Ужин в армянской церкви. О съемках у Годфри Реджио

Годфри Реджио и Андрей Дементьев. Москва, 1994.

Летом 2001 года произошло фантастическое событие, которого и сам Кубрик не мог бы вообразить: я снялся у Годфри Реджио! Его звонок настиг меня в Киеве, в номере гостиницы при Киностудии имени Довженко. Была поздняя ночь. Я стоял посреди комнаты, кошмарный интерьер которой нисколько не изменился с советских времен. Рубашка и брюки были пропитаны водой и грязно-серой краской. Весь съемочный день я провел под «дождем» из поливальной машины, садясь в старенький «Запорожец», а потом вылезая из него. После каждого дубля «Запорожец» подкрашивали той самой краской. Игровой костюм не успели подобрать, снимался в своем. Действовать приходилось вслепую, поскольку в игровых очках я видел не дальше носа. Перекусить за целый день было некогда да и негде.

Прислушиваясь к тараканьей беготне, я пытался понять, чего ради позволил другу режиссеру втянуть себя в съемки артхаусного фильма на совершенно разоренной киностудии. Неужели мое желание повыкаблучиваться перед камерой настолько сильнее простого инстинкта самосохранения? Очевидно, да, раз я здесь…

Тут-то и раздался звонок.

— Хай, Эндрю, — произнес с другого конца света знакомый голос. — Не можешь ли ты оказать мне честь и приехать в Нью-Йорк, чтобы поучаствовать в съемках «Накойкаци»? Понимаешь, получается, что мой фильм состоит из одних лишь компьютерных, рекламных, да и вообще — безжизненных образов. Мне нужен финал с реальными людьми, с живыми эмоциями, живой жизнью. А то выходит чересчур пессимистично. Хочу организовать роскошный ужин, на который приглашу только самых близких. Они будут есть, пить и радоваться друг другу. А я буду их снимать. На большой скорости, чтобы потом движения оказались замедленными, а эмоции укрупненными — в общем, в моем стиле.

И назову этот эпизод — «Feast Of Ultimate Human Delight» (что-то вроде «Пир высшего наслаждения человеческого». — А.Д.)! Как тебе идея?

— Дорогой Годфри, — отвечаю, — ты же не думаешь, что я попрошу время на размышление? Мало того что это, наоборот, ты мне оказываешь великую честь, приглашая в фильм, но, как я понял, еще и сама вечеринка будет классная?

— Можешь не сомневаться, тебе понравится! К тому же их будет две: одна — репетиционная. Раз ты согласен, есть просьба. Пришли мне рецепт своих очков, чтобы мы сделали такие же, но антибликовые. У нас, видишь ли, будет очень сильный свет…

С чем сравнить ощущение от такого звонка? Феллини, Бергман, Антониони да тот же Кубрик… Короче, кумир и гений говорит тебе, что вот не мыслит он свой очередной шедевр без твоего участия — и всё тут! Мастроянни, фон Сюдов и я! Может, кому-то покажется некорректным — имя Реджио в таком ряду! Но для меня-то он стал безусловным кумиром сразу после «Койанискаци», показанного на Московском МКФ в 1983 году. Действующему кинокритику, каким я был тогда, наверное, негоже в этом признаваться — непрофессионально! — но сейчас-то можно: критика в прошлом, а я возглавляю кинопоказ на канале REN TV, где и ставлю в сетку «Койанискаци» при всяком удобном и неудобном случае, нещадно используя служебное положение. Был, кстати, случай и совершенно мистический: в очередной раз я поставил шедевр Годфри (с его грандиозной сценой падающих небоскребов и с общей концепцией обреченности нынешней цивилизации) на 11 сентября 2001 года! А сетка-то была утверждена за полтора месяца до того, между прочим! В день трагедии она, конечно, была переверстана в пользу новостей, но «Койанискаци» все-таки был показан, единственный из запланированного, поскольку он стоял глубокой ночью, как и полагается по-настоящему хорошему фильму на нашем ТВ, и ничему не мешал.

Познакомились мы в 88-м, на фестивале в Ташкенте, куда Годфри привез вторую часть трилогии — «Поваккаци». Полностью событие именовалось Кинофестиваль стран Азии, Африки и Латинской Америки и представляло собой один большой плов с перерывами на манты и шашлыки. Там было не до фильмов, все в основном занимались дружбой народов — и Годфри со своим гипнотическим опусом посреди этого разгула был никому не нужен. Так что я без всяких сложностей подобрался к кумиру. Сильный гипноз от фильма помог преодолеть робость, и я выложил свои неумеренные восторги. В ответ кумир предложил выпить…

Дальше было много всякого. Приезжая в Москву, Годфри останавливался у меня. Приезжая в Штаты, я жил у него. Я помогал ему набирать учеников для киношколы «Фабрика», которую компания «Бенеттон» согласилась по его предложению открыть в Италии. Он со своим продюсером Лэрри Таубом организовывал для меня поездки по американским университетам с лекциями о русском кино. По просьбе Годфри я познакомил его с документалистом Артуром Пелешяном, которого он считает главным своим учителем в искусстве (в комнате Годфри, где бы он ни жил, на полочке всегда стоят кассеты с фильмами Пелешяна). А я познакомился с многочисленными друзьями и женами Годфри Реджио и в итоге открыл для себя новую, другую, несовковую Америку, которую оказался способен даже и полюбить.

Долгих двенадцать лет Годфри мечтал завершить свою трилогию, но денег найти не мог, поскольку «Поваккаци» в прокате провалился. За это время он сделал получасовой фильм о животных Anima Mundi — «Душа мира», семиминутную зарисовку о детях, которых зомбирует телевидение, и клип для группы «Алфавиль». Всё! Мне показалось, что он даже начал привыкать к мысли, что «Накойкаци» так и останется мечтой…

Три года назад Годфри пригласили в Санкт-Петербург — возглавить жюри фестиваля «Послание к человеку». В Питере он еще не был. Мы договорились, что встретимся за день до открытия фестиваля и я покажу ему мой родной город. Начали с Никольского собора — и Годфри его тут же узнал, еще до моих объяснений, поскольку читал об этой «церкви для моряков» у Бродского, которого высоко ценит. К вечеру присели на лавочку у шемякинского памятника Петру I, и Годфри сказал:

— А мне тут позвонил Стивен Содерберг. «Извините, — говорит, — мы с вами не знакомы. Но дело в том, что я крупно заработал — гораздо больше, чем мне нужно (Содерберг тогда выпустил подряд два суперхита — „Эрин Брокович“ и „Траффик“. — А.Д.). Чрезвычайно уважаю то, что вы делаете. Слышал, ищете деньги на фильм. Хотел бы предложить для начала миллион. Если вы не против. А там видно будет…»

Вот такие вещи случаются в мире чистогана! На содерберговский миллион Годфри за полгода создал киностудию в Нью-Йорке. Снял целый этаж на Бродвее, в двух кварталах от Канал-стрит, и набил его до отказа всевозможной аппаратурой. Там был довольно просторный проекционный зал, множество комнат с компьютерами для обработки изображения и звука, кухня и спальня для режиссера, который попросту перебрался жить в свою студию. Во время обеда проекционная превращалась в столовую для всех сотрудников благо, большую ее часть занимал длиннющий стол.

Годфри всегда так поступал — строил студию для одного конкретного фильма. По окончании работы купленное продавалось, взятое напрокат возвращалось, и в пустое помещение въезжал новый арендатор, не имеющий к кино никакого отношения.

…Съемка обещанного пиршества проходит через месяц после звонка в Киев, в подвале армянской церкви на Третьей авеню. Религия тут ни при чем — просто церковь эта, оказывается, постоянно сдает помещение под банкеты. Надо же! При входе в подвал с меня первым делом берут подписку, что я согласен с использованием моего изображения в данном фильме, а также его рекламе. Вхожу. Просторный зал. Стены, пол и потолок затянуты черным бархатом. Посреди зала очень длинный стол под белоснежной скатертью, сразу напомнивший студийную столовую-проекционную. Под столом и под самым потолком ряды мощнейших ламп образуют световой коридор, в который попадут участники пира. Вдоль стен, по периметру, проложены рельсы. По ним перемещаются две платформы с операторами — на каждой сидят-стоят-висят человек по пять. Камеры похожи на навороченные танки с гигантскими пушками-объективами. И с многими мониторчиками, откидывающимися в самых неожиданных местах, чтобы все пятеро на платформе из любого положения могли контролировать обстановку. Бобины для пленки непривычно громоздкие: пленки на рапид уйдет много! Команда техников тренируется гонять тяжеленные платформы на предельной скорости — потом, на рапиде, это будет читаться как медленная, плавная панорама.

Черная бархатная портьера отделяет съемочную площадку от командного пункта, где стоят большие экраны. Отсюда Годфри будет координировать действия операторов. Сам он уже больше часа переставляет по столу карточки с именами приглашенных, порядка сорока человек, снова и снова тасуя их так и эдак.

Народу примерно одинаково что «на сцене», что «за кулисами». Мелькают знакомые лица. Вижу композитора Филипа Гласса, пришедшего понаблюдать за процессом. Удивляюсь, как всегда, термоядерной энергии Мела Лоренса, одного из продюсеров картины, хотя чего удивляться — человек «Вудсток» организовал!

Наконец «действующие лица» рассаживаются. Годфри произносит прочувствованную речь насчет того, что наша задача — получить как можно больше кайфа, и удаляется. Врубается световой коридор, совершенно отсекая нас от внешнего мира (даже официантов не разглядеть!). И пир начинается.

Шесть часов застолья. Восемнадцать (!) перемен блюд. Блистательный собеседник — Дьёрдь Милишевич (один из сценаристов «Поезда-беглеца» Кончаловского). Тончайшие вина — рекой! В общем, я думаю, мы довольно близко подошли к формуле Реджио «Ultimate Human Delight» и честно получили огромное количество кайфа. Конечно, никакого светлого финала для фильма из всего этого не вышло. Годфри перепробовал много вариантов монтажа и в конце концов сказал, что «не легло на музыку». Посмотрев готовую картину, берусь утверждать, что дело, конечно, не в музыке. Весь строй фильма, вся его суть категорически отвергает саму возможность хэппи энда в какой-либо форме — даже в виде робкой надежды, даже намека на нее. На редкость пессимистическое произведение получилось, тут Годфри был прав. Интересно, что, несмотря на это, а также на очевидно некоммерческий характер картины, крупнейшая кинокомпания «Мирамакс», перехватив эстафету у Содерберга, дала Годфри полную финансовую свободу, а потом взяла на себя прокат и раскрутку. «Так странно, — говорил Годфри, — впервые в жизни мне совсем не надо думать о деньгах. Мне говорят: делай, что хочешь, за все заплачено. Мало того, обещают профинансировать и следующий проект — любой, какой предложу. Что-то есть в этом… Может, я что-то не то делаю?»

На прошлогоднем Венецианском фестивале, где фильм был показан вне конкурса, мы снова встретились и пошли поужинать на открытую террасу отеля «Де Бен». За соседний столик прикатили инвалидное кресло, в котором сидел Антониони. «Как ты думаешь, Эндрю, — спросил Годфри, — ничего, если мы устроим ему небольшую овацию? Мы не слишком его обеспокоим?» «Думаю, в любом случае это стоит сделать», — сказал я. Мы встали, подошли к великому маэстро, поклонились и почтительно поаплодировали. Он слабо улыбнулся и даже нашел в себе силы сделать приветственный жест.

Несколько крупных планов из материала «Пиршество» Годфри все же оставил в картине — только не в финале, а ближе к середине. Есть там и мой — секунд пять, наверное, а то и шесть. Все как полагается — под музыку Филипа Гласса. Есть что вспомнить!