Валерий Огородников: «Режиссер — это не профессия»

Валерий Огородников

Тамара Сергеева. Одно из знамений постперестроечного кино: режиссеры, чтобы обрести определенную независимость, стали организовывать собственные студии. Появилась такая и у вас…

Валерий Огородников. Да, она называется «ДАРФИЛЬМ». Создали мы ее в 1994 году, когда в экономике России только начало штормить, а граждан уже изрядно подташнивало…

Т. Сергеева. Красивое название.

В. Огородников. Набоков виноват! «Дар» — один из моих любимых романов. Чтение запрещенного Набокова переросло неожиданно в увлечение. Будучи в Германии, я по заказу «Schaubuhne» сделал инсценировку по роману «Приглашение на казнь» (хотя зарок дал: с великими текстами — на расстоянии, тем более с любимыми). К сожалению, ушел из театра Петер Штайн, и «проэкт» (модное слово!) похоронили. Потом он неожиданно оказался в Дармштадте (заметьте, тот же дар — Дармштадт). Благодаря энергии и усилиям Ханса Вальтера Кляйна, актера местного театра, который прочитал где-то мою инсценировку, я приехал в театр, и закипела работа… Целый год мы делали с ним Цинцината. Все было почти готово — с замечательным художником Эрнстом Хайденбрехтом мы добрались аж до макета. Миша Завьялов и Катя Шапциц, бывшие солисты Мариинского, обещали приехать из Бонна, «сплясать» два спектакля — па-де-де из «Дон Кихота», этакий балетный дивертисмент, устроенный палачом мсье Пьером в честь приговоренного к отсечению головы Цинцината… Эдисон Денисов в Париже писал музыку, плюс замечательный актерский ансамбль, плюс католический карнавал… Нашу премьеру 8-9 февраля 1995 года мы хотели посвятить Мейерхольду. И надеюсь все-таки закончить документальный фильм «Solus Rex» о Набокове, но пока не нашел письма Веры к мужу, а для моего замысла они очень важны. Да еще возникли проблемы с авторскими правами…

Т. Сергеева. Это проекты незавершенные, хотелось бы услышать о том, что вы успели сделать.

"Взломщик"

В. Огородников. В 1999 году был «Барак» — эпический фильм, односерийный для большого экрана и четырехсерийный в телеварианте. Это первое для меня прямое и агрессивное столкновение с телевидением напоминало крупную сделку на бирже. На телевидении знали, чего хотят от меня, а я знал, что мне надо от них. Сделка. Правда, про биржу только сейчас понял. А тогда все было мило, пристойно, определенно…Т.Сергеева. «ДАРФИЛЬМ» — студия одного режиссера, как это сейчас модно, или вы намерены привлекать и других постановщиков?

В. Огородников. Пока мы, несомненно, «модная» студия. Надо было с чего-то начинать. Молчать и стоять казалось невозможным и недальновидным. Затопчут… «Барак» — совсем неплохой дебют для крошечного «свечного заводика». Пять главных и первых призов, «Серебряный леопард» в Локарно, Государственная премия России, три «Ники» — совсем не худо! Но главное — мы работаем. Недавно закончили съемки картины «Красное небо. Черный снег». История создания напоминает «барачную», только аппетиты возросли: восьмисерийный телефильм и двухчасовая версия для экрана. Проект субсидируется Министерством культуры, телеканалом «Россия» и заводом «Магнезит» (город Сатка Челябинской области), столетию которого мы и посвящаем наш фильм. Мой товарищ Сергей Овчаров пробует сделать у нас фильм «Утопия» по мотивам произведений Андрея Платонова. Два документальных фильма законсервированы по разным причинам, но мы собираемся их закончить. Это «Взломщик-2» (сценарий мой, кто будет режиссером, пока не знаю) — о судьбах тех, кто участвовал во «Взломщике» 1987 года, и «Solus Rex», о чем я уже упоминал. В 2002 году в «ДАРФИЛЬМЕ» появился свой театр «Потудань». Спектакль «Невский проспект» по Гоголю (режиссер Руслан Кудашов) завоевал две премии «Золотая маска»: за «Лучший спектакль кукольного театра» и за «Лучшую режиссуру». Вот и все. Для нас это и так «выше крыши».

Т. Сергеева. Вы уже второй раз делаете фильм и его телевизионный вариант. В чем разница между ними? Киноверсия — это новая картина или просто сокращенный сериал?

В. Огородников. Не знаю, что и сказать. Ей-богу, я не понимаю разницу между фильмом «Барак» и телефильмом «Барак» — герои те же, съемочная группа та же, режиссер… Может быть, есть какое-то отличие по форме, по ритму, по размеру, но по идее — нет.

Т. Сергеева. «Красное небо» — снова провинция, снова ретро?

В. Огородников. Действие фильма происходит там же, где снимался «Барак», в городе Сатка, время действия — осень-зима 1943 года. Картина задумывалась давно, лет пятнадцать назад. Тогда были одновременно написаны два сценария — «Красное небо» и «Барак». Начинал их челябинский сценарист Виктор Петров, а потом уже подключился как соавтор и я. В основе «Красного неба» — повесть новосибирского писателя Василия Коньякова «Не прячьте скрипки в футляры», история пяти одноклассников. Девочка Сима — наложница бандита, который представляется стахановцем. У него есть непримиримый противник — военрук Шатров, который свою войну закончил в 1936 году под Мадридом, где был контужен, а сейчас готовит к новой войне молодых ребят. Девочка ждет ребенка от бандита, но влюблена в одного из этихмальчиков и при этом обещает своим друзьям, уходящим на фронт, что выйдет замуж за того, кто вернется первым, пусть даже искалеченным. Актеров я подбираю по принципу психологической совместимости. Нам ведь бок о бок работать минимум три месяца, стараясь сделать вымышленных героев близкими, родными зрителям. Чувство — будто набираешь новый экипаж для орбитальной космической станции.

Т. Сергеева. Как вам удалось найти актеров на роли молодых ребят?

В. Огородников. Мир меняется, и человек тоже неудержимо меняется, очень трудно найти сегодня в толпе лицо с характерным для того времени выражением. Но, как ни странно, это касается только взрослых, а вот девятнадцати-два-дцатилетние ребята оказались похожи на сверстников военного времени. Может быть, потому что, в отличие от нас, чья юность была вполне спокойной, им пришлось пережить великий стресс 90-х.

Т. Сергеева. И как же с ними работалось?

В. Огородников. С каждым по-разному. Но чаще всего — это попытка проявить индивидуальность человека, его характер… Я всегда иду от сути характера исполнителя, и в определенный момент и актер, и неактер играют то, что нужно.

"Бумажные глаза Пришвина"

Т. Сергеева. А почему снова Сатка?

В. Огородников. Все дело в нашей нищете. Это в Голливуде для съемок специально строят целые города, но мы себе такое позволить не можем. А Сатка — готовая натурная площадка, все сохранилось таким, каким было и пятьдесят, и шестьдесят лет назад. Мы выбрали пятьдесят три объекта, да каких! Правда, пришлось делать и достройки, что тоже требовало финансовых вложений. Кроме того, для военной картины сегодня трудно найти необходимую технику, например, почти нет двухосных теплушек, мало действующих паровозов. Но сохранилось целое кладбище паровозов. Кстати, страшное зрелище! Когда попадаешь на эти законсервированные стоянки, создается впечатление, что страна, не успев остыть от прошлой войны, готовится к следующей…

Т. Сергеева. В фильм вы вводите хронику. Хотите совместить игровой сюжет и реальный исторический фон?

В. Огородников. Я не делю кино на документальное и игровое. Фильмы можно делить только по способу освоения реальности. Если я просто фиксирую что-то, тогда это хроника, если сначала репетирую, организую снимаемый материал, ставлю в кадр человека, прошу его что-то сделать или сказать, расставляю натюрмортик и только потом фиксирую — тогда это постановочное, игровое кино. Вот и все отличие. С появлением цифры кинопроцесс в бытовом варианте стал доступным для всех желающих. Почти как народная забава — футбол.

Т. Сергеева. Насколько «Красное небо» для вас личный сюжет?

В. Огородников. Насколько он личный для страны, настолько личный и для меня. Так как социум обязательно воздействует на твою судьбу и на все твои поступки, бессознательное стремление к балансу с окружающим миром непременно приведет к тому, что ты будешь «прилагать» себя к политическим событиям и пропускать их через себя. Причем окружающий мир — это ведь не только сегодняшний день, но и столетие, в котором довелось жить. Пик ХХ века — начало 40-х. Цивилизация долго поднималась к этому пику, пока, наконец, не был разведен страшный жертвенный очаг под названием «вторая мировая война». У меня, человека, не испытавшего тягот войны, такое чувство, что она продолжается и закончится только с уходом последних фронтовиков. Когда читаю о войне, всегда думаю: как могли бы существовать мои сверстники в то время? И понимаю, что в этом смысле ничего не меняется. Такое же напряжение, такая же необходимость выживать в экстремальных ситуациях, когда человек должен проявить себя по существу, с полной отдачей. По накалу человеческих страстей прошедшее десятилетие очень похоже на 40-е годы. Между прочим, такими же были 10-е годы. Эти три временных островка ХХ века (1910-1920, 1940-1950, 1990-2000) меня очень увлекают. Если будут силы, я сделаю фильм и о втором десятилетии века, экранизирую «Белую гвардию», например, или Артема Веселого совместно с чудным Гайто Газдановым. В любом случае, это будет фантазия на тему: герои последних пьес Чехова в обстоятельствах «окаянных дней».

Т. Сергеева. Три десятилетия, отмеченные вами, — время колоссальных человеческих испытаний. Но есть же для вас и светлые времена…

В. Огородников. Оттепель! Во многом потому, что на 60-е выпало мое детство. Впечатление от тех лет осталось радостное. Конечно, эту радость создавала и сама атмосфера моего родного дома, моей семьи. Спасибо за это родителям. Род мой — самый обычный русский, с одной стороны — старообрядческий, с другой — полупитерский-полувятский. Одна бабушка родилась под Витебском, другая — на Урале в славном роду Шаламовых. А я — в Нижнем Тагиле, маленьком металлургическом городке. В детстве частенько бегал в кинотеатр «Сталь», за десять копеек смотрел все, что выходило на экраны. Разумеется, я и не думал, что когда-нибудь стану режиссером, просто, как и все мальчишки, очень любил кино, оно было, как мороженое, — тем, без чего нельзя обойтись. А серьезно я увлекся химией, целыми днями пропадал в лаборатории: опыты, опыты, новые соединения… Даже приснилась однажды новая таблица элементов…

Т. Сергеева. Но все-таки, когда пришла пора определяться с профессией, вы выбрали режиссуру.

В. Огородников. Я долго не думал о будущем всерьез. Жизнь в детстве кажется вечной. До первых реальных похорон… А кино представлялось чем-то ярким, необычным, сказочным, оно позволяло быть на виду. Люди с тобой знакомятся, как с космонавтом. Девчонки красивые замирают, когда выдаешь: «Я режиссер!» Приятно. Но потом я понял, что на самом деле режиссер — это не профессия. Профессия — это пекарь, столяр, парикмахер, трубочист, музыкант, инженер… Мама мне всегда говорила: «Все у нас инженеры, и ты должен!» А режиссер — это кто? Зачастую тот, кто добыл деньги и тут же нашел группу, купил сценариста-драмодела или сам накропал чего-нибудь «эдакое» по Сорокину, сунул трубку в зубы и давай щеки надувать, командовать… Артисты играют, оператор снимает, монтажер монтирует, звукооператор озвучивает… А потом можно и в Канны Галльские — призы получать, интервью давать, шампанское пить и тусоваться, тусоваться. А все вокруг: «Иван Саныч, Иван Саныч, просим, умоляем!» Многих из тех, кто сейчас снимает, я бы не рискнул назвать режиссерами. Разве Сокурова или Ковалова можно поставить рядом с Козинцевым, Германом, Венгеровым, Микаэляном, Овчаровым или тем же Рогожкиным? У них актеры совершенно не играют!

"Опыт бреда любовного разочарования"

Т. Сергеева. Но при этом есть много других достоинств.

В. Огородников. Да я не говорю, что они снимают плохое кино. Так тоже можно, почему бы и нет? «Люди разные нужны, люди разные важны!» Если они каким-то образом умудряются воздействовать на определенную часть зрителей, их фильмы вполне можно отнести к разряду произведений искусства. Монтируют они что-то свое, ну и пусть себе монтируют. А монтаж, когда владеешь им безукоризненно, позволяет морочить всем голову, заставляя всех окружающих думать, что ты режиссер. Но если актер неубедителен, то и монтаж не поможет. Хотя, наверное, на монтаже и на озвучании можно что-то прикрыть, перетонировать, и, глядишь, роль получилась! Но парадокс в том, что нет плохих актеров в кино, есть сплошь и рядом неправильная или неумелая работа с ними, неточная формула главного события, неверное определение задачи, конфликта… Актеры часто вынуждены заниматься саморежиссурой, потому что наш брат порой толком-то и изъясняться не умеет, хотя и английский у него в порядке, и сам он в порядке… «Играйте, господин артист! Вы что, сценарий не читали?» А основа режиссерского ремесла — работа с актером — остается за семью печатями. Если же актер после подробного режиссерского анализа начинает проходить сцену, уточнять детали поведения, рисунок, темпоритм, он адаптируется к предлагаемым обстоятельствам, точно выполняет задачу, по-настоящему вживается в роль и — как результат — на экране живет! Сокурова и Ковалова я назвал бы мастерами атмосферы. И Эйзенштейн был гениальным «механизатором», великим мистификатором в мантии выдающегося клоуна. Первый институт его — Рижский политехнический, а второй — Мейерхольд! Первый же университет Мейерхольда — МХАТ. Первый и единственный.

Т. Сергеева. Да, неожиданное суждение о коллегах…

В. Огородников. Мне Сокурова жалко, честно говоря. Способный он во многих отношениях человек. Добрый малый, но такое впечатление, что он лишен радости жизни, ее счастливых минут. Его хочется обогреть, прижать к груди. Но ведь он никого к себе не допускает. Ковалов — другой. Ковалов — брат, Ковалов — любимый, Ковалов — теплый… Благодаря Олегу, я оказался на «Ленфильме», под его влиянием у меня сформировался определенный взгляд на киноискусство, он научил меня избирательности. Ковалов — редкий аналитик кино, только он зачем-то решил, что надо самому снимать. Замечательно. Попробовал, и туда же, в любимую аналитику! Цивьян, Ямпольский, Кракауэр, Ролан Барт… — вот ряд, в котором я отчетливо его вижу.

Т. Сергеева. Сурово. Значит, и режиссура — не профессия, и признанные мастера — не настоящие режиссеры… Но что тогда фильм? Автопортрет создателя или свободная фантазия? Средство самовыражения, развлечение, а может быть, просто способ заработать себе на жизнь?

В. Огородников. Фильм — это фантазия на тему автопортрета. Да и как от себя уйти? Не уйдешь никуда, как и от судьбы. Но эта фантазия обязательно должна быть интересна широкому зрителю.

Т. Сергеева. Вы сильный человек?

В. Огородников. Думаю, что все, кто достиг определенного уровня в так называемой «режиссуре», сильные, волевые «человеки» с признаками «маниакальной паранойи», испытывающие невероятное напряжение сил, тем более что режиссура — искусство возможного и конкретного. Более того — ясного. Вот такой ядреный набор. Но помните: все должно быть сбалансировано!

На съемках фильма "Барак"

Т. Сергеева. Ваш пример идеального баланса? Кто им обладает в полной мере?

В. Огородников. Самураи. Так у Тосиро Мифунэ 24 декабря 1997 года в момент кончины в токийском госпитале (по совпадению — последний день съемок кинофильма «Барак») произошел единовременный (так и хочется сказать «сбалансированный») гармоничный отказ всех систем организма. Он был настоящим самураем. Кстати, за два дня до этого печального события ушел из жизни любимый мной Джорджо Стрелер, настоящий «самурай» мирового театра…

Т. Сергеева. Идеальный человек для вас — самурай. А где же находятся ваши корни? Откуда вы? У кого учились?

В. Огородников. Трудно с ходу назвать имена. Могу сказать, на каких фильмах я плакал и не замечал своих слез. «Долгие проводы» Киры Муратовой и «Евангелие от Матфея» Пазолини. Я их смотрел еще во ВГИКе. Если же говорить, кто из режиссеров на меня повлиял, то это Жан Виго, Александр Довженко. Несомненно, и Висконти, и Кустурица. Венгеров с его «Рабочим поселком», Герман с фильмом «Двадцать дней без войны», Рене Клер с его «Антрактом» и, конечно, забытый всеми покойный гениальный Аристов с его «Порохом».

Между прочим, Аристов несколько лет работал у Германа вторым режиссером. Вторые режиссеры вообще отдельная тема для разговора. Известно, что в одиночку фильм не сделать, обязательно нужно подобрать помощников-единомышленников. Режиссер должен уметь организовать свой труд. Он ведь еще и директор в прямом смысле этого слова. А еще немножечко композитор — очень важно, как выстраивается звуковой ряд фильма. Музыка — великий пример для подражания. Кинематограф не добился еще подобного совершенства. Композитор поставил несколько точек и уже обозревает вечность. Композиторы по сути своей и есть настоящие режиссеры. Великолепный пример — Бах. С какой простой жесткой ясностью он писал! Что касается тех, у кого я учился непосредственно, — это Игорь Васильевич Таланкин, сегодня незаслуженно забытый. Мы легко забываем тех, кого когда-то уважали, больше того, сводим с ними старые счеты — у нас страна мстителей: мы мстим по любому поводу, за что угодно и когда угодно. Я же до сих пор искренне восхищаюсь великими картинами Игоря Васильевича — «Дневными звездами» и «Вступлением». Разумеется, и «Сережей», которого он делал вместе с Данелия. Таланкину — 75! С чем его от всей души и поздравляю. Как было бы неплохо, если бы его ученики сложились, помогли ему собрать деньги, чтобы он смог наконец снять новый фильм. Куросаве же помогали его названые ученики (некто Коппола и некто Спилберг). Почему же мы не можем?!

Т. Сергеева. Самое важное, чему вас учил Таланкин?

В. Огородников. Таланкин — ученик Майи Иосифовны Кнебель и Андрея Дмитриевича Попова — прежде всего, учил нас технологии работы с актерами. Развивал в нас и умение наблюдать, что тоже очень важно. Всему этому научить можно. Но вот собственно режиссуре не научишь.

А на мировоззрение мое во ВГИКе, несомненно, повлияли Мераб Константинович Мамардашвили и Владимир Яковлевич Бахмутский.

Еще — Зиновий Яковлевич Корогодский. Я познакомился с ним уже после ВГИКа, в Ленинграде, и тоже считаю своим учителем. У него гениальное чутье — называю его наитием, — помноженное на великолепные аналитические способности… Как он точно формулирует причину (мотив) в причинно-следственной многофункциональной структуре роли. Мощный, волевой, настоящий композитор от режиссуры… Хочу назвать и незабвенных вожаков нашего студенческого «Современника» в Уральском политехническом институте — покойных Марка Межерицкого-неистового и Константина Медведева-великолепного. А началось все с простого: «Молодой человек, вы не хотите сыграть у нас главную роль?» Лицо молоденькой девушки убежденно сияло. Так я сыграл Хомо в спектакле Марка Межерицкого «Остров» по «Своему острову» Раймонда Каугвера. Шел 1972-й — расцвет настоящего «Современника», ефремовского.

Т. Сергеева. Ваши картины такие разные. Кто бы мог подумать, что после «Взломщика» будут «Бумажные глаза Пришвина», а после фильма «Опыт бреда любовного очарования» — «Барак». А была ли у вас своя тема, с которой вы шли в кино?

"Красное небо"

В. Огородников. Между прочим, «Взломщика» я стал снимать потому, что мне не разрешили «Бумажные глаза Пришвина», сказали: «Сделай что-нибудь попроще». Стал думать. И все как-то завертелось… Когда умерла Асанова, которая вместе с Приёмыховым хотела ставить «Взломщика», сценарий предложили мне. Рок-среда тогда казалась мне совершенно чужой, странной, но я решил попробовать: новое, странное — это же интересно! Перезнакомился со всеми известными рок-музыкантами, стал приглашать их на пробы. Главную роль, как мне сообщили, должен был играть Гребенщиков. Естественно, мы встретились. И встреча эта оставила сложное, тягостное впечатление. Явилась ко мне «дама» в перьях, представилась Борей и после непродолжительной легкомысленной беседы гордо удалилась, отказавшись от предложения сыграть в клипе-пародии на Дэвида Боуи (талантливого, по-моему, человека) с песней «Рок-н-ролл мертв, но я еще жив» на английском языке для фильма «Взломщик». А для роли Кости он был просто стар, «суперстар». Кинчев, Мамонов, Цой, Шевчук — талантливые ребята, но мне нужен был клоун, способный на перевертыши, способный к игре. Я начал актерские пробы, долгие, нудные… Петя Семак, додинский актер, «выкатил» такого «Челентано» из легендарного студенческого спектакля «Все эти звезды» — вся студия сбежалась смотреть. Чудо! Несомненно. Но в результате старшего брата сыграл Константин Кинчев.

Т. Сергеева. Надо же, «Бумажные глаза Пришвина» могли стать вашим дебютом! Чем же так привлекла вас эта история?

В. Огородников. Это очень важный для меня замысел. Все сложилось благодаря Олегу Ковалову, он в то время на «Ленфильме» редактором работал и читал огромное количество сценариев. Непринятые возвращались авторам. Этот сценарий Олег тоже был обязан отправить и отправил (конспирация!), но поскольку решил, что его стоит показать мне, то предупредил автора в Москве: «Когда придет сценарий, надо отдать его Огородникову». А я тогда был захвачен идеей снять фильм про моего отца. С Юрой Арабовым встречался, мы пытались что-то изобразить на эту тему под названием «Аврал». Посмотрел «Человека из мрамора» Вайды и, поняв, что это история про отца, один к одному (только он был металлургом, чемпионом России по выплавке стали), решил снять что-то подобное. Вскоре отец умер, и все для меня замкнулось окончательно. Ковалов знал об этом и сказал: «Поедешь в Москву, возьми сценарий у Квирикадзе». Я поехал в Москву, нашел Ираклия, показал ему мои курсовые, они ему понравились. А мне понравился его сценарий, он как-то удивительно совпал с моимиось все-таки делать «Взломщика», и только когда он буквально полетел по миру, мне разрешили: «Делай, что хочешь». С «Бумажными глазами» я, как и с «Взломщиком», объехал полмира. Чем они задевали зрителей? Может быть, тем, что там соединились разные мифологемы, триллер обернулся игрой? Это фильм-игра. Я даже хочу сделать компьютерную игру по мотивам «Бумажных глаз». Что-нибудь в духе забытой Laterna Magica. Для интеллектуалов — любителей кино и критиков — любителей шарад и ребусов. Кстати, вы заметили, что эйзенштейновский эпизод с одесской лестницей из «Броненосца» у меня перемонтирован? Это тоже элемент игры! Но в свое время такой вой начался: «Он поднял руку на классика! Ату его!» Ату-ату, и что? Да здравствует Эйзенштейн, великий клоун всех киновремен и кинонародов! Эпизод с Мастером — дружеский шарж, своеобразный апар в сторону великого маэстро. К сожалению, мой друг Ираклий Квирикадзе был недоволен тем, что я ввел в фильм Сталина. Ираклий хотел, чтобы я его убрал. Я отказался. Тогда он попросил снять из титров свою фамилию, и мы с ним расстались, хотя, мне кажется, я мог бы с ним работать бесконечно. Он бы писал, а я бы снимал… У него всегда есть идеальный для меня материал. Не знаю, как сейчас… Но чувствую, завтра мы снова увидимся, и все будет по-прежнему, наполним бокалы, отбросим печаль, произнесем по светлому и грустному тосту, и так будет всегда…

Т. Сергеева. После «Бумажных глаз», ориентированных на сугубо элитарную аудиторию, вы поставили «Опыт бреда любовного очарования», фильм, который, по-моему, вообще никто не видел.

В. Огородников. Ничего плохого в этом нет. Может, это даже хорошо для фильма — лежать в каком-нибудь «спецхране» и быть недоступным широкой публике в силу своей сугубой экспериментальности. Во время ретроспективы моих фильмов в Инсбруке в кинотеатр в полном составе прибыла знаменитая альпийская психиатрическая клиника, потом состоялась очень интересная в «предложенных обстоятельствах» дискуссия. В зале просто витал дух доктора Фрейда. Вывод дискуссии после фильмов был ожидаемым: «кинотерапия» — как раздел групповой психотерапии — необходима и полезна для каждого сообщества, где возникает «синдром отсутствия необходимого и достаточного консенсуса». На следующий день меня пригласили в клинику, где на полном серьезе глава клиники доктор N. завел разговор о совместной работе: «Больные в предлагаемых обстоятельствах выполняют определенную роль, и процесс подготовки роли, а тем более ее исполнение помогут больному сориентироваться в пространстве». В воздухе витал дух доктора Морено, знаменитого «психотерапевта», который изобрел «театротерапию». Доктор N. оказался поклонником доктора М. Во что это выльется, неизвестно, но встреча приятно удивила…

Т. Сергеева. А что, все актеры в фильме «Опыт бреда любовного очарования» действительно были больны?

В. Огородников. В какой-то степени да. Почти все, кроме Саши Романцова, Саши Воробьева и Адольфа Кяйса. Но стоп! Дальше начинаются владения непроизнесенной мной «Клятвы Гиппократа». Кстати, вы знаете, что 80 процентов населения земли находится на грани невроза?

Т. Сергеева. А почему вы вообще к этому сюжету обратились?

В. Огородников. Это опять доктор К. — Ковалов виноват. Он мне все говорил: «Ты должен снять римейк фильмов «Кабинет доктора Калигари» и «Последний человек». Потом Олег притащил мне пьесу «Шаги командора» Венички Ерофеева. Поганейшая пьеса, надо сказать. Мат-перемат, просто невозможно. Я не мог это осилить. Но на всякий случай решил позвонить Алексею Петренко, поговорить с ним. Подумал, если он согласится, будем снимать. Слава Богу, Петренко отказался. Во время подготовки к съемкам я побывал во всех лечебницах города, прошел курсы групповой психотерапии. Увлекся так, что даже хотел в очередной раз поменять профессию, и вдруг, о радость, нашел историю реальных Ромео и Джульетты из сумасшедшего дома с «метастазами» из «Гамлета»: «Но как же жизнь прожить, не полюбив»… Темы на улице валяются, надо только уметь их разглядеть среди сора. Человек — невероятное, глубокое явление природы, тайна, открывать в нем всякий раз новое (даже если он сумасшедший) можно бесконечно. И бесконечно этому удивляться.

Т. Сергеева. Когда вы говорили о своей семье, то употребили слово, сегодня подзабытое, «род». Проблема рода, национального характера, национальной культуры вас волнует? Это тоже является для вас темой?

В. Огородников. Когда говорят «национальный характер», то обычно имеют в виду либо конкретную национальность, либо целую страну. Я, например, русский, мой друг — еврей, сосед — киргиз. А отец моего друга был власовец. Я расскажу о них и о себе. Будет ли этот рассказ проявлением национального характера? Вообще, разговоры о национальном… биржей попахивают: «Сколько крови такой-то, а кто по национальности мать? Нет? Хм…» Я понимаю, что такое характер человека, как он участвует в аналитической цепочке «характер — поступок — судьба». Характер может быть трудным, неуступчивым, мягким… Но никогда — национальным. Больше того, разговоры о национальной идее, национальном характере, национальной культуре, нацболах, нацменах и прочих «нац» в нашем многофигурном, национально неоднородном государстве смерти этого государства подобны.

Была она белой, был он черный,

Но пела любовь, наплевав на все…

Когда их сожгли на костре,

Их пепел был одинаково серым…

Не зря человечество совершает невероятные по своему смыслу подспудные и явные попытки создания единого языка, некогда потерянного после известной вавилонской истории. Думаю, что само желание развести нас по «нациям» — от гордыни великой, от невозможности (а может быть, уже неспособности) покаяться. Следовательно, от лукавого.

Т. Сергеева. В «Бараке» вы вывели уникальный тип человека, своего рода «хомо советикус», который может выстоять в любой ситуации, выжить везде где угодно… даже в сортире.

В. Огородников. Я думаю, мы все «хомо советикус», как вы изволили выразиться. Страну проживания большинство не выбирали — просто родились здесь. И любовь наша к «сортирной» теме выстрадана десятилетиями. Ничего не поделаешь, мы все уходим в «навоз», чтобы в очередной раз безропотно облагородить почву для будущих поколений, затаив в себе надежду и веру в будущую Радость… А вот молодые люди, которым сейчас лет по двадцать, те уже просто «хомо», свободные и независимые от паранойи прошлого. Они-то, надеюсь, и родят поколение, которое начнет нормально жить в богатой, доброй и уважаемой всем миром стране. При условии, конечно, что какой-нибудь антихрист не захочет опять поэкспериментировать на таком лакомом огромном пространстве. А то, о чем вы говорите, — вопрос не отдельного человека. Это целая мифологема: отдельный человек в коллективе способен возродиться, и в то же время сам коллектив в своем бессознательном движении внутри себя способен заявить о себе как о маленькой общности людей. Мы любим говорить о целой стране, об этносе, о цивилизации, но это все такие глобальные вопросы. А моя работа связана с конкретным человеком, я обрабатываю тот участок, который мне доступен, и называется он «семья», «дом». Если в обустройстве дома проявляется так называемый национальный характер, значит, и в моих фильмах он есть. Но, мне кажется, про все это могли бы говорить и любой американец, и любой новозеландец. Это мировые проблемы. Вопрос проявления национального характера — это скорее вопрос проявления человека в конкретных человеческих отношениях. Так я, будучи русским, воспитан в русской патриархальной среде, но закончил немецкую школу, в которой учились дети антифашистов из Германии, среди них в основном были евреи. Но их родной язык — немецкий. Какой национальности эти люди? Сегодня кому-то выгодно стравливать народы. И ситуация на самом деле взрывоопасная, случайно оброненная фраза, как брошенная горящая спичка, может привести к взрыву, подобному тому, что произошел на Ближнем Востоке, где никто не понимает, как выйти из конфликта.

Т. Сергеева. Значит, понятия «дом», «семья» вы определили как основную тему вашего творчества. А что еще для вас важно? К чему вы все время возвращаетесь?

В. Огородников. Вечная свадьба! Как в природе. У Гейне есть стихотворение «Оставь меня». Весна влюблена в Зиму, Лето — в Осень. Вечность соединяется с Природой. Все, что можно окинуть взором, жизнеутверждающе, природа сама по себе амбивалентна и существует в таком немножко легкомысленном состоянии. Все это называется одним словом — «любовь». Если же речь идет о человеке, то меня интересуют те минуты, когда он счастлив. Как известно, предыдущая минута может быть абсолютно трагической, а следующая — вообще гибельной. Все равно кульминация — это именно минута счастья. представлениями о временах молодости отца. Стал пробивать заявку, но пришлНо, утверждая в кульминации, что жизнь прекрасна, я все же не могу обойтись без предыдущей минуты — «трагической» и последующей — «гибельной».

Т. Сергеева. Как это непривычно звучит сегодня. Наше кино предпочло забыть, что жизнь прекрасна, его интересует в основном сломленный, растерявшийся человек, терпящий одно поражение за другим. В. Огородников. Бесперспективно и преступно снимать кино с подобным героем. Уставший от своих проблем зритель, насмотревшись в кино на сдавшегося перед жизнью человека, сотворит такое, что ни в каком сне не приснится! Причем режиссер, который снимает подобные фильмы, наверняка сам жить хочет! Это такая парадигма — если ты в своем творчестве отрицаешь жизнь, то, видимо, на самом деле очень ее любишь. При этом важно не буквальное соответствие, важна определенная система памяти. Мы помним то, как нам было плохо, но хотим говорить о том, как нам было хорошо. У нас сменились приоритеты, появилась определенная свобода в воспроизведении мира, вот и заполонили экран фильмы о сломленном человеке. Но посмотрите: «Последний человек» Мурнау — про сломленного человека. А как здорово! После этого фильма хочется жить! А та же «Шинель»? Разве она не про сломленного человека?

Т. Сергеева. В конце XIX века многие русские писатели искренне считали, что они вышли из «Шинели». Скажешь ли так и о нашем кинематографе? «Маленький человек» ему интересен?

В. Огородников. Скорее, ему интересен средний человек. Думаю, наше кино ближе к Достоевскому или к Толстому, нежели к Гоголю. Гоголь уникален по своей сути, а Достоевский и Толстой принадлежат массе. Ну, и Чехов, конечно. Вот те столпы, которые и снарядили в дорогу ХХ век. Еще бы я в этот ряд поставил Астафьева с его великими романами о войне, особенно романом «Прокляты и убиты». Названо так от отчаяния. А могло быть названо «Мир и война».

Т. Сергеева. Как вы считаете, выплеск агрессии на экран не может спровоцировать агрессию в жизни?

В. Огородников. Дело в том, что агрессию (как и многое другое) в жизни провоцирует не искусство, а смена формаций. Да, кинематограф — идеологический инструмент, но как он будет работать при отсутствии четкой идеологии в самом обществе? Вот все говорят о национальной идее. Утверждают, что она есть у Балабанова. Но это же просто смешно! Если национальная идея начинает формироваться вами, пишущими людьми, и за ней стоит фамилия Балабанов, мне жалко вас и стыдно за нашу страну. Балабанов, как и все остальные режиссеры, — доморощенный философ. Это естественно, режиссерам не под силу сформулировать национальную идею. Впрочем, никому другому в нашей стране тоже. У нас нет философов, способных говорить о таких вещах. Философия — это все-таки Сократ! А кино, как я уже говорил, чисто идеологический инструмент. Не философский.

Т. Сергеева. И сейчас этот идеологический инструмент вовсю используется в весьма сомнительных целях — воспеваются бандитская вольница, насилие, вседозволенность… Такое чувство, что многих волнует одно — выручить за фильм побольше денег, а каким образом — не важно.

В. Огородников. При этом о настоящей коммерции в кинематографе говорить пока рано. Какой у нас сейчас бизнес в кино? Все в зародыше. Сначала надо построить страну бизнеса, умного, технологичного предпринимательства, для чего в первую очередь следует избавиться от анархии. А как это сделать, если анархия царила у нас всегда? «Анархия — мать порядка». Странно! А кто отец? Да еще такой разброс: в одном месте в современной России — феодализм, в другом — капитализм, в третьем — обыкновенное рабство. Плюс везде воровство, безнаказанный бандитизм и беспардонное вранье на всех уровнях.

Т. Сергеева. Как думаете, способно ли кино изменить что-то если не в нашей жизни, то хотя бы в нашем сознании? Чувствуется обратная связь?

В. Огородников. Несомненно! Американское кино 30-х годов массы двигало. А советское кино 30-х?! «Чапаев», «Веселые ребята», «Щорс»…

Т. Сергеева. То советское, а современное?

В. Огородников. Для этого нужен прокат и хорошие кинотеатры. Мир развивается, почему нормальный человек должен смотреть фильмы в сараях? Надо строить мультиплексы. Конечно, надо учитывать и то, что зритель всеядный. Ему нужны разные фильмы. Если же режиссеры будут снимать только для себя, у государства никаких денег не хватит. Мы ведь то и дело обращаемся к его помощи. А это стыдно — самовыражаться на деньги налогоплательщика. Да, люди ходят в кино отдыхать. Ничего тут нет плохого, и мы должны это учитывать. Попробуй, вывернись так, чтобы в жанровой, зрительской картине было заложено что-то высокое. Задача трудная. Тот же Балабанов, например, учитывает конъюнктуру и правильно делает. Но пройдет время, что останется от нас? Об этом тоже стоит думать.

Т. Сергеева. Что вы можете сказать о художественных достоинствах современного российского кино?

В. Огородников. Да я его не смотрю, так, иногда, урывками, по телевизору.

Т. Сергеева. Совсем не смотрите?

В. Огородников. Что там смотреть? Тодоровского?

Т. Сергеева. Не поняла…

В. Огородников. Естественно, я не старшего имею в виду. Старший — гений, ну, что вы! Петр Ефимович… Дай ему Бог!

Т. Сергеева. Что ж, можно справлять поминки по нашему кинематографу?

В. Огородников. Ну почему? Кино живо и даже очень. Главное, чтобы не останавливался процесс.

Т. Сергеева. Все-таки какие-то фильмы вам нравятся? О светлой, хорошей жизни, о которой вы говорили?

В. Огородников. Конечно! Не «Пианистку» же мне смотреть: такие фильмы не дают мне никаких положительных эмоций, не хочу я смотреть на эту героиню. Она не пианистка, а пациентка. Это фильм для психиатров.

Т. Сергеева. И это говорите вы, представитель «ленинградской школы»!

В. Огородников. Да нет такой школы!

Т. Сергеева. Разве? А мы привыкли видеть в продукции «Ленфильма» внутреннее родство: оно проявляется то ли в особом интересе к быту, то ли в трагическом взгляде на жизнь, как у Германа…

В. Огородников. Вы лукавите, когда говорите «ленинградская школа» и тут же называете Германа. Да, Герман — первоклассный мастер, но пусть он создаст то, что делали «старики»… А что такое школа? Это учителя, ученики. На «Ленфильме» сегодня этого нет. Именно школы нет. Есть собрание людей. Прежний «Ленфильм» — это и Венгеров, и гениальный Козинцев, и фэксы — великие клоуны. Они всегда делали кино смешное, грустное и доброе, но никогда не злое, не профанирующее истинную радость.

Т. Сергеева. Задумывались ли вы о том, что дала вам работа в кино? Что-то в вас изменилось?

В. Огородников. Ничего. Только состарился.

Т. Сергеева. И не жалеете?

В. Огородников. Что прошла жизнь?

Т. Сергеева. Что делали именно то, что делали!

В. Огородников. Нет, я не могу себя упрекнуть. Я не слукавил ни в одном кадре. Под каждым могу подписаться. Мне ведь небезразлично, что я снимаю. Как же иначе жить?