По памяти. Воспоминания документалиста

В.Синельников на съемках фильма "Колокол Чернобыля" в зоне аварии

То, что вам предстоит прочитать, прежде всего очень интересно. И, может быть, интересно вдвойне, потому что все это вы хорошо знаете.

Или вам кажется, что знаете.

О Чернобыле. О Сахарове. О правозащитниках…

В начале коренного изменения судьбы СССР, в конце 80-х годов, документалисты были главными людьми в кино. Изголодавшиеся по правде, они утоляли наш голод в заполненных до отказа залах, где с экранов безжалостно добивали наши последние иллюзии и заблуждения.

Впрочем, правда у нас пережила буквально то же, что и наши финансы, — девальвацию, инфляцию, дефолт — и наконец превратилась в свободно конвертируемую валюту, имеющую бойкое хождение в средствах массовой информации.

Владимир Синельников — один из той самой вышеупомянутой плеяды документалистов «перестройки».

Я помню, как знаменита была его картина «Колокол Чернобыля».

«Я спросил Велихова, — прочтете вы у Синельникова, — что нужно, чтобы мы смогли снять эту работу. Он ответил просто: «Личное мужество».

Мужество тогда требовалось не только для того, чтобы войти в зону излучения, но и чтобы «пробить» картину. То есть снова войти в «зону» — начальственную и цензурную «зону» советского лицемерия и вельможного партийного ужаса перед необходимой людям правдой.

Когда вы прочтете очерк «Лишние люди?» о правозащитниках, кульминация которого — гипотеза об истинной причине смерти Сахарова, вы поймете, надеюсь, что для такой откровенности мужество необходимо не только в советском прошлом, но и в демократическом настоящем.

«И вот фильм закончен, — пишет Синельников. — Ни один федеральный канал не взял трилогию для показа…»

Сценарист документального кино, автор многих картин, Владимир Синельников постоянно следит за временем, всякий раз смело выбирая в нем неслучайные для него вещи.

Но сценарист документального кино, как бы он ни был успешен, всегда испытывает некоторый комплекс неполноценности. Я знаю это не понаслышке. Сам испытывал.

Это потому, что сценарий документального кино — понятие весьма приблизительное, часто эфемерное. А вот роль и деятельность настоящего сценариста-документалиста реальна, велика и необходима.

Документальное кино всегда погружение, внедрение — чаще не очень званое — в чужую жизнь, судьбу, внутренний мир. Иногда в тайну, которую, может быть, даже опасно раскрывать.

Сценарист в документальном кино — исследователь, сыщик, организатор, дипломат, психолог, герой многих приключений — добытчик драгоценной руды.

Надо сказать, что игровое кино с восторгом воспользовалось бы тем, что осталось за кадром документальных картин по сценариям Синельникова.

Не возмещая комплекс, а исполняя свой долг перед профессией, он решил выступить как летописец, журналист, писатель — гражданин. И рассказал о том, что за кадром, — о времени, героях и антигероях этого времени, о правде и неправде, о жизни и смерти.

Смотреть его фильмы было интересно, теперь о них интересно читать. Но иногда и страшно.

Помнить все бывшее с нами очень важно.

Хотя тоже иногда — страшно.

Павел Финн

Молитва и надежда

В ту памятную ночь 26 апреля 1986 года я с женой и маленьким сыном ехал на поезде по Украине из Москвы в Одессу. Повод для поездки был самый кинематографический: в первое плавание уходил корабль «Роман Кармен». Союз кинематографистов и журнал «Искусство кино» командировали меня написать об этом событии. О Чернобыле я прочитал успокоительную заметку в газете и не придал ей значения.

Владимир Синельников, Константин Дурнов и Ролан Сергиенко

Приехав в Одессу, мы прибыли на корабль, осмотрели мемориальную каюту с портретом и кинокамерой Кармена, и все мои мысли были заняты этим. И только вернувшись в Москву, я начал осознавать, что произошло, и даже собрался ехать в Чернобыль, чтобы написать сценарий. Но Госкино не разрешало этого никому, не разрешило и мне. Тогда я написал статью в «Правду», назвав ее «Бумеранг», о стремлении скрыть правду о случившемся. В качестве примера я привел судьбу одной свердловской документальной картины, героем которой был сибирский предприниматель, ученый-экономист Игорь Киртбая. Комитет партийного контроля давно вел борьбу с ним и потребовал от тогдашнего председателя Госкино Ф. Ермаша вырезать Киртбая из фильма. А тираж уже был напечатан и разослан во все конторы кинопроката. И его сотрудницы по всей стране, надев белые перчатки, вырезали в позитивных копиях непокорного Киртбая, ученика академика А. Аганбегяна, пытавшегося на практике запустить новые механизмы хозяйствования. 1986 год — это самое начало перестройки. С одной стороны, документалистов не пускали в Чернобыль, резали по живому фильмы, а с другой — мою статью напечатали. Надо отдать должное корреспонденту «Правды» Георгию Александровичу Капралову, который не побоялся предложить ее опубликовать. Статью заметили — «Правда» тогда еще оставалась «Правдой», практически директивным органом. Но даже после этого только вмешательство секретаря ЦК КПСС А. Н. Яковлева помогло нашей съемочной группе отправиться в Чернобыль. Режиссером был назначен украинец Ролан Сергиенко, работавший на ЦСДФ, у которого и квартира, и семья были в Киеве.

И вот мы в аэропорту Борисполь. Грузимся в «рафик» и едем в Киев. Погода идеальная, на шоссе ни одной машины, и город пустой — такое ощущение вызывает прежде всего отсутствие детей. Теперь уже все всем стало понятно. Но при этом распространялось огромное количество слухов, например, что нельзя жечь прошлогодние листья на улице, которые радиоактивны. А один киевлянин всерьез доказывал мне необходимость полной эвакуации Киева. «Разве в войну Киев не эвакуировали?» — просто сказал он.

— Вы профессор, зав. кафедрой, куда вы направитесь с женой-доцентом, детьми, книгами? — спросил я его.

Он тяжело вздохнул.

— В этом-то и трагедия. На сотни тысяч человек обрушится такой стресс, что самые ужасные последствия радиации не заставят их стронуться с места. В Киеве мы начали искать хронику первомайской демонстрации, на которую власти, несмотря ни на что, вывели горожан. А те, не ведая об опасности, брали с собой детей в открытых маечках. И еще хронику неотмененной велогонки по улицам Киева. Власти стремились показать, что в городе все в порядке. Самые первые съемки наша группа провела без меня. Мы договорились в одном из киевских кинотеатров, что нам покажут отснятый материал. Киномеханики опасались, что пленка радиоактивная, хотя разницу между негативом и позитивом понимали. И тем не менее…

Смотрю материал с замиранием сердца. В зале тишина, никого, кроме нас и милиционера, охраняющего вход в зал. Секретность — полная.

Я шепчу Сергиенко: — Может, надо было крупнее разрушенный блок снять?

Он наклоняется ко мне. — Да вы знаете, какая там радиация через каждый метр! Я аж задохнулся от стыда.

Порядок выезда в зону был такой: на своем транспорте надо было доехать до ее начала, там сверить документы и пересесть на спецтранспорт, курсирующий по зоне. Таким образом можно было доехать до Чернобыля. А уже оттуда до атомной станции ходили особые машины и бронетранспортеры, «загрязненность» которых не позволяла им въезжать в Чернобыль.

И вот, трижды поменяв транспорт, мы въехали на территорию станции, уже одетые «по форме». Каждое утро перед въездом в зону все, от академика и вице-премьера до солдата и рабочего, надевали одно и то же: нательную рубашку, трусы, комбинезон, носки, ботинки, матерчатую шапочку для защиты волос. Вечером все это выкидывалось. Утром все снова. Трудно представить, сколько миллионов таких комплектов было использовано в Чернобыле. Кончался рабочий день часовым душем, из которого каждый шел на дозиметрический контроль. Зажглась зеленая лампочка — иди за новым комплектом одежды, зажглась красная — возвращайся под душ. Нам объяснили, что наиболее тщательно нужно промывать волосы, брови, откуда радиоактивную пыль было убрать тяжелее всего.

БТР провез нас к 3-му, примыкающему к 4-му разрушенному блоку, и мы, согнувшись, будто под огнем, заскочили в бункер. Так здесь называли подвальное помещение блока, где радиации было значительно меньше, чем на улице. Большая комната с множеством канцелярских столов. Каждый стол — это ведомство: минобороны, атомщики, МВД, химразведка и т.д.

Военные, которые предоставили бронетранспортер для съемки, согласовали с нами маршрут, указав коридоры, по которым ехать было относительно без-опасно, сверили по карте территории АЭС. В машине сидели двое молодых солдат — водитель и дозиметрист. На каждом БТРе установлено по два дозиметра: один внутри кабины, другой снаружи. Показатели один к четырем, по ним шел контроль за радиацией в том месте, где стояла или проезжала машина. Дозиметрист постоянно вслух произносил показатели.

Мы сразу поехали к 4-му блоку. Голос дозиметриста предостерегал от азартных решений. Остановились на таком расстоянии, которое удовлетворило оператора. Он открыл крышку люка, и сразу же доза внутри сравнялась с внешней. Передать ощущения трудно: ничего не болит, не жжет, не дует. Только психологически пропускаешь это через себя. Оператор Костя Дурнов вытащил штатив и начал примерять его на БТР. О земле нечего и думать, там из-за пыли радиация раз в сто выше. Укрепив камеру, Костя выругался. Вид на блок перекрывал трубопровод.

— Двинься метров на двадцать вперед, — крикнул он водителю.

Машина дернулась, и голос дозиметриста, ставший каким-то жестяным, проинформировал нас о том, во что обошлись эти двадцать метров. Я подумал: мы кино снимаем, а этим-то двум ребятам зачем все это надо? И про свою реплику на ночном просмотре вспомнил.

Костя снимал, а мы молча сидели внутри БТРа, люк был открыт, и разницы показателей на дозиметрах не было.

— Ну, как у тебя дела, — не выдержал я.

— Ты ж сказал на просмотре, что блок плохо виден, так что не торопи.

Наконец он закончил. Опустил в люк камеру и штатив, влез сам. — Куда дальше? — спросил водитель.

Мы объехали блок вокруг, останавливаясь для съемок с разных его точек. Поездили по территории. Время, разрешенное нам, закончилось. Стали возвращаться, но Костя просил останавливаться, как ему казалось, на наиболее эффектных для съемок точках.

Наконец водитель не выдержал. — Я не имею права нарушать приказ, давно уже надо возвращаться.

Мы вернулись и спустились в бункер. Отправлявший нас полковник посмотрел на часы и довольно резко сказал:

— Я не только за вас, но и за солдат отвечаю, вы что мне их палите без нужды? Сказано было, когда возвращаться. Мы молчали. Он кивнул, чтобы мы шли за ним, и развернул карту на столе.

— Показывайте, где были.

Выслушав наши не совсем ясные ему объяснения, он снова кивнул, и мы прошли к другому столу, к другому полковнику и к другой карте.

— Послушай, вот киношники снимали вокруг блока, посмотри, на каких «полях» они работали.

Новый полковник примерил к карте наши объяснения про трубопровод. Потом позвали водителя БТРа, и он внятно рассказал, где мы снимали. Узнав, сколько времени мы пробыли за трубопроводом, полковник грустно и, вместе с тем, зло сказал: «Ну что, ребята, вы заехали туда, откуда путь прямо в Москву в 6-ю больницу».

Тогда все знали, что такое 6-я больница: туда привозили из Чернобыля с самыми тяжелыми случаями лучевой болезни.

— Дозиметры-накопители у всех есть? — спросил он, оглядев наши комбинезоны. Езжайте в Чернобыль в лабораторию, замерьте свои дозы и немедленно в Москву. Мы обреченно, как сдутые грелки, погрузились в «бронек» и поехали в Чернобыль. Нашли лабораторию, на крыльце которой стояло с десяток тапочек. Мы разулись, постучали — безответно. Но дверь в лабораторию оказалась незакрытой, хотя внутри не было ни души. Постояв несколько минут молча, мы начали делать попытки кого-нибудь обнаружить. На улице один из проходивших мимо объяснил нам:

— Все футбол смотрят, чемпионат мира, матч закончится, и народ появится.

Так и случилось. Судьба нашей лучевой болезни отложилась на час. Появились оживленные лаборанты, собрали наши дозиметры-накопители. Мы замерли, мгновения, когда с ними разбирались, показались вечностью. Выяснилось, что наши дозы неизмеримо меньше, чем предсказал полковник. На следующий день, увидев нас, он несказанно удивился. Я довольно резко спросил его:

— Товарищ полковник, ведь у нас у всех дети, семьи, зачем вы нам все это вчера сказали?

Он также резко ответил:

— Карты «полей» у химзащиты не врут. Еще на метр продвинулись бы, и все бы сбылось. Судьбу благодарите, а не претензии высказывайте.

На следующий день мы запланировали посетить город Припять, в котором жили работники станции, он практически примыкает к ней. Отовсюду, разумеется, жители были выселены. Вид нежилого неразрушенного города произвел гнетущее впечатление. На улице ни одной живой души, ни одной машины, а огни светофоров переключаются, как будто город обитаем. Жуткое ощущение. Позже мы сняли интервью с одним из мародеров, который забрался в какую-то квартиру, разжился бутылью самогона и радиоприемником «Спидола».

Когда людей увозили автобусами, многие не взяли с собой даже документы, думали, что через неделю вернутся. Нам рассказали, что в день аварии и на следующий до утра в местном ресторане праздновали свадьбу. Нам пообещали дать любительскую съемку, ее запечатлевшую.

Еще нам рассказали, что уже ночью из-за границы начали звонить в Москву в Министерство атомной энергетики и спрашивать, откуда идет ядерное облако. Дежурный бросился среди ночи искать по телефону директора станции В. Брюханова, который сказал: «Не беспокойтесь, справимся своими силами», — имея в виду свой пожарный расчет. Я убежден, что он искренне так думал. Ведь все это было впервые. И не только для него. Когда утром Брюханов шел к пульту отключить по указанию правительственной комиссии 3-й блок, пристыкованный к взорвавшемуся 4-му, его в коридоре догнал министр энергетики Украины и, схватив за рукав, сказал: «Подожди до обеда, отключишь — у меня сейчас все заводы встанут». Что было бы, если вслед за 4-м блоком взорвался бы и 3-й, он не представлял. Не менее тяжелое впечатление произвели на нас тогда и окрестные деревни. Любыми путями их жители, минуя заградительные посты, проникали к себе домой.

Кадр из фильма "Колокол Чернобыля". Солдаты на крыше 4-го блока

— Сынки, ведь картошку надо окучивать, кто вместо нас это сделает? — объясняли они нам.

Одна бабушка варила в тазике варенье из своей малины и все норовила нас угостить.

На наши белые комбинезоны они смотрели снисходительно и успокаивали нас, что ничего вредного вокруг не видят. Они не видели сгоревших в первую же ночь пожарных, которые чуть ли не руками сбрасывали графит с крыши 4-го блока. Когда мы оказались на его крыше и сняли кадры, из-за которых наш фильм год не выпускали на экраны, то я с удивлением и ужасом обнаружил, что у солдат, работавших здесь, нет дозиметров. Мы сняли, как их напутствовал командир.

— Берешь лопату, выбегаешь, бросаешь графит вниз на землю, а про себя считаешь до пятнадцати. И назад в укрытие.

Тех пятнадцати секунд каждому из них хватило на всю оставшуюся жизнь. Позже я пытался узнать, как следили за их здоровьем, но никаких сведений об этом мне не удалось найти. После пребывания в зоне они словно растворялись в своих частях. Такого преступления на государственном уровне перед народом я ни до, ни после уже не видел.

Над 4-м блоком постоянно кружили вертолеты, замерявшие уровень излучения. В зоне утверждали, что одного пролета над блоком летчику хватало, чтобы его уволили из армии по состоянию здоровья. В эту историю вмешались ученые, конкретно академики Е. Велихов и В.Письменный. По их предложению был сделан гигантский металлический прут, заканчивающийся наконечником. Он был обмотан проводами с датчиками. Идея была такая: сбросить его в жерло взорвавшегося блока, а провода с датчиками протащить в безопасное место, откуда можно было бы постоянно контролировать уровень радиации в блоке. Тогда не надо будет для этого посылать вертолет за вертолетом.

О готовящейся операции мы узнали накануне. Я спросил Велихова, что нужно, чтобы мы смогли снять эту работу. Он ответил просто: «Личное мужество». Наши операторы И. Двойников и К.Дурнов бросили «орел — решку», кто полетит на вертолете, а кто будет снимать, как трос с датчиками станут протягивать в безопасное место. Последнее досталось Двойникову. Того, что случилось позже, не мог предположить никто. Пилот вертолета сбросил пику точно в развал, но боясь, что если он промедлит с выбросом второго конца, на котором были укреплены датчики с приборами, то из-за этого выдернется пика, так точно попавшая в блок, он на мгновение поторопился, и второй конец упал не в без-опасное место, а на стеклянную галерею, которая полыхала радиацией. К этому месту и помчался наш оператор Двойников. Он не заметил, что за ним устремились Велихов с Письменным. Когда два академика, задыхаясь, догнали его, он уже объяснялся с кем-то, очевидно, имевшим право контролировать ситуацию.

— Эти ребята с тобой? — спросил он Двойникова, кивнув на академиков.

В это время Велихов и Письменный ногами начали бить стекло галереи, а когда оно разбилось, принялись втаскивать второй конец троса внутрь. Определить, сколько рентген вырвалось тогда через разбитое стекло, не представляется возможным. Двойников снял весь этот эпизод, показавший высочайшее мужество ученых. То мужество, о котором Велихов сказал мне и которое они проявили сами в максимальной мере. У меня до сих пор, сколько ни смотрю эти кадры, вошедшие в наш фильм, мурашки по коже бегут. Два немолодых человека выбивают ногами стекло, отлично зная, что за ним. И ведь это не бабушки с вареньем, не ведающие, что творят. Они делают это, чтобы спасти здоровье вертолетчикам, которых прежде они же и направляли замерять меняющийся уровень радиации этого адского развала. Каждый день мы снимали, а на ночь возвращались в Киев. Тратить на дорогу больше четырех часов в день было тяжело, но зато не надо было чистить зубы минералкой и спать, боясь лишний раз выйти на воздух. В один из вечеров мы по дороге в Киев оказались на трех колесах — полуось нашего «рафика» вылетела вместе с колесом. А мы только выехали за границу зоны. Директор пошел пешком в село и через час приехал за нами на каком-то автобусе. Шофер соглашался подвезти нас лишь до этого села. Дальше ехать он не имел права. Спустилась ночь, нас привезли в сельсовет, и после нескольких телефонных звонков дежурный отправил нас в утопающую в зелени усадьбу за забором. Во дворе стояла охрана — черные «Волги» с мигалками. Мы поняли, что тут ночует правительственная комиссия во главе с зампредом Совета министров Маслюковым. В эти дни он нес свою месячную вахту в Чернобыле. Нам на всех дали одну просторную комнату с достаточным количеством кроватей. Мне не спалось, и я вышел во двор усадьбы. Ко мне тут же подошел милиционер, спросил, кто я. Узнав, что из съемочной группы, успокоился. А я, в свою очередь, поинтересовался у него, что было в этой уютной усадьбе до трагических событий. Его ответ меня потряс. Оказывается, правительственную комиссию разместили… в местном сумасшедшем доме. Наверное, в кризисных условиях яркости метафоры не придали значения. Была чудная летняя ночь, надежная ограда и опутывающая ее зелень охраняли покой — наш и правительственной комиссии. Утром мы уехали на съемку, оставив водителя приводить в порядок «рафик», чтобы вечером добраться до Киева.

Мы продолжали снимать в зоне. Сняли академика В. Флерова, местных крестьян, ловивших рыбу в пруду рядом со знаком «радиация». Особенно запомнился концерт Аллы Пугачевой, с которой выступило трио Бориса Моисеева, он и две девушки были одеты кошками и пританцовывали, перебирая лапами. Зрелище было почище, чем правительственная комиссия в сумасшедшем доме. Тысячи человек сидели и стояли вокруг помоста, а великая Алла уверяла ликвидаторов, что все будет хорошо. В ходе концерта, вторя кошкам, чернобыльцы сами принялись танцевать. Мы потом в монтаже поставили этот эпизод встык с солдатами на крыше, считавшими до пятнадцати.

Как автору фильма мне требовалось время от времени ездить в Москву. Но дома боялись моих приездов, считая, что я всех перезаражу радиацией. Я рассказывал про душ, про дозиметры, про одежду, оставшуюся в зоне. Ничего не помогало. Ритуал моего возвращения со съемок был таков: я выходил на площадь Киевского вокзала, подходил к своему «жигуленку», садился в него, оставлял киевские туфли на тротуаре, а вместо них надевал специально приготовленные, которые дожидались меня в машине. Дома в эти дни моей спальней был кабинет. Потом кое-как все успокоилось. Я не сердился. Мы тогда ничего толком не знали про радиацию. И рассказывали друг другу новости, в достоверности которых не были уверены. Например, что гробы с телами погибших первых пожарников, похороненных на Митинском кладбище, были сверху покрыты огромным слоем бетона, первым «саркофагом».

Вообще тогда многое было неведомо и самим специалистам. Например, я безуспешно пытался выяснить у физиков причину засветок пленки, снятой в зоне, не результат ли это радиации. В те дни я узнал, что Чернобылем заинтересовался великий американский предприниматель Арманд Хаммер, который привез в Москву известного специалиста по радиации доктора Роберта Гейла. Когда в 45-м году американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, Япония была в шоке и последствия радиации у пострадавших не изучались более пяти лет. Теперь Чернобыль мог стать уникальной базой данных дли медицинских исследований. Хаммер предлагал для этого деньги и специалистов.

Мы приехали в его московскую квартиру, которую ему подарил Брежнев, в Лаврушинском переулке, в писательском доме, где когда-то жил Пастернак. Хаммер вышел к нам, поздоровался и попросил несколько минут подождать, пока подъедет американская съемочная группа.

Мы стали обговаривать съемку. Разговор начался с того, что Хаммер попросил экономку угостить нас кофе или чаем.

Арманд Хаммер, доктор Гейл и Владимир Синельников облетают на вертолете разрушенный блок Чернобыльской АЭС

— Дайте им сыра, — попросил он ее.

— Доктор (так все обращались к Хаммеру. — В.С.), сыр кончился.

Я много слышал о бережливости Хаммера, о которой ходили легенды, но когда на моих глазах у миллиардера кончился сыр, я понял, что легенды рождаются из фактов.

Доктор показал мне развешанные на стенах картины замечательных русских художников и подчеркнул, что по его воле они уже никогда не покинут Россию. Во время беседы выяснилось, что на следующий день Хаммер и Гейл собираются в Киев. Я тут же попросил разрешения их сопровождать, понимая, что съемки чем ближе к Чернобылю, тем становятся более ценными. Хаммер согласился. Я спросил, каким поездом он поедет. Он ответил, что полетит своим самолетом «Оху-1». И вдруг сказал: «Если хотите, я приглашаю вас вместе с оператором. Летим вместе». На следующее утро в VIP-зале «Шереметьево-1» собралась довольно большая группа: Хаммер с женой, Гейл с женой и двумя маленькими детьми, наши американские коллеги, кто-то из протокола… И вдруг я осознал, что Гейл везет в Киев, из которого вывезли всех детей, свою семью. В этом был отчаянный вызов. Я понял, как они заинтересованы в этом проекте. Доктор показал мне самолет: первый гостевой салон, спальню с широкой кроватью и задний салон.

В первый салон нам принесли сосиски, к которым я попросил пиво. Потом, когда я навестил моего оператора в заднем салоне, то узнал, что он тоже попросил пиво, но его уже не хватило. Я вспомнил про вчерашний сыр и понял, как рождаются состояния.

Ступив на киевскую землю, Хаммер попросил отвезти его в Чернобыль. Все вежливо улыбнулись, понимая невыполнимость этой просьбы. Тогда доктор принялся каждые полчаса звонить в Москву тогдашнему премьер-министру Н. Рыжкову. Наконец ему разрешили полететь в Чернобыль на маленьком военном вертолете без посадки. Кавалькада машин помчалась на военный аэродром. Договорились, что с Хаммером полетят доктор Гейл и министр здравоохранения Украины А. Романенко, которого я убедил, что в вертолет надо посадить нашего оператора — запечатлеть это событие для истории. Министр колебался, но сказал, что посоветуется с военными. На летном поле, уже возле вертолета, Хаммер неожиданно сказал, что не полетит без своего фотографа, без которого он шагу не делает. Хаммер и Гейл были уже в вертолете, когда фотограф, обвешанный камерами, прыгнул в него. Я же продолжал нашептывать Романенко, мол, мы-то советские… Но он сказал, что в таких условиях ему неудобно перед гостем и он просить его ни о чем не будет. Но тут выяснилось, что осталось свободное место. Тогда, уже не дожидаясь разрешения министра, я сам прыгнул в вертолет. Романенко, будто этого не заметив, залез в кабину последним. Лететь нужно было минут сорок. Через минуту после взлета Хаммер прикрыл глаза и заснул, Гейл накрыл его плащом. Так мы почти молча летели к цели. Наконец Романенко показал Гейлу, что мы приближаемся. Он тронул Хаммера за плечо, тот сразу прильнул к иллюминатору. В этот момент я вспомнил, что у меня в кармане лежит крошечный фотоаппарат. Я сделал снимок: Хаммер и Гейл над чернобыльской станцией. Романенко замахал на меня рукой, вертолетчик тоже страшно замахал руками. Потом я подарил этот снимок Хаммеру, а он мне свою книгу «Мир Хаммера». Полистав ее, я понял, что фотограф доктора знает свое дело. В огромном альбоме я увидел, как Хаммер присутствует на похоронах Брежнева, Черненко, Андропова. Ему не давали слово на мавзолее. Но когда кончались похороны, он приближался к могиле и читал надгробные речи. А фотограф все это снимал. Я понял, почему Хаммеру удалось убедить Рыжкова разрешить ему слетать в Чернобыль. Он был неукротим, когда добивался своего.

А.Адамович, В.Синельников, А.Сахаров, директор фильма А.Грушенков, оператор И.Двойников на съемках интервью академика Сахарова, которое вошло в фильмы "Колокол Чернобыля" и "Человек на все времена"

В Киеве Хаммер дал мне замечательное интервью, которое потом вошло в фильм. Пришла пора монтировать картину. Тут мы узнали, что в эти же сроки по тому же графику работали и наши украинские коллеги. Нам хотелось постараться выйти первыми. Режиссер Сергиенко не считал это принципиально важным. Но жизнь распорядилась сама. Когда наша картина уже была готова, выяснилось, что перед обычной приемкой в Госкино и прокатом ее надо было показать межведомственной комиссии, в которую входили представители тридцати трех министерств и ведомств. Ни один фильм, ни одну заметку в газете, связанные с Чернобылем, цензура не пропускала без визы этой комиссии. Наш фильм назывался «Колокол Чернобыля». Само это название уже соответственным образом настроило комиссию. Ее поправки напоминали пулеметные очереди. Ясно было, что картину ждали героическую, а не драматическую.

Я знаю, что и в зоне к какой-то дате заставляли, несмотря на радиацию, водрузить красный флаг. И это там, на крыше, где даже электроника переставала работать. Мы отказались делать поправки. Тогда нас вызвали в Госкино, убеждали, но мы стояли на своем. Прошло несколько дней, и нас с Сергиенко достали порознь, что называется, из-под земли. Оказалось, что в личном зале председателя Госкино Ф. Ермаша фильм будет смотреть зам. председателя Совета министров Б. Щербина. Он отвечал за атомную энергетику страны, возглавлял комиссию, которая нас четвертовала. Его сопровождал ее секретарь, пожилой чиновник. Посмотрев фильм, Щербина не скрыл своих мыслей и чувств.

— Вы работали на государственные деньги, какое право вы имели на такой показ событий?

Он говорил очень резко, я не выдержал:

— Борис Евдокимович, о Чернобыле не вышла ни одна документальная картина. Минскую двадцатиминутку по вашему указанию смыли. Пьеса В. Губарева, корреспондента «Правды», «Саркофаг» идет по всей Европе, но ни в одном театре России. Мы не будем из трагедии делать оперетту. Он, не прощаясь, ушел, поручив разбираться с нами кинематографическому начальству. Мы отказались убивать картину, а все поправки были направлены на это.

Дни шли, картина лежала на студии. И вдруг нам сказали, что люди из спецслужб забрали фильм, позже мы узнали, что его взяли даже из кабинета Ермаша. Через какое-то время мы были вызваны в ЦК КПСС к секретарю ЦК Н.Долгих, который в то время тоже курировал атомную энергетику. Здесь уже тональность разговора была иной. Николай Иванович принял нас в шерстяном жилете, нам подали традиционный в этих кабинетах чай с сушками. Беседа велась за столом совещаний, к которому подсел сам хозяин. На столе стоял один телефон, по которому во время нашей беседы позвонил премьер Рыжков. Долгих уважительно глянул на телефон и на нас, сообщил позвонившему, с кем он беседует и на какую тему. Мы поняли, что должны осознать значимость события. Мы его и осознали. Долгих просил подумать. Но мы уже твердо все решили. Украинцы выпустили фильм. Но вскоре результатом съемок в зоне стала трагическая смерть режиссера фильма В. Шевченко. Это было первое кинематографическое жертвоприношение Чернобылю. Надо сказать, что и Б. Щербина трагически умер после поездок в Чернобыль.

А жизнь шла своим чередом. В Москву приехал известный американский продюсер и режиссер Лоуренс Шиллер чтобы реализовать свой проект фильма о Чернобыле. (Мы познакомились в Суздале, где Шиллер работал над гигантской фреской «Петр Великий», а меня пригласили снять фильм о фильме.) В работе над сценарием должен был участвовать писатель-фантаст Фредерик Полл, который во время чернобыльской трагедии оказался в России и буквально за месяц написал книгу «Чернобыль», очень своеобразную по жанру, где переплетались строго документальные и фантастические сюжеты, существовали конкретные и вымышленные персонажи. Одновременно Шиллер пригласил опытнейшего американского драматурга Джеймса Миллера. Шиллер узнал о существовании нашей тогда еще запрещенной картины и как-то, в нарушение всех норм, ему удалось ее посмотреть. Он страшно завелся, встретился со мной и предложил написать свою версию сценария. Я безответственно согласился. Безответственно, потому что никогда до этого не писал художественные сценарии, а тут еще для Голливуда.

Но я написал его и отдал, согласно существующим порядкам, в ВААП — Агентство по авторским правам. Тогда лишь ему было разрешено передавать сочинения за границу. ВААП, не читая, переправил его в комиссию Щербины. Если бы я отдал его прямо Шиллеру, то, полагаю, судьба военного журналиста Г. Пасько, обвиненного в шпионаже и недавно выпущенного из тюрьмы, показалась бы мне санаторием…

Как-то я сказал Элему Климову, что у меня есть одна копия фильма — рабочий позитив, которую недоглядели кагэбэшники. И предложил показать ее на пленуме Союза кинематографистов. Это был единственный способ сделать фильм достоянием общественности. Элем согласился. Просмотр произвел впечатление разорвавшейся бомбы. На следующий день нас вызвали к председателю Госкино. И вновь Б. Щербина, который приехал на просмотр, был в ярости. Он выкрикнул:

— Я зампред Совмина или нет, что я сюда как на работу езжу?!

Тогдашний зам. завотделом культуры ЦК КПСС Е. Зайцев тихо сказал ему:

— Борис Евдокимович, ситуация приобретает другой оборот, фильм посмотрел весь пленум Союза кинематографистов СССР.

И тут случилось то, что никто не мог предположить. Щербина отреагировал так:

— Так ведь это хорошая талантливая картина. Мало ли какие могут быть доработки. Мы в комиссии выпустили ее?

И посмотрел на пожилого чиновника — секретаря комиссии. Тот явно «не врубился» в новый поворот событий и решительно закачал головой.

— Нет, Борис Евдокимович.

— Как это нет! — закричал Щербина и впервые не на нас. — Вы уволены.

Несчастный чиновник, очевидно, проглядевший резонанс V съезда кинематографистов, глотал открытым ртом воздух. Кто-то мне потом рассказал, что вечером он умер. На пленуме Союза в качестве гостя присутствовал отборщик кинофестиваля в Западном Берлине Ганс Шлегель. Он немедленно запросил «Колокол Чернобыля» в программу фестиваля. И тут все закрутилось. Фестиваль начался, и каждый день нашу делегацию встречал пикет с плакатом «Где „Колокол Чернобыля“?» И только к концу фестиваля фильм доставили в Западный Берлин и успели показать.

За это время Лоуренс Шиллер несколько раз интересовался судьбой сценария. И в конце концов сказал, что с огорчением разрывает наш договор, так как запускается в производство. Через месяц он снова приехал в Москву. Сценарий был в ВААПе, и я узнал, что его можно отдать Шиллеру, которого я нашел в гостинице. — Лэрри, сценарий у меня, я могу его вам привезти, — сказал я ему по телефону. — Поздно, Владимир, — ответил он. — Единственное, что я могу сделать, просто его прочитать. Привези его мне в «Советскую», завтра суббота, позвони в понедельник, я тебе расскажу о своих впечатлениях. В субботу утром он позвонил мне сам. — Владимир, я восстанавливаю договор, отказываться от этого сценария было бы глупо. Я покупаю тебе билет, ты немедленно летишь в Лос-Анджелес и сводишь сценарий с тем, что сделали Полл и Миллер. Я был счастлив. Для скорости американский сценарий был переведен на русский язык и записан на магнитофонные кассеты. Так что, когда я летел в Лос- Анджелес, в наушниках у меня звучал текст, а на магнитофон я надиктовывал свои замечания по сценарию. Я пробыл в Лос-Анджелесе три дня и могу сказать, что такой высочайшей школы профессионализма у меня не было до сегодняшнего дня. Мы сидели в офисе у Лэрри за круглым столом: он, его помощник, переводчик и я. В центре стоял магнитофон, и мы обсуждали мои замечания по их тексту и их замечания по моему. Секретарша в наушниках синхронно печатала эту беседу, которая параллельно переправлялась в Нью-Йорк Миллеру. Я спросил Лэрри, почему он не участвует в беседе.

— Чтобы тебя не сковывать, — ответил он.

Во время работы к столу подкатили поднос с кофе и кексами.

— Никаких бутербродов, чтобы не отвлекаться, потом пойдем обедать, — пообещал Лэрри.

Когда наступил момент обеда, я оставил свою сумку в офисе.

— Забери, — сказал Лэрри.

Зачем, подумал я, полагая, что мы будем после обеда работать до упада, до полного изнеможения. Оказывается, нет.

— После обеда ты мало на что будешь способен, — сказал Лэрри, — гуляй, встретимся утром.

И действительно, за три дня мы все успели. — А теперь лети в Нью-Йорк к Миллеру, работай с ним.

Маститый драматург был предельно демократичен, слушал максимально внимательно, и мы все обсудили. А через пару месяцев я уже вез его в зону. Мне удалось получить на это разрешение властей. Все-таки что-то в стране менялось. Затем в Москве за столиком ресторана гостиницы «Националь» Лэрри свел Миллера, Полла, меня и В.Познера, который блестяще перевел сценарий. Все улыбались, все было хорошо. И кто из нас мог подумать, что проект не состоится — Лэрри не собрал на него бюджет. Я был в отчаянии, хотя более опытные коллеги уверили меня, что в Голливуде это в порядке вещей. А в это время в московских кинотеатрах и по телевидению шел «Колокол Чернобыля», собирая прессу и вызывая большой общественный резонанс. Картину купили буквально все страны мира. А зона продолжала притягивать к себе. Когда я был там с Миллером, нам показали гигантские помидоры, рассказали о двухголовых телятах. Эта зона, в которой мне уже не раз довелось побывать, становилась таинственной Зоной произведений братьев Стругацких. Возникло желание посмотреть на нее с большой дистанции. На Байкале собралась конференция ученых, посвященная Чернобылю, на которой, в частности, выступил японский физик Тосида, сказавший, что он готов жить при лучине, только бы человечество отказалось от атомной энергетики. Разумеется, у японцев к ней особый счет. Когда мы стали думать о следующей картине, посвященной Чернобылю, то прежде всего отправились в Японию к этому физику. В Токио мы его не нашли, он переехал в древнейшую столицу Японии Киото. Там мы и встретились. На вопрос, почему он сменил место жительства, ученый ответил так:

— Понимаете, у меня начали подрастать внуки, и я хочу, чтобы они видели звезды. В Токио их не видно, все затмевает электричество — освещение, реклама. Я думаю, если закрыть атомные станции, то уменьшение иллюминации никому не повредит. Вскоре из Горького в Москву вернули академика Сахарова. Я мечтал сделать о нем фильм. На студии мы взяли камеру под фильм о Чернобыле. Так как снимать Сахарова было еще запрещено, то мы провели съемки у меня дома.

Сахаров не согласился с японским физиком, возразив ему по поводу лучины: «Человечество не должно искать свое будущее на путях бедности и аскетизма». Он сказал, что ядерная энергетика, очевидно, просуществует еще лет сорок.

— А потом? — спросил я.

— За это время наука что-то придумает, — уверенно ответил он. — Человечество должно жить долго, очень долго.

Эта беседа противостояла апокалиптическим представлениям об атомной энергетике, о том, что Чернобыль стал провозвестником конца света. Мы заканчивали съемки картины «Колокола Чернобыля». Но я постоянно думал, чье еще мнение могло бы оказаться весомым в наших коллективных размышлениях. И наконец мне пришла в голову безумная мысль: а что, если спросить папу римского, видит ли он в Чернобыле грядущий конец света? Разумеется, я не знал, как с ним связаться: понтифик для меня был человеком из другого мира. Я подумал, может быть, поехать в Литву к главе литовских католиков, до которого было просто чуть ближе. Но все решилось неожиданно. В Москву приехал Кшиштоф Занусси, который делал фильм о папе римском, он согласился попробовать мне помочь: он сказал, что в Ватикане так все формализовано, что я обречен на потерю времени и в конечном счете на неудачу. Однако есть один замечательный человек, поляк, главный редактор газеты «Сальваторе романио», выходящей в Ватикане, к которому понтифик прислушивается.

В.Синельников в Ватикане во время съемок фильма "Приближение к апокалипсису"

— Я направлю вас по каналу польской мафии в Ватикане, — улыбнулся Занусси.

Я написал два письма: одно — редактору, второе — папе. И отправил их в Ватикан. Подробности опускаю. Но через какое-то время я получил приглашение приехать в Рим с группой. События должны были развиваться следующим образом: папа должен был обратиться с проповедью к паломникам на площади перед собором святого Петра. В случае непогоды все действие переносилось в собор. Со всего мира съехались десятки тысяч человек. Нам объяснили, что мы будем стоять в специально отгороженном месте в первом ряду. Папа никогда не дает интервью. Он подойдет благословить нас, зная, что мы будем с камерой и спросим его о Чернобыле. Смешно сказать, я все время думал о том, поцеловать ли мне руку папе. Я атеист, хотя, может быть, атеист по невежеству, но тем не менее. И руку целую только женщинам. Так я тогда полагал.

Погода испортилась, и проповедь перенесли в собор. Невозможно передать, насколько все это торжественно и красиво выглядело. Когда говорят «паломники со всего света», звучит как метафора. А это надо понимать буквально. Белые, черные, желтые католики съехались послушать папу действительно со всех континентов. Мы снимали общий вид собора изнутри, когда за нами пришли и провели в отдельное помещение. Мы установили камеру, поставили свет. Через несколько минут вошел понтифик, а я в это мгновение подумал: «Единственный раз в жизни я сейчас приближусь к папе, и чтобы я не поцеловал ему руку, ну уж нет» — и нагнулся к его протянутой руке. На вопрос о Чернобыле он ответил по-русски: «Молитва и надежда». И больше ничего не обещал.

Но и сегодня я часто вспоминаю его слова. Ведь точнее не скажешь.

Окончание в бумажном варианте журнала