Моя сексуальная конртрреволюция. Среда обитания

Вот и первое сентября. Наш достославный ВГИК приветствует новобранцев. Приятная церемония. Утро ясное, солнечное, массивные двери распахнуты настежь — хоть на коне въезжай! — а то мы всегда бочком, бочком, зигзагами, через тамбур, мимо охраны… Вокруг счастливые, красивые лица, все поздравляют друг друга: «С Новым годом!» Это вам не «первый раз в первый класс», это победители, прошедшие летом свой первый в жизни жесткий конкурс. Конечно, самый большой, как всегда, у А. В. Баталова — на актерский факультет, у В.Ю.Абдрашитова — на режиссерский, но и у нас на сценарном пришлось прочесть более восьмидесяти работ, чтобы допустить к экзаменам половину, а там уж выбирать одного из трех. Извините, одну из трех. У нас одни девчонки! Нет, четверо лиц мужского пола все же поступили, но их всего-то было человек десять, весьма ограниченный контингент. Остальные — девушки. Впадаю в махровый «сексизм». У ортодоксальных феминисток вообще неприлично делить человечество по половому признаку. Но где они — ортодоксальные? Где-то там, в Америке, здесь я ни одной не видела. Когда-то, во времена перестройки, сама оказалась феминисткой, написала статью «Я не феминистка, но…», растолковывала наши женские претензии к патриархату, а теперь что же — пора писать «Я феминистка, но…» — почему столько девчонок? У нас же не иняз, не педвуз — традиционные ярмарки невест, у нас — ВГИК, и это опять звучит гордо, поскольку кино на подъеме…

Среди приветственных речей и напутствий ректор А. В. Новиков и проректор А. Н. Золотухина сообщают статистику, и, в общем, на круг, по всем факультетам, две трети поступивших — женского пола. Да оно и так видно: полный зал красавиц, модниц, и на лестницах, в коридорах, в туалетах щебечут в полный голос «о своем, о женском». Чем не иняз и не педвуз, к которым мы когда-то, попав в эти престижные стены, относились с глубоким вгиковским высокомерием? У нас-то талантливые, избранные. Для чего избранные? Для «важнейшего из искусств»? Но а если подумать, сбив вековую спесь? Именно «иняз» и «пед». Здесь изучают язык кино и учат переводить на этот универсальный язык. А воспитательная, познавательная функция кино — кто теперь станет спорить об этих скучных предметах? — когда большая часть знаний о мире приходит к ребенку с картинки на экране? Вот вам и «пед» — здесь готовят к профессии ежедневного спроса, к работе не хуже и не лучше всякой другой.

Предаюсь этим размышлениям с легкой грустью: «А все-таки жаль… — Можно и продолжить: — что кумиры нам снятся по-прежнему…» Предаюсь размышлениям, чтобы не предаваться воспоминаниям. В этом актовом зале густеет память. Вот на этом месте стояла трибуна, и перед нами, отчаявшимися, никому не нужными, неблагонадежными, всегда виноватыми, выступал дипломник Андрей Тарковский - нервно, сбивчиво, раздражая зал косноязычием, а после него собранный и четкий, как всегда, Саша Митта сформулировал наотмашь, что нас отсюда выпихивают недоспелыми, не нюхавшими профессии, и сравнил с яблочками: они и кислые, и жесткие, а их срывают — «лишь бы красненькие». Помню дословно, потому что Саша сам испугался своей храбрости: мы стояли со Шпаликовым на остановке, и он спрашивал нас, хорошо ли выступил. Мы его одобрили, хотя вопросы профессионализма нас, сценаристов, ничуть не волновали. Шпаликов сразу ощущал себя профессионалом (или удачно это изображал), я понятия не имела о кинопроизводстве, хотя уже написала, ради зачета и отметки, пару больших сценариев, не считая коротких. Наш ВГИК кипел иными страстями. В этом зале топали и хлопали, завязывались драмы и трагедии, отзывавшиеся через всю жизнь. Вон там, вон там в тысяча девятьсот лохматом году сидели рядом такие удачливые, талантливые мальчики — Володя Китайский и Гена Шпаликов, уже задумавшие свой

«Причал», так любившие жизнь, что никто б не поверил, что жить они расхотят. «По несчастью или к счастью, истина проста — никогда не возвращайся в прежние места». Это стихи Г. Шпаликова. Их теперь поют с эстрады. Когда я впервые пришла сюда преподавать, каждая лестница, каждый вид из окна напоминали что-то, что стараешься забыть, и это было больно. Вечный сюжет - возвращение после долгих странствий к родному причалу — оказался не столь сентиментальным, как телепрограмма «Старая квартира», все веселое мы давно пересказали на юбилеях, вечерах памяти и поминках, а возле этих подоконников вновь делаешься испуганной студенткой, и лезут неотвязно одни огорчения да комплексы. Кстати, такого слова, «комплексы», мы не знали, пока профессор М. С. Григорьев не прочел нам — вместо русской литературы — несколько лекций про Фрейда, и это было единственное, что я усвоила из абстрактных наук — вот эти самые «комплексы неполноценности», как будто всю жизнь про это думала. Зато однажды на лекции про Канта никак не могла объяснить, что такое «трансцендентальное единство апперцепции», на что тот же профессор Григорьев горестно воскликнул: «Что это за девушка в наше время, которая не знает Канта!» Не подействовало. Все захихикали, а я не бросилась читать Канта. Я и так знала, что во мне все не прекрасно — «и душа, и тело, и одежда, и мысли» и «Критикой чистого разума» это не восполнишь. А слово «комплексы» вдруг тогда распространилось повсеместно, среди тех даже, кто про Фрейда и не слыхивал, словно выскочило само из «подсознухи», из коллективного, простите, бессознательного.

И вот стоим мы с И.Ф.Масленниковым, с которым знакомы тоже с незапамятных времен, но не по ВГИКу, а по «Ленфильму», и я говорю, что набрала новый курс: «Одни девчонки! Похоже, сценарист у нас теперь женская профессия — за что боролась, на то и напоролась». Он отвечает: «У нас тоже девушки пре- обладают», это на втором режиссерском, и начинает нахваливать своих студенток. Нет, я не жалуюсь, у нас тоже девушки как на подбор — умные, образованные, двадцатилетние (в среднем), может, и писать будут, невзирая на московские соблазны… Мы стоим в фойе, у широкого окна в ожидании праздничной церемонии, за окном простирается ВВЦ, бывшая ВДНХ, куда мы сбегали с занятий, обогнув это грузное серое здание напротив ВГИКа, укрепившееся тут на века, какой-то институт то ли марксизма, то ли ленинизма, то ли общественных наук — никогда мы толком не знали, но некоторые наши преподаватели ходили туда обедать. И наш замечательный старик Валентин Константинович Туркин принял у нас на втором курсе зимний экзамен, пошел туда, в ту зловещую цитадель, — и больше не вернулся. Умер на пороге. То, что сказал он утром, каждому отдельно, расписываясь в зачетной книжке, само собой возвелось в ранг завещания и напутствия. Ничего не запомнила про экранизацию, к которой он отнесся благосклонно, зато навсегда врезалось в восемнадцатилетнюю голову: «Вот уже и покуриваете, и губы накрашены…»

Разочарование, досада, отчужденность — меня не за ту принимали, на мне можно ставить крест. А так хотелось ему понравиться — умному, все понимавшему ветерану немого кино. В стране, где кто-то кого-то «в гроб сходя, благословил», получить вместо благословения щелчок по носу да по накрашенным губам — запомнишь на всю жизнь.

Дистанция между нами и профессорами в ту пору поднялась до высшей отметки: они знали про кино всё, благо оно, особенно советское, было вполне обозримо, мы - почти ничего. Они были красноречивы, мы — косноязычны, мы в школе ни Достоевского, ни Блока не проходили — что с нас взять? ВГИК обрушивался на нас всей мировой культурой, тайной и авторитетами. Изнанку кино никто не спешил открывать, актуальной политики избегали — опасались студентов, и правильно, пуганое поколение наших мэтров умело говорить обтекаемо, а мы — понимать между слов, по оговоркам и выражению лица, и это было самое интересное. Тому же профессору М. С. Григорьеву пришлось осуждать Пастернака за книгу «Доктор Живаго». Спецлекция по приказу свыше.

Он принес стопку старых книг и, объявив, что Пастернак всегда был эгоцентриком, прочел нам «Охранную грамоту» и другую волшебную прозу молодого Пастернака. Ее и в библиотеке было не достать. Я изнутри знала эту поганую историю травли, только тогда начавшейся, поскольку была знакома с дочерью О. В. Ивинской Ирой Емельяновой и читала в бледных машинописных копиях стихи из романа. Потому я заранее смотрела волком на старого профессора: как-то он будет выкручиваться? Но случилось что-то непостижимое: под гипнозом «Охранной грамоты» — не помню, как другие, их в тот момент не существовало — я сидела ошеломленная, не понимая сложных оборотов мысли, но веря музыке и дрожи, словам и ритмам, передающим дрожь чужой далекой юности через поколение мне, «девушке, не читавшей Канта», не знавшей, что Пастернак учился в Марбурге, и, разумеется, не читавшей «Доктора Живаго», как и профессор Григорьев. Но он убедил нас в тот день, что Пастернак и без романа достоин Нобелевской премии.

Возьму-ка я «Охранную грамоту», прямо сказать подзабытую, и процитирую: «…А как необозримо отрочество, каждому известно. Сколько бы нам потом ни набегало десятков, они бессильны наполнить этот ангар, в который они залетают за воспоминаньями, порознь и кучею, днем и ночью, как учебные аэропланы за бензином. Другими словами, эти годы в нашей жизни составляют часть, превосходящую целое…»

Отлыниваю от объявленной темы. Нет бы припомнить недавнее прошлое, когда девушки, отобранные для ВГИКа, еще лепетали первые слова, а профессии режиссера и сценариста были мужскими, и редкие женщины, рискнувшие этим заняться, подозревались в «мелкотемье» и в том, что «не выдюжат», а меня вдруг затянуло в коварный «феминизм», потому что тема назрела, журналистки и зрительницы вопрошали, и в говорливое то время перестройки и братания с Западом следовало понять и растолковать тамошние словечки «сексизм», «феминизм», «гендер» и вообще объяснить обществу, чего это бабы там так волнуются и не пора ли нам тоже, нам, равноправным и эмансипированным, обратить на себя внимание? Хлопотали о женском издательстве, ездили на семинары и конгрессы, участвовали в телепередачах и анкетах, женский кинофестиваль в Кретеле под Парижем до сих пор шлет приглашения, и если мне давно уже «надоело говорить и спорить», жизнь взяла свое, литература и журналистика феминизируются естественным путем, по потребностям читательниц и зрительниц, и тема эта — «женский взгляд» — старела вместе с нами и утряслась (в пределах читающей публики) и выродилась в газетные провокации, вопросы на засыпку («Может ли в России женщина быть президентом?» - это по радио, а в «ЛГ» — «Новый матриархат: фантазия или реальность?»), и если я уже давно зареклась рассуждать на эти вязкие темы, то что ж на практике, когда такой расклад? Не замечать, что все они девушки? Да еще такие молоденькие? Для многих поступление во ВГИК как выбор судьбы. Я не могу не замечать, что мой феминизм до американской «корректности» недотягивает. Пока что они все равны в коловращении студенческой жизни, и предстоят им любовь и дружба, романы и разрывы, свадьбы и дети и равно необходимая мальчикам и девочкам, мужчинам и женщинам личная жизнь…

Но только при первых же профессиональных удачах и карьерных успехах обнаружится старое, как мир, неравенство: мальчикам будет попутный ветер, а девочкам - наоборот. Работай изо всех сил, не прозевай свои таланты — и все приложится: успех у женщин, общественное внимание, хорошая компания, возможность выбора. Это для мужчин. А женщин любят не за то. Таланты и усилия, нежно ценимые нами, преподавателями, не помогут ни быть любимой, ни вить гнездо. Я понимаю, что это старорежимная формула женского счастья, но я ходила по этим коридорам еще до сексуальной революции, покуривала сигареты «Фемина», дорогие, дамские и отвратительного вкуса, сменила их на «Дукат» и «Новость», а слово «секс» относилось тогда только к «секс-бомбе»… Было русское, какое-то неловкое, стыдноватое слово «пол», созвучное «подполью», подпольные порнографические фотографии, водившиеся в общежитии (операторы и тогда не терялись), и страшно хотелось послушать умных людей, хотя бы и старорежимных. Я уже прочла в той же «Охранной грамоте»: «Всякая литература о поле, как и самое слово „пол“ отдают несносной пошлостью, и в этом их назначение. Именно только в этой омерзительности пригодны они природе, потому что как раз на страхе пошлости построен ее контакт с нами, и ничто не пошлое ее контрольных средств бы не пополняло„. Почему? Я продираюсь к смыслу — на пределе разума (“в разумных пределах»), но я уже работаю на краснознаменной ЦСДФ, меня посылают на завод «Серп и молот» писать о бригаде коммунистического труда. Бригадир — женщина. Да и вся бригада карусельщиц — одни тетки. Они тянут чугунную «карусель», ну примерно, как бабы, впрягавшиеся в плуг. Тетки толстые, животастые, «картофельного» поколения. «Про нас — кино?!»

Пастернак придирается к смыслу «пола и пошлости», и вот оно что: «Какой бы материал ни поставляла наша мысль по этому поводу, судьба этого материала в ее руках. И с помощью инстинкта, который она прикомандировала к нам ото всего своего целого, природа всегда распоряжается этим матерьялом так, что все усилья педагогов, направленные к облегченью естественности, ее неизменно отягощают, и так это и надо». Его курсив. Смысл опять бликует, не дается, но вдруг распахивается: «Это надо для того, чтобы самому чувству было что побеждать. Не эту оторопь, так другую. И безразлично, из какой мерзости или ерунды будет сложен барьер. Движенье, приводящее к зачатью, есть самое чистое из всего, что знает вселенная…» За его вселенским, марбургской выделки, сознанием не угнаться. Перечитываю, как стихи.

Бригадир карусельщиц — веселая, бойкая тетка — пригласила в гости, купила портвейну, сыру-колбаски, и в деревянном домишке (за занавеской сын, уже девушек водит) чудно мы с ней посидели, обсуждая ее киногеничность и в чем ей сниматься, и все уже было готово — сценарий, режиссер-оператор, — как вдруг, по непонятным причинам — стоп! — не будет этого кино. Редактор В. К. Фартучный так объяснил: «Мы часто продаем наши фильмы за границу. И что ж? Они увидят, что у нас женщины на тяжелой работе?» Было обидно — не до слез, а до праведного: «Ах вы сволочи, лицемеры…» Поехала на трамвае объяснить, извиниться, но как я им скажу: «Потому что вы женщины…» Стыдно было войти в «Серп и молот». Так и не вошла. Наверное, в том трамвае во мне и прорезался феминизм, с болью, как зуб мудрости. А вот еще воспоминание из тех времен. «Виноват Лев Толстой!» Не помню, кто сказал, но согласна: как он назвал Наташу Ростову «самкой», так миллионы девочек, «проходивших» «Войну и мир», откликнулись в душе своей: «Нет, мы пойдем другим путем». И идут, не остановить. А нам, Наташам, еще и Чехов добавил в «Трех сестрах» свою Наташу. Они-то хотели, «как лучше». Но — «не дано предугадать…»

Я смешала эти воспоминания не по логике «полового вопроса». Случилось так, что «Охранная грамота» стала «вторым рождением», тут бы и начинать высшее образование, но жизнь бросила в коммунистический труд и тут же о стенку — к чиновникам. Обманули нас, дураков, и денег не заплатили. Зато «боевое крещение». И так будет со всеми, кто приходит в кино, и так будет всегда. Только начнешь постигать высокое искусство — иди на «мыльную оперу» подмастерьем, а там вдруг и ее прихлопнут. И эти «новенькие» будут барахтаться в том же треугольнике, и знают, в отличие от нас, об этом — кино достаточно обнажило свою изнанку. Но приходят, уверенные в себе и в жизни. Может, знают что-то еще?