Но кто мы и откуда. Письма Илье Авербаху

Илья Авербах умер в январе 1986 года.

И.Авербах и Н.Рязанцева на съемках фильма "Чужие письма"

В том году, разбирая его архив в Ленинграде, я нашла свои письма и увезла в Москву. Его письма — числом больше пятидесяти, как и моих, — лежали в дальнем ящике прямо в конвертах. Прошло семнадцать лет, и возникла причина разобраться в письмах, разложить по датам и перечитать.

Режиссеры Нейоле Адоменайте и Дмитрий Долинин делают в Петербурге фильм об Авербахе.

Наша ранняя переписка 1964-1966 годов — это целый роман, страниц двести на машинке. Мы поженились в 66-м и с тех пор, конечно, переписывались редко, но иногда я надолго задерживалась в Москве и писала длинные послания-отчеты о проведенном времени. Два из них я рискую предложить вашему вниманию, поскольку они не столько о себе, сколько о времени и о кино. Одно 68-го года, в том году я вступила в Союз кинематографистов. Второе — 76-го года, когда я впервые побывала на Западе, в Париже, с фильмом «Чужие письма».

Эти тексты содержат множество имен и названий, я буду комментировать их по мере необходимости.

Мой милый Илюшенька, вот и не обошлось без письма, но боюсь, что оно не такое уж будет забавное и красивое, как прежде мы с тобой писали. Ты зря на меня сердишься, и даже, в общем, обидно, потому что мне не так тут весело живется, как почему-то ты представляешь себе. А наоборот, живется нервно, неуютно, не было еще ни одного спокойного дня. И я думаю, что не будет, пока я здесь. И все время чуть что не так — а на каждом шагу что-нибудь не так, — хочется на все плюнуть и поехать домой. Войти в темную комнату (столовую) с новым столом, где ты среди растений сидишь себе в костюме Франсуа Трюффо (1) и слушаешь свое радио или, вернее, смотришь телек. Даже плакать хочется. И, конечно, мне куда было бы приятней смотреть, читать и всячески тебе сочувствовать в работе, чем тут закаляться в борьбе. И вести разговоры умные, глубокомысленные и основополагающие с тобой, чем здешний поверхностный треп, который, впрочем, иногда нужен и полезен мне, изнежившейся в ленинградской домашней жизни, тем более, как мы с тобой уже много раз соглашались, людей и жизнь понимаешь по тому, как и в какой ситуации говорят, а не по тому, что говорят.

Наталия Рязанцева

Но вдаваться пока в рассуждения я не буду, потому что хочу описать подробно здешнюю мою жизнь. Многое ты слышал по телефону и раздражался, когда я по второму разу что-то стала рассказывать, но я это забуду и, может, опять где-то повторюсь, уж прости. Во-первых, про сценарий. После того как Мила (2) справедливо заметила, что герой мой из неудовлетворенного неприспособленного мальчика превратился в очень ловкого, умеющего себя вести и находящего всякие равновесия и что он именно этой неприспособленностью и вызывал симпатию, я перечла то, что было уже написано, и стала переделывать, но не так чтобы возвращать старое, а наоборот. Я даже подчеркнула его ловкость, умение себя вести, взрослость и незаурядный для мальчика ум. Зато выбросила насмешки его и улыбки, чтобы получалось, что горе от ума, а не от нахальства. Так я прошлась по всему сценарию, а потом стала писать дальше, и тут возникли трудности непредвиденные. Например, с девочкой. Написала я, что она пришла и у него осталась, но вышло явно плохо, неуклюже, и к тому же пришлось распутываться долго, эта история сразу заслонила историю с матерью. Я этот кусок долго и мучительно переделывала. Сделала большую лирическую сцену, стыдную до невозможности, — писала и краснела, как девочка, которая на все готова и мечтает отдаться, а он колеблется, а потом отпускает ее подобру-поздорову. Наверно, этот кусок получился неплохо, но в него вклинились кусочки с Павликом, у которого сильный жар да еще уши болят, и он, немыслимо жалкий, в полубреду дает нашему герою в морду, и еще один пижонский кусок с Танькой. Для смеху еще сообщу, что кроме вот этого пижонского куска со студенческим арбузным пиром и пьянством и с игрой в жмурки, когда Танька в маске всех ловит, а никто от нее не прячется (оцени, пожалуйста, выразительные средства), кроме этого еще появились в сценарии цитата из Платона и один забавный разговор о язычниках, в котором изобретен новый термин «христианские атеисты». Затем все шло к концу и подводилось к сцене на вокзале, но в один прекрасный день, когда я уже собиралась сдавать все на машинку (в пятницу), я вспомнила про твое предложение свести их с матерью на вечере на работе и поняла, что самое милое дело — освежить финал. И вот два дня я его освежала. Написала эпизодик «Мать на работе», эпизодик «Саша и ее поклонник» и большой эпизод на вечере, куда она его ведет, чтобы всем показать напоследок свое достижение. Тут-то он и понимает все про жалкость. Вообще, сценарий получился о жалости, и назвала я его в результате «Женщины и дети». Поскольку ты поддержал, я и решилась. Теперь надо менять анкету в Союзе. Написала я этот вариант и никакого облегчения не почувствовала, потому что он длинный и надо будет сокращать, потому что он теперь может с обеих сторон и Хмелику (3), и прежним поклонникам сценария не угодить. А может, наоборот. Сама я ничего не могу сообразить. Но сдала. Теперь про «Ружье»(4). Единственное, что мне стало ясно — а когда помотаешься два раза в Госкино, два раза в Союзе среди сценаристов и два раза на «Мосфильме» и в Доме кино среди тех, кто с боем сдает картины, все становится яснее и ближе, — под лежачий камень вода не течет. Как я подумала о разговоре с Головань(5) о поправках, на которые я соглашусь, потому что ничего не остается, о том, что и после этих поправок Киселев6 не отошлет в обком, так и начала набираться дерзости и хитроумия. Сегодня мне к слову заметил Менакер(7), что при нем Киселев назвал «Ружье» антисоветским сценарием, а проходивший мимо его дружок Курихин(8) заметил еще, что Киселев назвал «Ружье» бесперспективным. Тут и попляши (начинаю выражаться вульгарно и недостойно, но предмет того требует). Раньше я еще думала, что не стоит, может быть, лезть поперед батьки в пекло (браво!), может, сделаю себе хуже. Хуже не будет. Пришлось пробиться к Кокоревой(9). Не сразу. Они там, сволочи, страшно заняты, и все в пятнах от антисоветской картины «Начало неведомого века»(10). Так вот — прости уж, я разогналась и теперь буду писать длинно, жанровыми сценами, — пришла я в комитет сама, не добившись никаких редакторов. Ежов(11) меня толкал во время собрания к Сытину(12), но указывал, что Сытину надо хорошо улыбаться. А Сытин мало что решает, да и улыбаться не хочется. Поэтому я договорилась, что Шепитько познакомит меня с Кокоревой после просмотра их картины. Прихожу. Шумит потихонечку проекционная будка, в будке прячутся комитетские редакторы и смотрят в глазок — их Егоров(13) грубо выгнал с просмотра, чтоб не смотрели антисоветчину. Слышится песня Окуджавы — в конце, под титры, в его прелестном исполнении, — я, мол, «все равно паду на той, на той единственной гражданской». После страшных бандитов в картине Смирнова и умиленных нищих у Шепитьки. Кстати, Окуджаву тоже с просмотра удалили, но потом разобрались. Я иду к двери, и откуда ни возьмись наплывает толпа из всех щелей. Все ждут кого-нибудь из начальства, в особенности Кокореву. В ужасе, с потемневшим лицом свекольного цвета вырывается из зала Романов(14) и бежит, как молодая козочка, вниз от этой нечисти. Выскакивает Баскаков(15) и бежит, не смея оглянуться, чтобы кто-нибудь чего-нибудь не спросил. Выбегает растрепанная Кокорева, как «товарищ Парамонова», когда вся стала синяя. Ее, как слабую женщину, берут все-таки в кольцо. Тут, в конце кольца, я с ней и знакомлюсь. С перепугу она мне — созданию невинному, без круглых коробок под мышкой — очень рада и назначает встречу утром в одиннадцать. Антисоветчиков вызывают в десять, но не мелкую сошку — режиссеров, — а только директора тов. Познера и гл. редактора тов. Огнева. С этим самым Огневым, человеком очень славным на вид, с Андреем Смирновым, с Шепитькой, оператором, монтажницей Лерой и еще кем-то из группы мы и отправляемся ужинать и выпивать. Ты спрашиваешь строго: «Где ты была?», вот и была в ЦДЛ. Не буду говорить «а что такого?», а лучше, для примера, объясню. Подходит Андрей Смирнов, говорит: «Ну что ж ты ничего не сказала, когда смотрела картину на „Мосфильме“?» Начинается долгий разговор о картине до самых Никитских ворот. Потом Шепитько знакомит Огнева со мной как со сценаристкой. Начинается разговор по улице Герцена — «что пишете, где да как?» Потом она берет меня за воротник и заворачивает в ЦДЛ. Я и не сопротивляюсь. Спешить мне домой не к кому. Да я и сама за день одурела и желаю выпить. Все-таки и писала ночью, и утром ездила на «Мосфильм», и приходил ко мне Отар(16), и в комитете была — желаю выпить в обстановке того самого вгиковского товарищества, которое ты так презираешь, а я так люблю. Но не больше всего на свете, как ты уверяешь.

Илья Авербах

Сегодня поспешила к одиннадцати в комитет. Прождала там два часа — все были на разносе вчерашнего. Сначала еще ничего было ждать в обществе Кончаловского, Рерберга, Волосея(17), Лоренца(18) и одного одессита, потом остался один Кяспер(19). Он передавал тебе теплые приветы. Потом и вовсе пришли ленфильмовцы — Менакер, Курихин и Хамраев(20), так что мой тайный визит в комитет никак не скроешь. Потом, наконец, разгромили, но продолжалась суета, так что элегантный директор Познер стал первому встречному, то есть мне, изливать свою и Экспериментальной студии несчастную душу. Начальники им сказали: «Как вы набрались наглости показывать нам эту картину?» После этого я и отправилась к Кокоревой и осторожно объяснила ей ситуацию. Она сказала, что ситуацию понимает, сама прочесть сценарий до двенадцатого не может, после двенадцатого — с удовольствием. Куратором «Ленфильма» теперь будет тов. Балихин, которому Кокорева приказала прочесть сценарий до двенадцатого.

А мне они оба наказали посмотреть картину М. Осепьяна и Е.Григорьева (бывшие «Простые парни»(21). Она будет на днях в комитете — ее переделывают. Восьмого и девятого будут в комитете Фрижетта(22) и Головань на каком-то совещании. Тов. Балихин Анатолий Евдокимович хром, худ, рыжеват и одет неказисто. При появлении его я испугалась, но, поговорив, заметила интеллигентные интонации. Он очень серьезен в отличие от тамошних циников, но робок так же, как они. Узнав, что никакого заключения не надо будет писать и что Кокорева потом прочтет сама, он обрадовался, но прочесть обещал только к двенадцатому. Неловкость моего положения заключается в том, что сразу спрашивают: «Кто режиссер?» Я говорю: «Намечали Масленникова». Но неуверенным голосом. Конечно, если бы это был точно Масленников, то все обстояло бы проще. Он бы со своим вызывающим доверие начальства лицом явился бы сюда и, поскольку Баскакову понравилась «Кузя»(23), пошел бы прямо к нему и, очень может быть, это бы и решило дело. Ничего в этом нет особенного, так начинались все сколько-нибудь спорные картины. А так — дело кислое. Но пока и то хорошо, что сразу будет ясно, что делать для главка. А может, и ничего не делать, а плюнуть. Пока надо попробовать все способы пробиться. Поэтому мне нужно дождаться здесь Фрижетту, поговорить с ней и с Головань. Завтра надо отнести в Союз оба сценария и четыре фотокарточки. Точно день обсуждения еще не скажут, надо всех обзванивать и собрать народ, чтобы имело смысл обсуждение под стенограмму. Пока что я сажусь переделывать начало и конец «Ружья», чтобы можно было его читать без оговорок. Поэтому завтра я его не отнесу. Впрочем, четвертый экземпляр сценария «Женщины и дети» тоже сначала должны прочесть Хомский(24) и Марлен(25). А в Союзе требует Добродеев(26), чтобы лежал и тот, и другой сценарий. Дама из отдела кадров потребовала даже и сценарии поставленных фильмов, во всяком случае «Кузи», но это несерьезно, а непоставленные нужны, потому что недавно секция драматургов взбунтовалась против приемной комиссии — «отчего не принимаете сценаристов по сценариям?» Этот шум услышал Ежов и тотчас сказал, чтоб позвонили мне, так что вышло, что они сами пригласили и будут рекомендовать. Еще бы три дня — это затянулось бы на год. Я сказала, что нужно принять еще Валуцкого(27), а они говорят: «Уже все, в эту порцию уже никого не возьмем». Это очень важно, потому что у многих документы лежат в Союзе по два года. Сейчас мы с Клепиковым28 возглавляем эту порцию, и скорее всего примут хотя бы нас двоих. Если не озвереют. С каждым месяцем там становится все сложнее вступать, и надо это сделать, пока сценарии в так называемой работе, а не зарублены. Все-таки дополнительные двадцать метров и некоторое место в жизни очень поможет, если будем перебираться. Вот какая я «деловушка». Тебе сейчас все это непонятно и мерзко, ты занят делами чистыми, а я в этой суете еще раз убеждаюсь, что переезжать надо — в этом аду все-таки лучше, чем в тамошнем болоте. При слове «Ленфильм» морщатся и те, и те. Одна редакторша, правда, стала меня уверять, что на «Ленфильме» скоро будет хорошая картина — «Мысли и сердце»29. Она не знала, что ты мой муж, а я ей не перечила. Все-таки что-то здесь все время вспыхивает, все толкуют о кино без ленинградской скептической улыбки и как-то борются за свои права. Побывали мы с Мишей у Владимовых, там, конечно, Седов и всякие ученые общественных наук, и письма в защиту, и песни какого-то остроумного философа, и разговоры о Робеспьере, и исторические параллели с политическими выводами и антивыводами, и все это мне показалось страшно диким и чужим. Может, это эгоизм, но душа никак не принимает — «тучка, ласточка, душа». Один только Жора30, написавший пьесу и рассказ и стеснявшийся дать почитать, потому что чего-то там еще не вычеркнуто, был мне мил. Потому что хоть и говорит неинтересно, но — интересное, а все они говорили интересно, но неинтересное.

Завтра пойду к редактору Огневу(31), поскольку сегодня у них был траур, Романов даже грозился разогнать Экспериментальную студию. Редактор печально пошутил, что заключит со мной последний в жизни договор, пока не поздно.

На что я сказала, что я первый автор, который не хочет заключать договоров. На этих основаниях мы и встречаемся. Он покажет план, расскажет, что им нужно и возможно, а я думаю изложить три идеи — «Русские народные сказки» и про Горгония, который может из сказок и вырасти (если постепенно осовременивать все вокруг, то из нашего Ивана может получиться замечательный болван), про любовь к женщине, у которой отбирают ребенка, — не могу не рассказать, и твоего «Непобедимого», как я его сейчас понимаю и помню — про то, как зверский человек из машины превращается в человека. Из-за своих бед и человеческих недомоганий. Все это ни к чему не обязывает, однако приятней потом прийти: «А помните, мы тогда с вами говорили».

Вот наконец, кажется, все по деловой части. Письмо, конечно, вышло неизысканное и тяжеловатое. На мелкие настроения и впечатления уже не хватает духу. В порядке объяснительной записки могу ответить на твои обвинения, что я, мол, пьянствую все время с Ежовым или Шпаликовым. Всеговыходила в свет четыре раза и все по вечерам. Два вечера проводила с Ежовым и Шепитькой (они очень помирились). Причем один вечер был суматошным: между Домом кино и ЦДЛ были все знакомые, все вгиковцы и вообще все. Сезон, что ли, такой. Шпаликова видела один раз во время собрания двадцать минут, в ресторане, где он сидел с Эрдманом и Вольпиным, и под этим предлогом меня туда и затащил во время голосования. Поговорили мы с игроком Эрдманом про игры, а с Вольпиным про Ксению Владимировну(32), которой он просил передать привет. На том я и ушла, оставив Гену в долгой обиде. Этой обидой он теперь объясняет Шепитьке, что не написал сценария, который писал для нее. Сегодня они все его ждали на давно объявленное обсуждение этого сценария под названием «Те, что пляшут и поют по дорогам», а он смылся. Вот, кажется, и всё, все оправдания. Как видишь, ничего ужасного и распутного не происходит. Да, забыла перечислить день рождения Жени33. Но это так, для порядка, а то вдруг уличишь. В общем, я очень устала и от трудов, и от мелькания лиц, и от переступания порогов. Но, к сожалению, разумней сейчас будет оставаться здесь и ради «Ружья», и ради Союза. Что же делать? Ты, Илюшенька, знал кого берешь в жены — не полевую мышку, которую можно вареной съесть на завтрак, а «известную сценаристку». Но чтобы поддерживать это твое «название», необходимо все это делать. А то буду сидеть дома, у меня скопится тщеславие и, как пробка в потолок, пойду в режиссеры. Это такое запугивание. Никого, кроме киношных, вообще не видела, ни Розенцвейга, ни Алку, ни Пашу, ни Юру Осипьяна, не говоря уж о «поклонке». А ты меня ругаешь! Ну вот пора уж прекратить это графоманство. Просить, чтобы ты написал письмо, я, конечно, не буду. Только если уж захочется. Получается, что я все время оправдываюсь — а за что? Пожалуйста, не надо меня ругать впопыхах. Я все время о тебе помню и думаю и очень люблю тебя, и ты это знаешь. Так чего ж мы так всегда разговариваем по телефону? Тебе нужна мелкая драматургия пикирования и извинения, а можно и без нее. А то я тоже скажу, что ты завел барышню, и будешь оправдываться. А может, это уже и так, и я никогда не узнаю, тут «деловушничая». Тогда юмор особенно уместен и да здравствует. Целую тебя крепко. Привет маме.

Москва, зима 1968 года

Илюша, вот описываю наспех поездку во Францию… Летели мы почему-то через Марсель, так что видели всю Францию сверху в ясную погоду. Было изумительно тепло все время. Принимал нас в первый день посол Червоненко. Вечером Габрилович и Панфилов показывали «В огне брода нет», а я, пользуясь плохим английским, пошла одна гулять и звонить. Созвонилась с Жанной(34) и со всеми остальными. (Телефонов набрала много, почти все у Лили Лунгиной (35), и подарки от нее. Мои подарки, кстати, тоже разошлись успешно.) Пригласила всех на просмотр, договорилась встретиться с Тоней(36).

Утром в Киноцентре показали нам La Providence(37) А. Рене, и это восхитительно. Картина на английском языке и с английскими артистами. Французские титры наша переводчица нам легко переводила. Переводчица была очень милая, Марина Горбова, не любящая русских, потому что слишком их знает, но полюбившая нас. В последнюю ночь старик (Е.И.Габрилович) у нее ночевал, а я у Тони.

Еще посмотрела картину «Пассажиры» молодого режиссера(38), очень крепкую, в американском стиле, с Трентиньяном и артистом Фрессеном (такой французский Николсон, хороший, но пожиже). И фильм такой — сюжет американской «Дуэли»39, но не в машинах, а в лицах. Был большой официальный обед. Наш старик говорил речи, точь-в-точь как дипломат, и ему это очень нравилось. Я тоже сказала небольшой спич — вроде как «за страну великой мысли», — сама удивилась.

Вечером был наш просмотр(40). Первой, в пустом зале, я увидела Нюшу Галич(41) (ей Жанна сказала). Начался цирк: мы перемигивались и улыбались, но я не подходила — в присутствии официальных лиц. Была я вместе с Тоней. Пришли все, кого я позвала. Показывали очень темную копию с французскими титрами. Смотрели очень серьезно. Почти не смеялись. Потом все знакомые хвалили. Понимали — точно как у нас в хорошей аудитории (от сообразительных учительниц и выше). Назначила всем встречи и поехала с Паскалем Обье(42), который был тут у меня, в кинематографическое кафе. Там тесно, неуютно и много коммунистов вокруг Паскаля. С Панфиловым мы разделились. Его окружали прокатчики, совэкспортфильмовцы, которые хорошо продали его картину, продюсеры, с которыми он начал переговоры опять о Жанне д’Арк, и журналисты — их он то и дело обманывал.

На картине Леши Германа(43) я не была, представлял Габрилович, я представляла Георгия Шенгелая(44), но картина оказалась на грузинском языке, и все ушли. Вообще, кинематографически визит наш был крайне несерьезен. Были еще приемы, коктейли там-то и там-то, суета, какие-то старики, дискуссия в квартире, где жил Шопен, и мы мечтали, как бы все это кончилось и началась своя частная жизнь. С Жанной мы пошли вечером в кино на «Мюриэль»(45). В зале было четыре человека, они ругались, что она переводит слишком громко, она их облаяла. Больше мы с ней не встречались, хотя перезванивались. У нее гостит мама, и эта мама вдруг нашла жениха — семидесяти восьми лет, из русских. Обеспеченный старичок, берет ее к себе, она остается в Париже — заботиться о старичке и путешествовать с ним по разным странам. Жанна сказала, что ее французская подруга ничего в «Чужих письмах» не поняла, потому что не знает, что такое хамство.

Илья Авербах с мамой Ксенией Владимировной Куракиной

Вся жизнь была забавно окрашена предстоящими выборами. Вообще, я наконец разобралась в политике, потому что встречалась со всеми слоями. Левые вокруг Паскаля — огромная компания некрасивых людей, напоминающая «пыльные» компании Ленинграда, но очень политически озабоченная; бывшие коммунисты, разочарованные и выбывшие — это компания подруги Лунгиных Лиди Вернан, хорошо знают Россию, интересуются, голосуют все-таки за левый блок (иначе неприлично) и не понимают сути, хотя хорошо информированы; затем Тоня, Роман(46), наша Лиля(47), раздраженные всякой левой «шпаной» и восклицающие: «Ну чего им еще нужно?!» И еще видела я двух женщин, которые вообще не голосовали, с нашей брезгливостью ко всему этому, и видела одного нашего диссидента, озабоченного навсегда нашими партийными пайками. Он напомнил мне знаменитую сценку «Ленин у Женевского озера». Просматривала подборку «Континента», беседовала с Жоресом Медведевым, видела новую книгу В. Лакшина «Ответ Солженицыну» — на книгу «Бодался теленок с дубом». Чувствую, что существуют два крыла русской оппозиции — смешно, что все это там, на чужом языке. Расскажу потом подробнее. Было у меня тайное свидание с Нюшей. Она передала чемоданчик с вещами для Гали(48). С Сашей (Галичем) мы только говорили по телефону, очень сентиментально. Он знал, что нельзя ему приходить на просмотр. Нюша после картины заплакала и сказала, что гениальная картина. Нюша все такая же, как в Дубне, только не пьет и с зубами. Саша трогательно прислал для тебя «бридж».

Ездили мы в Шартр. Роман приехал за нами, и мы с Габриловичем чудно провели там завтрак — среди древних старух, боевой Лили, и бульдога и прислуги, которую одна из старух бьет палкой, а бульдог хватает за штаны — не любит прислугу. Беседовали, как «великие экономы». Роман был заботлив, отвез нас назад, и вообще было прекрасно.

В воскресенье ездили в деревню в гости к интеллигентным людям, ходили с ними голосовать, была только одна Лилина подруга с русским языком, вообще день был французским. А вечером я осталась у Тони, глядели по телевизору кандидатов и журналистов, и я угадывала без языка по лицам — кто есть кто.

И с Тоней долго-долго болтали.

И еще я посмотрела феминистскую картину «Одна поет, другая — нет» Аньес Варда, и девушка, которая мне переводила, опоздала в детский сад за ребенком — так засмотрелась. Публика тоже хихикала, был почти полный зал на Елисейских полях, и никто не уходил. Была я еще на дне рождения у Анни Эппельбуан(49), где познакомилась с режиссером Лунцем — племянником того «Серапионова брата». Он по-английски, я — по-русски чудно поговорили. По-русски он знал одну фразу: «Не может быть!» Была в гостях у переводчика Жана Катала (который переводил Белова, новомирцев, «Один день Ивана Денисовича» и так далее). Была у нашей переводчицы, в общем, — по гостям. На коммунистов совсем не оставалось времени, и они обижались. Правда, в последний день взяли большое интервью для «Нувель критик», а вечером пригласили на свой безумный грязноватый ужин. Ходила по магазинам, рынкам, все узнала, все поняла. Были в Центре Помпиду, в новом музее, выстроенном на месте «чрева Парижа». Дикое здание из синих труб, а внутри прекрасная живопись.

Нет у меня времени делиться впечатлениями, и так уж вот сколько написала. Быстро они живут, совсем другие звери, ловчее, веселее. Оттого и впадают в свои депрессии. Депрессантов я тоже видела. Их возможность выбора, конечно, превышает всякие человеческие способности к выбору. Ну и Бог с ними.

Посылаю тебе рубашку, не совсем такую, как ты хотел, но той — не было твоего размера, а галстук, по-моему, хороший. Остальные подарки, главным образом, от Тони для Ксении Владимировны, кое-что и от меня (все равно от Тони — она подкинула денег, и Лиля дала 100 фр. на бедность). И платье для Маши50, оно «из очень хорошего дома», но очень взрослое, по-моему, Маше будет в самый раз. Себе я купила плащ и что-то вроде джинсового костюма, американское и сиреневое, и как бы старенькое, восхитившее нашу переводчицу. В Париже как-то сразу забываешь, что нужны просто черные брюки, а хочется Бог весть чего, когда ходишь среди гроздьев джинсов.

Про мое свидание с Нюшей не говори кому попало — сам понимаешь. Я еще занимаюсь тут английским, поэтому ничего не успеваю. Привезла от Тони модный журнал - даже не пролистала. Есть предложение сделать совместный с кем-нибудь фильм о переводчице. Кстати, французы только что подписали с нашим телевидением договор об обмене и совместной продукции. Подумай, а переводчица уже есть. Кстати, «Монолог» тут многие помнят и любят. Да, ты знаешь, где в этом году будут продаваться лучшие куличи и пасхи? На улице Rue Durue. Если не врет объявление в «Русской мысли». Тоня принимала нас вместе с переводчицей Мариной. Оказалось, она ее помнит ребенком, потому что мама этой Марины была директором русского дома престарелых, а потом работала на русском кладбище. Жаль, туда мы не успели съездить.

Целую. Наташа

Москва, март 1976 года

1 Имеется в виду шейный платок — шарфик под рубашку.

2 Людмила Голубкина — редактор объединения «Юность», где начинался сценарий, впоследствии ставший фильмом «Долгие проводы».

3 Александр Хмелик — в то время главный редактор объединения «Юность».

4 «Ружье, или Кто я такой» — мой сценарий по мотивам рассказа М. Глинки. Он был принят «Ленфильмом», но не послан в Госкино. 5 Ирина Головань — главный редактор «Ленфильма». 6 Илья Киселев — директор «Ленфильма». 7 Леонид Менакер — режиссер «Ленфильма». 8 Никита Курихин — режиссер «Ленфильма». 9 Ирина Кокорева — главный редактор Госкино. 10 «Начало неведомого века» — фильм из трех новелл, режиссеры Л. Шепитько («Родина электричества» по А.Платонову), А. Смирнов («Ангел» по Ю.Олеше) и Г.Габай («Мотря» по К.Паустовскому). На экраны выпущен в 1987 году. 11 Валентин Ежов — сценарист.

12 Виктор Сытин — заместитель главного редактора Госкино. 13 Юрий Егоров — режиссер, работал в Госкино.

14 Алексей Романов — тогда председатель Госкино. 15 Владимир Баскаков — заместитель председателя Госкино. 16 Отар Иоселиани. 17 Прозвище одного режиссера, ныне покойного.

18 Виктор Лоренц — сценарист из Латвии. 19 Велье Кяспер — режиссер «Таллинфильма». 20 Искандер Хамраев — режиссер. 21 Фильм вышел под названием «Три дня Виктора Чернышева».

22 Фрижетта Гукасян — главный редактор I объединения «Ленфильма». 23 Речь идет о фильме «Личная жизнь Кузяева Валентина», поставленном И. Масленниковым

и И.Авербахом по моему сценарию (и сложившемся из их учебных работ на режиссерских курсах Г. М. Козинцева). 24 Молодой режиссер, которого прочили на этот сценарий. 25 Марлен Хуциев. 26 Борис Добродеев — сценарист, возглавлявший секцию кинодраматургии. 27 Владимир Валуцкий, сценарист. 28 Юрий Клепиков, сценарист. 29 Картина по книге Н. Амосова «Мысли и сердце», которую снимал И. Авербах, называлась «Степень риска». 30 Писатель Георгий Владимов. 31 Владимир Огнев — редактор Экспериментальной студии на «Мосфильме». 32 Ксения Владимировна Куракина — мать Ильи Авербаха.

33 Е.А.Глушенко, историк, друг И. Авербаха с детства. 34 Однокурсница И. Авербаха, медик, живущая в Париже.

35 Лилиана Зиновьевна Лунгина — переводчица, жена сценариста Семена Лунгина. 36 Тоня Ратькова-Рожнова — кузина моей свекрови Ксении Владимировны. 37 «Провидение» (1977). 38 Фильм Сержа Лероя (1976). 39 Фильм Стивена Спилберга (1971). 40 Имеется в виду фильм «Чужие письма».

41 Ангелина Николаевна, жена Александра Галича. 42 Паскаль Обье — французский режиссер. 43 «Двадцать дней без войны» (1977). 44 «Пиросмани» (1970). 45 «Мюриэль, или Время возвращения» (1963) — фильм Алена Рене. 46 Тоня и Роман Ратьковы-Рожновы — кузина и кузен моей свекрови Ксении Владимировны. 47 Жена Романа Ратькова-Рожнова. 48 Галя Галич — дочь Нюши. 49 Анни Эппельбуан — переводчица, до этого стажировавшаяся в Москве. 50 Дочь Ильи Авербаха.