Прощание Золушки с туфелькой. «Гудбай, Ленин», режиссер Вольфганг Беккер

«Гудбай, Ленин!» (Goodbye, Lenin!)

Авторы сценария Бернд Лихтенберг, Вольфганг Беккер Режиссер Вольфганг Беккер Оператор Мартин Кукула Художники Лотар Холлер, Даниель Дробны Композитор Ян Тирсен В ролях: Даниель Брюль, Катрин Засс, Флориан Лукас, Чулпан Хаматова, Мария Симон Westdeutscher Rundfunk (WDR), X-Film Creative Pool, Arte Германия 2003

Пожалуй, только в двух произведениях мировой культуры вещи — объекты потребления играют столь же существенную роль, как в фильме «Гудбай, Ленин!». В одном из них действует судьбоносная хрустальная туфелька, в другом — жизнеформирующий костюм расцветки «дождь в Чикаго». Первое произведение создано довольно давно, второе — а это «Шик» Бахтиера Худойназарова — одновременно с фильмом Вольфганга Беккера и отчасти на деньги той же страны — Германии, что может считаться вполне симптоматичным. Германия, представляющая собой ныне тот еще мультикультурный «плавильный котел», пытается для начала переплавить историческую память и культурно-бытовые клише собственных «осси». А потому непритязательность киноязыка и драматургии фильма Беккера лучше трактовать как текст учебника, созданного для лучшего понимания обучающихся (переплавляющих новый опыт), а вовсе не для художественного самовыражения авторов.

А если проще, то осенью 1989 года мама юного жителя Восточного Берлина Алекса Кернера, увидев, как сына тащат в кутузку за участие в антикоммунистической демонстрации, получила инфаркт. По этой — личной — причине и по причинам общего политического раскордака Алекса выпустили, но фрау Кернер впала в кому, из которой вышла — а лучше сказать выпала — только через год. Выпала, потому что в том, как она оказалась в обновленной Германии, было что-то от несчастного случая. Мама Алекса, образцовая учительница, женщина политически выдержанная и пролетарски ориентированная (на почве сексуальной уязвленности ее супруг и отец семейства бежал в Западный Берлин, об этом — флэшбэк и подчеркнуто простодушный рассказ от лица героя), неминуемо оказалась бы перед лицом краха системы, служившей ей психологической защитой. А следовательно, долго бы после того не прожила. Из жалости к маме Алекс, этот постреволюционный Кандид, решается на своего рода реставрацию системы в одной отдельно взятой социалистической квартирке — даром что мама обречена на постельный режим. Педагогическую маму порадует посещение пионеров? Не беда, что пионеров уже нет, есть соседские мальчишки (ужасные, как выяснится, проходимцы). За каких-нибудь двадцать западногерманских марок они придут в раритетных ныне галстуках и идеологически выверенно маму проведают. А уж друг сестрички Алекса, девушки забубенной и матери-одиночки, — он из Западной Германии и вообще бесплатно расскажет о своем пролетарском происхождении и прочей дружбе-фройндшафт.

Но все идеологическое и вообще все нематериальное в фильме Беккера отступит перед лицом вещей и вещичек (именно лицом — все вещное с момента маминого «выпадения» из комы одушевляется). Алекса совершенно «сворачивает» на воспроизведении перед маминым взором прошлой, безвозвратно ушедшей реальности в безмятежном, принятом некогда порядке. Так что мир вещей и становится главным героем фильма. Мама, к примеру, любит шварцвальдские огурчики? Так новые «западные» огурчики из обновленного супермаркета будут маниакально засовываться в видавшие виды банки с соответствующими наклейками и представляться маминому взору и пищеварению. Причем когда банки придут в негодность и Алекс с подружкой (между прочим, русской) в квартире, снятой у человека, уехавшего на Запад, откроет залежи продуктов из «утраченного времени», ему покажется это куда более важным, чем обретение жилищного суверенитета.

Самое же любопытное в этом поистине мольеровском карнавале с переодеванием вещей то, что Беккер переключает регистр: материальное становится одушевленным и обретает духовный смысл, а в мир осязаемых вещей попадет доселе и вовсе нематериальное — ежевечерняя информационная программа гэдээровского ТВ угодит в категорию предметов индивидуального маминого потребления. Ее, естественно, более не существует. Но маньяк-кинолюбитель, напарник Алекса по ремонту холодильников, будет истово выходить в мамин личный эфир (для этого на территорию ГДР ступил видеомагнитофон) со своим абсолютно «чистым искусством» — снятыми на VHS липовыми и изуверски оптимистическими новостями, в которых сам кинолюбитель — и режиссер, и автор, и главный исполнитель (роли диктора).

Так что Беккер оказывается не только Руссо, представляющим своего героя новым Кандидом, и не только Мольером, затевающим «вещную» комедию нравов-положений, но еще и Марселем Прустом постсоциалистической эпохи. А последний, как известно, давал понять своим читателям, что прошлое — это вкус (например, пирожного) и запах (например, духов вожделенной, гуляющей в общественном саду)… И они занимают то же место в личном пространстве вспоминающего, что и вполне осязаемые папины часы и дедушкино кресло-качалка.

Причем фильм Беккера с его игрой в личную выгородку, созданную человеком в противостоянии окружающему враждебному по каким-либо причинам миру, восходит, извините, именно к Прусту, а не к формально схожим с «Гудбай, Ленин!» фильмам 90-х — скажем, «Шоу Трумена» или «Эд из телевизора». Там тоже для героя создавалось искусственное, жившее по своим законам пространство, оно тоже имело своим элементом медиа (хорошее слово, ТВ действительно было медиатором между героем и миром за пределами его мира).

Но это поверхностное сходство. Потому что «Шоу» и «Эд» производили над героем эксперимент, а Алекс свою маму просто любит и пытается ей помочь как умеет. Он создает для нее пространство сплошных симулякров, и у него симулякр, так симулякр, в чистом виде, буквально «копия без оригинала», но лишь из любви и жалости. Предметы потребления идут маме на высшую пользу — транслируют любовь. Идеологизированная фальшивая телепередача (а тут ведь фальшь даже двойная: фальшь идеологии и «первородная» фальшь этой передачи) оказывается высшей правдой, потому что сделана для маминого спокойствия. Ведь частью этого буквально «эфирного» мира согласится стать даже первый космонавт ГДР — в дурацкой реальности кинолюбителя, режиссера все этой дребедени, он возглавит правительство якобы реформируемой ГДР и таким образом из прошлого, в котором застрял вместе со всеми своими знаками отличия и наградами, проложит себе путь в истинное настоящее. Потому что истинны только чувства — Алекса к маме, например. Искусственный, поддельный мир создается для чувств и из чувств, и он куда правдивее реальных событий, вроде суматошного обмена гэдээровских ден-знаков на реальные с виду марки. К слову, именно с этим реальным делом Алексу справиться не удалось, он, что характерно, не по этим делам, не по «колбасным».

Да и окружающая реальность у Беккера не так уж и враждебна. И он проводит идею встречи прошлого с добрым, вовсе не враждебным настоящим даже на уровне кастинга — в роли мамы у него Катрин Засс, ставшая звездой общегерманской из звезды кино и театра ГДР, а в роли Алекса — Даниель Брюль, кумир юных и солист панк-рокгруппы Purge («Слабительное»).

Словом, Беккер из мира вещей по-прустовски создает мир чувств. И утверждает тем самым, что, в принципе, любовью можно преобразовать мир. Так что когда мама Алекса выйдет из своего милого прошлого на реальную берлинскую улицу и осознает, что билборд с рекламой «Кока-колы» порожден вовсе не договором между ГДР и США о переносе производства этого напитка на восточногерманскую землю, когда она увидит плакат с надписью «Прощай, Ленин!» и познакомится с переселенцем из Вестфалии (квартиры-то «на Востоке» дешевле), все это никак не повлияет на ход сюжета, внутреннего сюжета - о преобразующей силе любви. Которая возможна, по Бекеру, только в самой каждодневной, обыденной реальности. И он последовательно проводит эту линию: не зря же в «Гудбай, Ленин!», когда Алекс отправится в супермаркет на поиски неподражаемых шварцвальдских огурчиков, на заднем плане в проеме между стеллажами появится нелепо комичная фигура огромного желтого утенка, то есть человека в этом рекламном костюме, а потом в титрах: «Утенок — Юрген Фогель». Звезда германского экрана Юрген Фогель в предыдущем фильме Беккера «Жизнь — все, что у тебя есть» сыграл тютю-неумеху, добрейшего парня, подрабатывающего «утенком» в супермаркете, и вот теперь продолжил жизнь своего неудачника с золотым сердцем в «Гудбай, Ленин!» — картине, которая тоже об обычном парне, не хватающем звезд с неба «холодильщике» с золотым сердцем. Обыкновенный человек в обыденной жизни может стать Золушкой, а может и феей. Просто для благополучного течения этих трансформационных процессов (хотя бы в рамках фильма) нужно точно знать, что прошлое — обиталище чувств и одушевленных вещей и там нет рационального. И что «жизнь — все, что у тебя есть».