Тяга к скучным рассказам

Презренная проза

Фото С.Новикова

О чем писать весной и летом? Да конечно же, о дорожных впечатлениях. Хотел написать о Ницце и посоветовать, как есть спаржу и артишоки, но вдруг вспомнил, что там уже все были, артишоки съели, а спаржу выращивают и у нас в зоне рискованного земледелия. Называется она аспарагус, и ее обычно кладут в подвал на картошку, чтобы последнюю не пожрали крысы. Поэтому решил описать места, в которых ни один из смертных пока не был. Километров за двести от столицы, куда не ступала нога цивилизованного московита. А если и ступала, то с осторожностью и опаской. Тем более что с возрастом у меня появилась тяга к скучным рассказам «за жизнь», особенно за провинциальную, с чайком, безработицей и русской тоской.

Скажем, едешь на своей «Ниве» по Ярославскому шоссе, гремишь обоими мостами (неавтомобилисту этого не понять), заезжаешь в знакомый город Александров и вдруг видишь у местного кремля, где нехорошо гулял еще Иван Грозный, странный указатель «Кольчугино» и еле заметную стрелку. Пришпориваешь железного скакуна, трясешься километров пятьдесят и на месте ожидаемого населенного пункта встречаешь очередную табличку «Юрьев-Польский», и снова тебя манит куда-то еле заметная стрелка. Куда, зачем? Неведомо. Что за Юрьев-Польский, может, я в Польшу заехал? Ничего не понятно. Кругом леса без зверей, поля без посевов и шоссе без машин. И ты вдруг понимаешь, что Московия кончилась и здесь, во Владимирской земле тебе, возможно, дадут по рогам, но точно чем-нибудь удивят. Кто здесь нынче князь? Андрей Боголюбский, Юрий Долгорукий? Ни тот и ни другой. А некто Мочалов с ударением на последнем слоге. Во всяком случае, здесь, в округе Кольчугино.

Кольчугино, оказывается, маленький городок с населением в пятьдесят тысяч человек, достаточно чистый и уютный, без исторически ценных зданий и прочей старины, так как основан он был при советской власти в связи со строительством здесь металлургического гиганта. Последствия не заставили себя долго ждать — во-первых, количество онкологических заболеваний резко увеличилось по сравнению со всей областью и, во-вторых, в городке за десятилетия создали довольно сильную для провинции инфраструктуру со школами, детскими садами и многочисленными дачными поселками, расположившимися по берегам реки Пекши. На онкологические заболевания горожане готовы были закрыть глаза, лишь бы завод давал им статус и материальные блага — при советской власти здесь построили даже собственный аэродром, с которого при желании можно было улететь в Александров и Владимир. Сейчас, в эпоху высоких технологий, кажется несбыточной мечтой, чьей-то глупой сказкой то, что кольчугинцы летали за пятьдесят километров на танцы в Александров на персональной авиации. Я бы сам в это не поверил, если бы не видел остатки аэродрома и опознавательный знак взлетно-посадочной полосы. И пришло мне в голову, что для России эпоха высоких технологий на самом деле означает, по-видимому, что-то совсем другое, а не научно-технический прогресс и даже не дороги, на которые еще Гоголь жаловался. Хотя здесь есть логика, ведь областная авиация — это, в сущности, низкая технология, следовательно, она должна отмереть…

В смущенной задумчивости ложусь спать в маленьком садовом домике, ключи от которого мне передал один из московских знакомых. Здесь такие дома называются «домушки», и от «сарайки» они отличаются тем, что в «домушке» живут люди, а в «сарайке» хранится всякий огородный скарб — вилы, лопаты, грабли и прочие инструменты, с помощью которых кольчугинцы выживают последние десять лет. Дачный поселок с домиками без печек носит странное название «Орджоникидзе 3» и граничит с другим, именующимся еще более поэтично — «Кабельщик 5». Я просыпаюсь рано утром от дикого шума. Небо и земля гудят, трубы Апокалипсиса возвещают Конец Света. Выскакиваю перед Богом в одних трусах и спрашиваю у соседа, благо его «домушка» расположилась в нескольких метрах, правда ли, что все кончено и наступил Страшный Суд? «Неправда, — отвечает заспанный сосед. — Город хоронит сына». «Какого сына? — не понимаю я. — Общего сына?..» «Сына директора», — отвечает сосед и идет окапывать свои яблоньки (все здесь оканчивается на «ки», не только «домушки», «сарайки», но и гаражки и прочие атрибуты ушедшей советской жизни).

Оказалось, что это гудит форсунка на заводской трубе. Произошло горе, сын директора завода Мочалова был убит, предположительно в Москве. И убит как-то странно. По слухам, парня привезли утром из московского казино с температурой 35 градусов, не живого и не мертвого. И уже здесь, в городе, парень опочил. Кольчугинцы любили его за азарт и страстность. Сначала он построил на берегу Пекши яхт-клуб. Но без яхт. Потом проиграл этот странный клуб в Москве в карты. И с этого времени зачастил в Первопрестольную. Его огромный «Мерседес», рассекая мелкие волны из потасканных «Лад» и «Москвичей», несся куда-то вдаль, в казино, а потом обратно на обед в Кольчугино, а потом обратно в Москву за карточный столик… В общем, сгорел парень. «Пал дуб», — как писали в провинциальных некрологах сто лет назад. Отец был безутешен, и город гудел еще полдня, подключив к безумной форсунке сигналы автотранспорта. Все как-то сразу забыли, что получают около тысячи рублей в месяц и что металлургический завод — социальная опора местности — еле дышит и вряд ли в ближайшее время вздохнет полной грудью.

И приостановился завод странно, алогично, в самый неподходящий момент. Директор заключил выгодный контракт с Индией на чеканку рупий. С индийским сырьем и солидным валютным авансом. И после этого все почему-то остыло и сдулось. Директор, построив несколько коттеджей для себя и родни, затосковал и перестал показываться на людях. Рупий никто не видел. Плохо стало и с рублями. И все пошли на землю, в «домушки» и «сарайки». На пять соток земли, которые, оказывается, могут кормить с запасом всю зиму. На участках — идеальная чистота и порядок. Потому что весь сор и хлам тайно свозят на просторный луг, к роднику, у которого до самого июля поют соловьи. Задаю соседу банальный вопрос: «Отчего отходы сельхозтруда не зарывают в землю, как, например, в Прибалтике?» Сосед вздыхает и после паузы предлагает мне съездить во Владимир, к знаменитому храму Покрова на Нерли. «А что такое?..» — не понимаю я. «А ты посмотри, что там с лугом сделали… Свалка». У меня на секунду останавливается сердце. А когда снова начинает биться, я решаю никогда не ездить во Владимир. Даже если буду в тех краях, специально сделаю крюк и проеду мимо. Вместо этого сажусь в машину и направляюсь в загадочный Юрьев-Польский, расположенный в тридцати километрах отсюда. Оказывается, название его происходит не от Польши, а от поля. Основан он в одно время с Москвой Юрием Долгоруким и раньше входил в Золотое кольцо, принимая в себя многочисленных туристов на «Икарусах». От этих славных времен здесь остались цветные открытки, напечатанные еще при советской власти и продающиеся в местном Св. Михаило-Архангельском монастыре за бесценок. Монастырь представляет собой лишь музей с двумя замечательными женщинами, которые бесплатно готовы тебе все показать и рассказать.

Между двумя городами существует соперничество. Юрьев-Польский — край исключительно аграрный, с жирными черноземами, которые, несмотря на крах колхозной системы, кормят Кольчугино отборной сметаной, молоком и маслом за символические, по сравнению с Москвой, цены. Леса здесь начали вырубать еще при Алексее Михайловиче, кругом холмы, поля и просторы, но индустриальных кольчугинцев эти красоты не трогают. Про здешние прелести они цедят сквозь зубы: «Юрьев-Польский… Город гаденький и скользкий».

И кольчугинцам есть чем гордиться. У них все-таки завод, пусть и работающий в четверть силы, а значит, тепло зимой. Юрьев-Польский же со своей немодной аграрностью и собором XII века давно списан со счетов. «Замерзаем зимою.

Не топят, — пожаловалась мне женщина в музее, — сидим в шапках и шубах. А Кольчугино — это да!.. Совсем другое дело!..«Так в Москве говорят о каком-нибудь Париже. «Владимирские богомазы и ивановские водохлебы…» — вспоминается мне некстати старинное выражение, и я выхожу за крепостную стену монастыря.

Городок как вымер, хотя на дворе три часа дня. Широкие улицы с купеческими лабазами, тянущимися чуть ли не на километр. Машин почти нет. Небольшая речушка, огибая крепостные стены, ныряет под горбатый мост, в воде видны мелкие рыбины, греющиеся на нежарком туманном солнце. Рядом, в поселке Сима, находится могила Багратиона. Надо бы заехать и туда, но сегодня нет настроения. В воздухе стоит легкая дымка от горящих где-то лесов. Здесь считают, что леса специально поджигают богатые люди, чтобы за бесценок скупить их, а потом выгодно продать. Из Шатуры бежит от пожаров недобитое зверье. Кто-то в здешнем лесу даже встретил забытого лося и двух кабанов. Но если учесть царящую повсюду благородную нищету, с фикусами на окнах и резными наличниками, этот лось и кабаны долго не протянут. Их съедят. Стараясь не думать о грустном, сажусь в машину и возвращаюсь в Кольчугино.

Здесь поживее. Рабочий день заканчивается, и на улицу выходят множество служивых женщин. Все они завитые и выкрашены в два цвета — черный и рыжий. Днем они сидят в банках, агентствах по продаже недвижимости, в налоговой и пожарной службах. А вечером и в выходные бредут на садовые участки к морковке и клубянике — так здесь почему-то называется клубника. Они — на высоте, подтянуты и опрятно одеты. Мужики же выглядят победнее, много пьют и вскапывают грядки без усердия, считая это барщиной, недостойной настоящего металлурга. В единственном городском кинотеатре идет фильм «Звезда» Николая Лебедева. Билет стоит десять рублей… Возвращаюсь к своей «домушке» и затеваю вечерний разговор с соседом. «Не знаешь, где нанять киллера? — спрашивает он. — А то мы здесь на заводе с ребятами вскладчину… Гонорар бы обеспечили». «А для чего тебе киллер?» — не понимаю я. «Чтобы директора убить», — отвечает сосед. Его семье крупно повезло. Сын устроился охранником в подмосковный поселок сторожить коттеджи богатых. Получает неплохо — восемь тысяч рублей в месяц. Но ездить далеко, и то, что видит вокруг, уязвляет и колет глаза. Например, известный адвокат, часто мелькающий по телевизору и защищающий безвинно пострадавших… У него пятнадцать автомобилей. Популярный актер, проживающий тут же, значительно беднее — у него их всего тринадцать. Ребята, охраняющие этот машинный парк, пока крепятся, не дают выхода чувству и не задают себе справедливых вопросов. Но уязвляет другое, какое-то странное отношение к ним со стороны хозяев, предполагающее, что у охранников тоже есть персональный транспорт, пусть и не в десяток единиц. «Сидят люди голодные, — вздыхает сосед. — У всех большие семьи, и денег они не видят. Вдруг приходит хозяйка с зажаренной индейкой. Индейка — килограммов на двенадцать и осталась от ужина. „Собачки, — говорит, — собачки!.. Идите ко мне!..“ И отдает птицу овчарке и дворняжке! Что это такое, ответь!..» Ответить мне нечего, и я иду спать в свою «домушку».

А наутро сажусь в машину и уезжаю в Московию, чтобы присоединиться к «золотому миллиону», который не ищет киллера для начальников, а лишь хулит их по давней привычке на кухнях. Если есть на планете «золотой миллиард» благополучных граждан, противостоящий миллиардам остальных людей, то в России есть свой «золотой миллион», и почти весь он сосредоточен в Москве. По дороге включаю приемник и натыкаюсь на интервью с известным реформатором ельцинской поры. Его спрашивают, в чем препятствие и причина того, что реформы в России идут слишком медленно. Он отвечает после небольшой паузы: «Население…» И я вспоминаю людей, которых встретил за эти дни. Действительно, в них есть какое-то препятствие, и, действительно, они пока кое-что населяют. Ведь реформатору нужно все время что-то менять, причем не за свой счет, а за счет обитателей «сараек» и «домушек». Обитателям же нужно совсем другое, всего три-четыре вещи: посадить картошку, помыться в бане и выпить водочки с соседом. И главное, чтобы его, обитателя, не трогали, чтобы дали перевести дух… Мимо меня несутся березовые и сосновые рощи, еще не до конца вырубленные, они бегут назад, за мою спину, и мое быстрое движение вперед находится с этим зеленым движением в явном противоречии. Точно такое же неизбывное противоречие разделяет радиореформатора и рядовых кольчугинцев, и я не вижу сегодня мостов и дамб, которые могли бы это противоречие сгладить и засыпать.

Промелькнула разоренная церковь, засинела вдалеке узкая речушка, наверное, Большой Киржач, а я все жевал в голове свои гуманитарные мысли… Цикл устаканивания реформ в России — примерно в пятьдесят лет. Прибавим пятьдесят лет к 1861 году и получаем 1911 год — период недолговечного экономического расцвета. Прибавим к 1917 году те же полвека и получаем год 1967, когда еще не начался застой и когда каждый в стране имел хоть и скудное, но обеспеченное «завтра». Может быть, и в 2042 году в России все устаканится и определится. Только есть ли человек из живущих сегодня, кто готов ждать целую жизнь?

…Через несколько месяцев я снова заезжаю в Юрьев-Польский, и та самая женщина в музее, которая показывала мне монастырь, вдруг говорит: «А я ведь молюсь за вас!» Я стою и не знаю, что ответить. Соврать, что я тоже молился за нее все это время? Нет, не получается. Так и ухожу, будто облитый холодной водой.

Но понимаю — так устроена жизнь. В то время как мы суетимся, безумствуем и на ходу погибаем, кто-то неизвестный, из «населения» молится за нас в своей нищете… Этим и живы.