Иде разминуться со всем тогдашним бредом, с восстанием заключенных 53-54-х годов.

Но не уверен, что и сегодня, когда «все можно», хватит времени, сил и способностей представить картину той жизни по полной правде, уж больно долго учили совсем другому. Ограничусь только выражением глубокой благодарности партии и правительству за то, что остановили они меня тогда, не дали оскоромиться, остерегли от создания героической эпопеи, за которую по гроб жизни было бы стыдно перед сыновьями и внуками, перед зэками Воркуты, перед всем многомиллионным спецконтингентом Советского Союза… Мне, тогда тридцатилетнему, казалось, что может, даже должна существовать ложь во спасение. Ведь люди жили и умирали в этих условиях и имели право на сказку о них. Мечталось: можно, нужно маленько приврать, чтобы протащить какие-то более или менее светлые мысли, внушить какую-то надежду. Придать кому-то сил?

Ан нет! Оказалось, приврать — мало. Требовалась ложь глобальная, беззаветная, несусветная, чтоб было совершенно ни на что не похоже, ничего то есть общего с действительностью.

Но на такое, слава Богу, способностей не хватило. *

Окончание. Начало см.: 2003, № 4.

\1\ Тексты стенограмм приводятся с минимальной стилистической правкой, чтобы сохранить строй речи того времени.