Воспоминание о Плотникове Игнате. Сценарий

Кузьма Петров-Водкин. "Смерть комиссара"

Город-городок сибирский… Назовем его Головатовск…

Тысяча девятьсот двадцать третий год. Осень. Дожди…

Больница, потемневшее от дождей деревянное двухэтажное строение. Двор. Костры.

Подводы, мужики, бабы, много детей. Трясут над огнем одежонку. Командует всем пожилой фельдшер в ватнике поверх белого халата.

Через двор быстро, отмахиваясь от подступающих к нему людей, идет высокий, худой человек в белом халате и сапогах. Молодая жиденькая бородка, лицо осунувшееся, утомленное.

— Товарищ Вайнтрауб! — окликает его фельдшер. — Доктор! Не оборачиваясь, доктор Вайнтрауб входит в здание больницы. Коридор.

Голые, в одних трусиках, худые, как скелетики, дети, совсем маленькие и постарше, держа в руках одежду, стоят у стены в затылок друг другу. Медсестра, почти девочка, сбиваясь, пересчитывает их по головам. Кидается к доктору.

— Что же это? — вскрикивает она со слезами в голосе. — Еще двадцать! Куда?

— Всех разместить! — коротко бросает доктор и идет дальше.

Один мальчик, совсем истощавший, слабый от голода, забился в темный угол. Тихо и без смысла смотрит перед собой, а руками безостановочно гладит свой впавший живот. Кончики пальцев чернеют ранками. Доктор осторожно трогает его за плечо. Мальчик, словно во сне, медленно поднимает глаза. Улыбается, как будто он не здесь.

В конце коридора закуток отгорожен ситцевой застиранной занавеской, изнутри просвеченной керосиновой лампой.

Стол, стулья, железная кровать. На столе бумаги, пробирки, стетоскоп, чайник. Кабинет доктора Вайнтрауба.

У стола, охватив обеими руками кружку с кипятком, недвижно замерев, сидит человек в длинной красноармейской шинели. Худое, осунувшееся лицо заросло светлой щетиной. Доктор, задернув за собой занавеску, опустился на стул, налил себе в кружку

кипяток. Посмотрел на человека в шинели. Тот не шевелился. Какая-то тяжкая дума, наверно, занимала сейчас все его сознание.

— Игнат! — позвал его Вайнтрауб. — Товарищ Плотников!

— А? — не сразу глянул на него Плотников. — Я здесь.

— Н-да, — вздохнул доктор. — Ты в Крыму был, Игнат?

— В каком Крыму? — не понял человек в шинели. — Нет. — Зря. Царские места, говорят. Вот туда бы тебе на недельку-другую. Климат. Сразу бы оклемался. Ну ничего, — добавил он, — дадим тебе ремонт здоровья, будешь, как новый. Ничего.

Плотников молча глядел в окно на костры, горящие во дворе под дождем. Отблески пламени трогали его лицо.

— Главное, что после туман памяти… Отсутствие, — вдруг сказал он с мучительным напряжением и показал пальцем себе на лоб. Доктор положил руку ему на колено.

— Обожди думать, Игнат, — тихо сказал он. — Не надо, не спеши.

Вдоль серой с трещинами бесконечной стены тянулась молчаливая очередь. Человек в шинели медленно шел мимо по размытой дождями улице, глядя себе под ноги.

— Гля, Плотников, он самый, ей-бо! — зашелестело по очереди.

— Говорили, помер. Живучий, черт! Кровопивец!

Какие-то слова, видно, дошли до его слуха. Плотников остановился, посмотрел на людей тяжелым, хмурым взглядом. Очередь притихла.

Чье-то лицо привлекло его внимание. Человек в каракулевом картузе. Всматриваясь, словно припоминая что-то, Плотников взял его за плечо. Тот пугливо отвел глаза, уставившись в стену.

Очередь с интересом следила за ними.

— Ты чего! Чего тебе? — вскрикнул, не выдержав, человек в картузе, стряхивая с себя чужую руку. — Чего прицепился?

— А? — вздрогнул Плотников. — Да, да…

И побрел дальше.

В пивной, в глубине дымного зала, возле двери черного входа, за столами шла сильная картежная игра. Там шумно пили, кричали, смеялись, били картами, звенели посудой.

Хлопала узкая дверь, какие-то типы в полутьме сновали туда-сюда. На другом конце зала в более ярком освещении и публика была поприличнее. Оттуда доносился костяной стук бильярдных шаров.

Плотников сидел один в нише, за небольшим столом с грязной скатертью. В папиросном тумане от стола к столу перемещалась, точно скользя по полу, сгорбленная большая фигура старика со скрипкой в руках. Воспаленные бессонницей глаза, всклокоченная седина, рваное пальто, прикрывающее жалкую манишку, ухарские звуки скрипки. Он казался странным фантомом, привидением, возникшим из дыма и пивных испарений.

Не раз уж он со смутной, лукавой улыбочкой поглядывал на Плотникова, как на известного ему человека. Наконец приблизился и неожиданно резво подсел к столу. Достал из-за пазухи большую граненую рюмку.

— Рюмочка. Рюмочку, — проговорил он, странно разделяя слова. — Старый человек. Бедность.

Плотников усмехнулся, налил из графина. Старик торопливо выпил, нашел в кармане очищенную луковку, погрыз и уставился на Плотникова, опять улыбаясь хитро.

— Узнал. Сразу, — таинственно зашептал он, наклоняясь через стол. — Эх, Родя… Родион…

— Игнат, — Плотников с интересом посмотрел на старика. — Ты кто?

— Я-то? — чему-то обрадовался старик и подмигнул. — Никто. Так. Как сказано. Некто. С ретроградной физиономией! — Засмеялся, довольный своей шуткой. —

Старушонка. Помнишь? Россия — старушонка! Ме-ерзка-ая! А ты ее топориком, тюк… Тюк!

Он погрозил Плотникову пальцем. Плотников смотрел на него уже без усмешки. А старик опять засмеялся, но вдруг стих и добавил плаксиво:

— Лизанька? За что? Душенька святая! Церковь Христова… Голубица… — Он всхлипнул, высморкался в ужасный платок. Молчал, тоскующе глядя куда-то в пространство. Но тут же, вдруг ухмыльнувшись, зашептал горячо: — Не вышло? Хрустальный дворец. На крови. Не вышло?

— Ничего, построим, — неожиданно ясно и спокойно сказал Плотников.

— Из чего? Из кого? Родя! Из этих?! — Старик зашелся, закашлялся смехом, кивая головой в сторону сидящих.

— Вообще, — сказал Плотников, — из людей.

— Вот! — восторженно воскликнул старик. — Живые, Родя. Не знал? Живые! Эх! Сыграть? Родион?

— Игнат, — терпеливо сказал Плотников.

Старик, поднимая к плечу скрипку, показал глазами на графин. Плотников наполнил рюмку. Старик покрутил подбородком, вытер правую руку со смычком о полу рваного пальто и заиграл какую-то совсем уж неожиданную и чужую для этой клоаки музыку. То ли Бетховена, то ли Моцарта.

Плотников смотрел на него с внимательной печалью.

— Ухов! Потрох собачий! — раздался с соседнего стола пьяный крик под стук пивной кружки. — Ты чего пилишь?

— Настроение даешь, старик! — поддержали с другого стола. — Душевность! Ухов тут же вскочил со стула, кланяясь на все стороны.

— Виноват, товарищи! — Быстро допил из рюмки, спрятал ее за пазуху и, наклонившись к Плотникову, торопливо зашептал: — В гости. К тебе. Вечером. Хочешь?

— Приходи, — серьезно сказал Плотников. — Что ж.

— Ты в бараках? При больнице? Так?

— Так, — удивился Плотников.

— Приду. Разговор.

Пиликнул смычком по струнам и, пританцовывая, пошел между столиками, с вывертом и подмигиванием наяривая «Бублички».

Дерево росло ранним вечером на пологом подъеме речного берега. Плотников лежал под деревом, прижимаясь щекой к земле. Перед его открытыми глазами лезли из-под сухих листьев горбатые корни, торчали прутья кустарника и стояла осенняя трава. Она тихо двигалась и шелестела.

Плотников приподнял голову. Большая сибирская река со слабым шумом набегала на берег. Там, куда он смотрел, светил слабый свет, исходящий будто из-под земли, а выше угадывались два черных и глухих этажа. Неяркий свет исходил из щели, ведущей в подвал дома.

Плотников встал и пошел туда. На свет.

Щель вела в сводчатое помещение, скудно освещенное четырьмя копеечными свечками. Несколько человек бродили по подвалу. Черная гнилая вода хлюпала под их ногами. Все здесь было завалено книгами. Мерцало тусклое золото тиснений, лохматились дешевые обложки. Книг в разрушенном хранилище было множество. Люди молча рылись в них.

Плотников просунулся в щель и спустился по ступеням в полутьму. Старик в суконных наушниках покосился на него и заслонил собой груду книг. Соседняя старушка в дореволюционной чиновничьей фуражке враждебно забормотала:

— Предупреждаю, это мой угол, мой!

Плотников шел в глубь подвала. Кто-то забрался туда, где книги поднялись по стене к потолку. Какая-то фигура. Со спины тоже вроде бы старуха. Плотников взял наугад книгу, полистал, затем другую… Посмотрел, сунул под мышку.

Вдруг верхний пласт томов потревоженно стронулся и пополз. Имена и названия, русские и латинские буквы, лица писателей и мудрецов, пейзажи и сцены — все это медленно двигалось вниз…

Та, что казалась старухой на вершине книжной горы, повернулась. Молодая женщина. Что-то странно знакомое почудилось Плотникову в ее лице и взгляде на него.

В ночной темноте отчетливо блестели в лунном свете большие черные лужи. Плотников обогнул здание больницы и направился через двор к деревянной пристройке, бараку. Под мышкой у него были зажаты книги. Взялся за ручку входной двери, но неожиданно замер, прислушиваясь. В тишине поздней ночи были слышны осторожные, крадущиеся шаги. Плотников опустил правую руку в карман шинели, нащупал и вытянул за рукоятку наган, затем быстро оглянулся.

Женская фигура в глубине двора сразу прижалась к стене.

— Эй! — негромко окликнул Плотников. — Кто там? Кто?

Молчание. Плотников подошел. Снова та самая молодая женщина из книгохранилища.

— Что вы, женщина? — тихо спросил Плотников.

Но она не ответила.

Он вздохнул, повернулся и вошел в дом.

В комнатушке, где он проживал, за столом сидел Ухов. На столе, накрытом газетой, перед ним был чайник, две оловянные кружки, хлеб, колбасные обрезки. Вдоль стены стояла койка. Больше ничего не было. Плотников остановился в дверях.

— Ухов, — приподнялся старик, глядя на него. — Вторгся. Обещал. Но с приношением. Заработал. Колбаса, ситник. Навязчив, яко Мармеладов.

— Сиди, — устало кивнул Плотников. — Я понимаю.

Положил мокрые книги на подоконник и, в шинели, присел к столу.

— Событие, — сказал старик, подвигая ему хлеб. — Девице Зое, по-уличному - Сушке. И мне, многогрешному. Домком. Выселение. Никому не нужен. Новая жизнь.

— Как ты, Ухов, говоришь чудно, — вздохнул Плотников. — Из дворян, что ли?

— Репортер, — грустно усмехнулся Ухов. — Апологет и подражатель Дорошевича Власа. Ныне — лишний. Плотников молчал.

— Привык. Тело, запах. Мое! Жалко, — продолжал Ухов. — Умирать не хочется. Голос его задрожал и пресекся.

— Смерти боишься? — спросил Плотников.

— Боюсь.

— Не бойся, старик. Это ничего.

— Знаешь? Откуда?

— А я для чего под землей был? — строго сказал Плотников.

Под внимательным взглядом Ухова он встал, снял шинель, повесил на гвоздь, расстегнул гимнастерку.

— Страшная зима грядет, — сказал Ухов. — Реки. Вода стальная. Гиперборейские холода.

Плотников стянул через голову гимнастерку.

— Болит, — пробормотал он, потрогав голову. — Ломит отчего-то. И вышел из комнаты.

В коридорчике возле умывальника босая женщина в пальто сердито стирала в тазу белье. Плотников, нагнувшись над раковиной умывальника с облупившейся эмалью, мыл лицо и шею под рубахой с отвернутым воротом.

Из соседней комнаты вышла девочка-медсестра, подошла к женщине, молча положила рядом с ней на табурет пеленки и так же молча вернулась к себе в комнату. Оттуда доносился громкий плач младенца.

Плотников прикрутил кран, подтер тряпкой воду на полу и, вытирая на ходу лицо краем рубахи, прошел к двери.

В своей комнатушке сел к столу, налил себе кипяток в кружку. Ухов, склонив голову на плечо, как птица, странно смотрел на него.

— Что? — недоуменно спросил Плотников, увидев этот взгляд.

Вдруг из-под газеты, покрывавшей стол, Ухов вытянул тетрадку, сшитую грубыми нитками. Открыл. Пожелтевшие страницы исписаны крупными буквами. Плотников сразу привстал, выхватил тетрадь.

— Это нельзя! Это ни в коем разе! — волнуясь, крикнул он и спрятал тетрадь на груди под рубахой.

— Одним глазком, — хихикнул Ухов. — Сочинитель сочинял. А в углу сундук стоял. Станция Рытва! Одна тысяча двадцатый год, зима…

— Зима… Станция Рытва… Двадцатый год… — точно удивляясь, повторил Плотников и вдруг, что-то осознав, яростно притянул к себе старика за лацканы: - Знаешь? Что? Скажи!

— Поезд… Страшный бой… Большая кровь… Невинная… — придушенно выдавил, глядя ему в глаза, Ухов. — Краскомы Плотников, Спиридонов…

— Спиридонов? Да… Алешка… — Плотников держал старика перед собой. — Поезд? Да, поезд… Нет, врешь! Не помню!

Наконец он отпустил его. Ухов тяжело опустился на стул.

— Провал. Темнота памяти… Что же это? — смятенно спросил Плотников. Ухов молчал.

— Ладно, — неожиданно успокоился Плотников. — Я не спешу. Я потихоньку… Отошел к ночному окну, отвернулся, глядя в него.

— Тогда ты мне ответь как старик, — сказал он. — Человек, кроме другого, для чего живет? Для смысла или для существования?

— Вот! То-то! — внезапно оживился Ухов. — Постиг? Жизнь! Подлог! Вечная провокация! Фальшивка! Диаволов водевиль!

— Ты что, Ухов? — Плотников подошел к столу. — Нет, ты что?

— Проклят человек! Проклят! — таинственно шептал Ухов, высоко воздев палец. - Зло! Предан от века! И дела его прокляты! И побуждения! Смирись, гордый человек! Смирись!

Плотников смотрел на него пристально, долгим взглядом.

— Кто ты, Ухов? — произнес он. — Зачем?

— А ты зачем? — ответил Ухов.

Плотников снова стоял у окна.

За ним виден был пустырь, освещаемый сполохами большого костра. Вокруг костра сидели беспризорники. Они кидали в огонь мебельную рухлядь, листы и фотографии, выдранные из книг и альбомов. Варили картошку. Ухов, сгорбившись, шел через пустырь. Оглянулся.

В окне был Плотников.

Плотников достал из-под рубахи тетрадку. Сел к столу, сдвинул чайник и кружки, положил тетрадку. Раскрыл, разгладил страницы. Под газетой, покрывающей стол, нашел огрызок карандаша. Покрутил его во рту и снова задумчиво провел рукой по тетрадке.

Черное звездное небо торжественно стояло в раме окна.

Взгляд Плотникова устремился туда, в бездонную черноту. Она словно приблизилась к нему и медленно поплыла, мигая созвездьями.

И тогда возник голос, как бы шепот, бормотание:

— Для чего, брат, проживаешь ты на этом свете? А? Какая в тебе есть надобность для всеобщего смысла? Вон трава или всякий цвет — сгниет, да вновь восстанет радовать глаз или пчелу. А ты? Кто ж ты есть в кругообращении времен? Нужная деталька мировой справедливости? Или так — случайность, вопрос, сомнение?..

— Погадаю! — кричала цыганка, хватая Плотникова за полу шинели.- Глаза твои заграничные!

Плотников и Ухов быстро шли по шумному рынку среди наперебой предлагавших свой товар бородатых торговцев, теток и мальчишек-оборванцев.

— С луком, с перцем, с собачьим сердцем! — кричали вокруг.

— Водолаз морской грабитель. Купите, гражданин, для дитя!

— А вот замечательный подарок для спецов и кухарок! Моросил мелкий дождь. Под ногами чавкала густая рыночная грязь.

— Бегаю. Репортер. Нюхаю. Ищу. Эврика! Филон знакомый. Иначе нищий. Галыгин Ванька. Пытаю. Где, где? Знает! — возбужденно говорил Ухов. — Молчит, палач! Подмазал! Ниточка!

— Кто? С кем? — Плотников остановился. — Говори, Ухов! Дальше не пойду.

— Сюрприз! Неожиданная встреча, — умоляюще тянул его за руку Ухов. — Объяснение и финал!

— Темный ты старик, — с досадой сказал Плотников, но двинулся дальше.

— Вергилий! Вергилий! — возбужденно хихикал Ухов и заглядывал ему в глаза. —

Город Злые щели! Вперед! Без страха!

Они остановились перед ларьком с галантерейным товаром, на котором было написано: «Лю-Цин-Чун. Китаис». Внутри, рядом с маленьким сморщенным китайцем, возвышалась огромная русская баба с кирпичным лицом. Ухов втиснулся в ларек, толкнул китайца в угол, наклонился с каким-то разговором. Огромная баба неодобрительно поглядывала в их сторону.

Плотников стоял снаружи и ждал.

Напротив, через ряд, перед старушкой в чиновничьей фуражке кучей были навалены на ветхой клеенке растрепанные книги.

— «Проститутка» Поля и Виктора Маргерит, — негромко говорила она. — Есть «Негритянка в купальне».

Возле поднимался над жаровней черный дым. Бурлило какое-то варево.

— Щей жирных, гражданин! — заманчиво предлагал голос.

— Ухов! — нетерпеливо позвал Плотников.

Сопровождаемый китайцем, Ухов вышел из ларька. Желтым пальцем китаец тыкал в сторону двухэтажного строения на краю рынка. «Отдых и встреча» — было написано на фронтоне. На вывеске рак в черном фраке поднимал огромной клешней бокал, истекающий пивной пеной.

— Антре! — Ухов сделал жест рукой и, увлекая за собой Плотникова, направился к зданию пивной.

В зале было необычайно дымно и шумно. Темного рыночного народу полно. Столики с бумажными цветами в голубых вазах заставлены бутылками, графинами, тарелками с закусками.

На эстраде между двумя фикусами в кадках играл граммофон. Вальс. Рядом на табурете сидел человек в грязной чалме. Перед ним на столике танцевали с прыжками две большие крысы.

Человек в чалме крошил кусок сахару, откусывал от него выступающими крупными желтыми зубами и давал крысам за танец. Вокруг шумно толпилась восхищенная публика, кидая на столик мятые большие деньги.

Молодой человек с пробором, в модном коротеньком пиджаке и сапогах, с интересом повернувшись в сторону крыс, держал тонкими пальцами, украшенными перстнем, рюмку водки. Плотников, сидя напротив, смотрел на него настороженно, с напряжением памяти в глазах.

Ухов тянул из бокала пиво и заедал сморщенным моченым горохом с блюдца.

— Там же произрастало рябиновое дерево, — медленно произнес Плотников и задумался. — Так?

— Ну, дальше? — повернулся молодой человек.

— Предпоследняя картина сознания такая… Тут состав поезда.. Тут, у рябины, офицерик… — Он замолчал, в упор глядя на молодого человека.

— Да ну? — усмехнулся молодой человек.

— Да, офицерик… — И, осененный догадкой, Плотников вскрикнул: — Так это ж… ты?! Он? А? Ухов? Живой! Почему?

— А что вы, собственно, прицепились, гражданин? — громко, оглядываясь, сказал молодой человек. — Какая Рытва? Какой поезд? Я совслуж. Состою в союзе. Все документы имею.

— Уговор! Уговор! Истина! — придвигаясь к нему, застонал Ухов. — Прореки! Высокий толстый официант, седой и краснолицый, подталкивал к выходу гражданина рабочего вида, в пиджачке.

— Ты вежливо, и я вежливо, — говорил рабочий. — Что я выпимши? Пущай. Не скандальничаю, в Ригу не еду. Имею право.

— Иди, иди, — убеждал его официант. — Нечего. Видишь, публика отдыхает. Молодой человек проводил их взглядом.

— Рябина, говоришь? — вдруг серьезно спросил он Плотникова. — Так то не рябина, дружок. То — крест.

— Как? — прошептал Плотников.

— А ты забудь, — легко усмехнулся молодой человек. Выпил рюмку водки и насмешливо посмотрел на Плотникова. — Между прочим, — сказал он, закусывая, - шинелка ваша боевая, товарищ краском, ходкая вещь по нынешним временам. Любой нэпач с места три червяка отвалит. Они в них по ночам ходить наладились, чтоб не грабили. Могу устроить.

Плотников, все время мучительно хмуривший лоб, вдруг ударил по столу рукой.

— А малец где? — освобождаясь от напряжения, спросил он. — У тебя ж малец на руках был!

Молодой человек молчал, глядя в стол.

— Мальчик где? Сашенька? Русая головка? — наконец недобро процедил он сквозь зубы и неожиданно приблизил к Плотникову лицо. — У Спиридонова спроси! А то как началось, мне, знаешь, не до мальца стало. Я его с рук, да сам в снег. Как зверь.

— Какой зверь? — отодвинулся от него Плотников. — Ты что? — А ничего, — злобно отрезал молодой человек, затем, ухмыльнувшись, добавил: - Не было этого ничего. Не было, забудь. Тебе же легче будет.

— Не было, говоришь? — со зловещим спокойствием спросил Плотников.

— Не было, — улыбаясь, ответил молодой человек.

— Ай, было! — приподнимаясь на стуле и опуская руку в карман, проговорил Плотников. — Все было! Ты-то почему без мальца в снега уполз, гад?

— Граждане! Граждане! Что? Зачем? — заволновался Ухов. Молодой человек быстро встал и, прихватив свою рюмку, подсел к соседнему столику, где шла картежная игра. Наклонясь, что-то тихо стал говорить играющим. Они обернулись, угрожающе разглядывая Плотникова.

— Ты зачем меня сюда привел, Ухов? — задохнулся Плотников, и лицо его стало искажаться. — Зачем?

— Я? При чем? Интерес! Рытва! — пугливо забормотал Ухов. — Истина! Плотников резко встал. Рюмки и тарелки полетели на пол.

Молодой человек испуганно оглянулся.

Но Плотников уже быстро шел к выходу. Подойдя к эстраде, он вдруг остановился, дико глядя на пляшущих крыс.

— А, суки! Матери вашей гроб! Танцуете? — вскрикнул он, рванув из кармана наган. Публика шарахнулась от него.

— Убивают! — истошно завизжал пьяный женский голос.

Плотников обвел взглядом пивную, затем, не целясь, выстрелил два раза в крыс и шагнул в темный провал двери.

В ранних сумерках чернела, сливаясь в одно движущееся, шевелящееся пятно, рыночная толпа. Плотников с наганом в руке шел, словно во сне, рассекая расступающуюся перед ним человеческую массу, не видя испуганных взглядов, не слыша обращенных к нему выкриков.

Остановился только у мокрой дощатой стены. С удивлением увидел наган в своей руке, сунул его в карман. Вокруг него, возбужденно переговариваясь, собирались люди.

Плотников, прислонившись к доскам спиной, медленно сполз по стене на землю. Обессиленным взглядом смотрел на беззвучно толпящиеся над ним лица. Вдруг они стали медленно удаляться от него, словно он падал в какую-то бесконечную пропасть в глубь и центр земли.

И возникло снежное поле. От леса до горизонта. Солнце садилось. Через поле, оставляя на белой нетронутой равнине черные следы, ползли, как жуки, сотни черных человеческих фигурок. Они тянулись от леса, от пожара и боя к закатному солнцу, к бедным человеческим строениям, к домам и дымам…

Плотников сидел за столом под свисающей с потолка голой лампочкой в простой комнате, где было жилье доктора Вайнтрауба с его молодой женой. На стене вырезанный из иллюстрированного журнала портрет Льва Троцкого. У окна — железная койка. Этажерка с книгами. В углу, в колыбельке из ящика, спеленатый младенец.

Сам доктор напротив за столом держал перед глазами газету.

— «Не успел еще радиотелеграф полностью передать всего плана инженера Кржижановского, а в нашем Головатовске, — читал доктор, — бывший краском Плотников, ныне начинающий пролетарский писатель, временно находящийся на излечении здоровья, активно заявляет в печати, что нужно поддержать великого техника…» Нет, ты скажи! А? Так ты у нас, выходит, писатель, Игнат? Плотников промолчал, улыбнулся.

— «Золотой век, сделанный из электричества», — прочитал доктор. — Сильно сказано.

Девочка-медсестра поставила на стол бутыль и тарелку с горячей вареной картошкой. Доктор отложил газету и, подмигнув Плотникову, нацедил из бутыли в два маленьких граненых стаканчика.

— Между прочим, — щелкнул ногтем по стаканчику, — на жаргоне именуется «грыжа».

— Засмеялся. — Опять же — медицина. Занеси в книжечку, писатель… Они чокнулись, выпили. Обжигая руки, заели горячей картошкой.

— Я, знаешь, Соломон, и Рытву вспомнил, — сказал Плотников, — и Уфу, и Златоуст. Все. Главное, сразу как-то, вдруг. Проступило.

— И правильно, — согласился Вайнтрауб. — Я же обещал. Все по науке. Синдром пробуждения.

Он снова разлил самогон по стаканчикам.

— Что ж, как говорится, счастливого пути, Игнат. Привет Петрограду. Пронзительно завопил младенец. Доктор встал из-за стола, вынул его из колыбели и поднял обеими руками вверх к тусклой лампе. Пеленки на младенце раскрутились, он не переставал вопить, водица текла из него по рукам доктора.

— Настойчивый… Эскулап будет, — улыбался он. — Ори, ори, солнышко! Папа с мамкой тебе еще сестренку сделают!

— С чего? С картох да с лука? — сердито сказала девочка-медсестра.

Она отняла у доктора ребенка и стала ходить с ним по комнате. Ребенок не унимался. Она села на койку и достала полную грудь.

Плотников молчал, серьезно и с интересом глядя на нее.

Плотников, оступаясь в ночной темноте, шел по берегу.

Река слабо шумела. Вот и одинокое дерево с вылезшими наружу корнями. Невдалеке щель подвала светилась, как и прежде. Над ней чернел старый дом. Он словно рос из земли.

Два темных этажа, щербатые, осыпающиеся стены, трава из каждой трещины, развалившийся балкон, кривое дерево, торчащее из-под крыши…

Плотников спустился в подвал книгохранилища. Люди, едва различимые при свечах, как и прежде, рылись в книгах.

— Ухов, — негромко позвал Плотников, — Ухов. Кто-то поднял голову и снова склонился.

Плотников медленно шел в глубь подвала, вглядываясь в лица. Ухова не было среди них.

Разрушенная лестница уходила словно прямо в черное небо со звездами, глядящее в провал крыши. Лестница привела Плотникова из подвала наверх, через площадку — в небольшую залу с лепным потолком. Высокая желтая трава, проросшая сквозь сгнивший пол, тихо шелестела. Мелькнул огонек, маленькое пламя свечи. Какое-то невнятное бормотание донеслось оттуда. Плотников подошел к приоткрытой двери, ведущей в соседнюю с залой комнату, и остановился.

В углу, лицом к стене, стоял на коленях и крестился человек.

На полу у другой стены лежала на тряпье та самая молодая женщина, только сейчас лицо у нее уже было неживое. Лежала на спине, со сложенными на груди руками. Плотников подошел, вглядываясь. Трепетное пламя освещало ее щеку. Остановившиеся глаза смотрели вверх, прямо на Плотникова.

Из темноты вышла старуха с ведром воды. Присела возле женщины и начала расстегивать на ней рваный халат. Под ним было голое молодое тело.

— Со духи праведных скончавшихся… душу рабы Твоей, Спасе… — забормотала старуха и закрыла покойнице глаза, опустив веки. Старик в углу неожиданно обернулся. Долгим, суровым взглядом смотрел он на Плотникова.

— Что? — прошептал Плотников. — Ну, я это… Я… Плотников… Что ж теперь…

— Ей, Господи, Царю! — проговорил старик, не отводя от него взгляд и чаще, горячее крестясь. — Даруй ми зрети мои прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков! Свеча горела. Шелестела сухая желтая трава.

— Яко благословен! Благословен! — шептал старик, крестясь и точно уговаривая себя, и слезы текли у него из глаз. — Благословен! Плотников сквозь дыру в стене вышел из комнаты, обессиленно сел на землю, прислонившись спиной к дому. Напротив него, на холмике свежевырытой земли, свесив ноги в прямоугольное отверстие ямы, сидел светловолосый пацан. Он грыз сухарь и, подставив ладонь, слизывал с нее крошки. Рядом лежала лопата, на лезвии ее была земля.

— Саша… Сашенька… — негромко позвал вдруг Плотников. Пацан взглянул на него удивленно, не понимая.

— Какой я тебе Сашенька, фраер?

— В Петроград со мной хочешь? — спросил Плотников.

Пацан усмехнулся и, отвернувшись, стал молча смотреть на реку и далекие огни медленного буксира.

— Поедем, — повторил Плотников с тоской и протянул к нему руку.

Пацан вдруг вскочил, быстро обернулся и выпустил из рукава жало финки.

— Хряй отсюда, — с истерикой завопил он. — Запятнаю.

Плотников встал с земли и молча пошел от дома, теряясь в темноте.

В комнате Плотникова за столом сидел Ухов. Он чуть оглянулся на вошедшего хозяина, отодвинул тетрадь, раскрытую на середине, но не стал ее прятать, а провел по ней рукой. Осторожно и бережно, будто лаская.

— Вот, уезжаю, Ухов, — сказал Плотников. — Проститься ходил… Искал… А ты тут… Опять тетрадку взял?

Я ж не велел.

Ухов с грустью смотрел на него старыми, умными глазами.

— Грех перед тобой, — тихо сказал Ухов. — Грех. Не сказал.

— О чем? — не понял Плотников.

— Тетрадка, — постучал пальцем Ухов. — Цены нет. Дар Божий… Не знаешь, что тебе дано… Не знаешь… — Замолчал, задумался. — А что я? — прошептал тоскливо. — Что? Чехова знал. А сам? Все. Теперь поздно. Финита.

Оба молчали, думая каждый о своем. В тишине доносились негромкие звуки жизни, происходящей в глубинах дома.

— Я на развалинах был… Среди книг… — тихо произнес Плотников. — Дамочка, что из поезда… Померла она…

— Знаю.

— Старик там… — Плотников налил кипяток в кружку. — Молится. Благословен во веки веков… Чудно. Я все эти слова, что он говорит, как будто уже слышал когда-то, все будто наперед знаю… Откуда? Ухов молча показал пальцем вверх, в закрытое потолком небо.

— Я вот что подумал, — тоже посмотрев вверх, понизил голос Плотников, — может, Он и есть… Бог… Почему нет?.. Только мы против Него…

— Кто мы? — почему-то с испугом спросил Ухов.

— Революционное человечество… — задумчиво объяснил Плотников.

— Смирись, гордый человек, — зашептал Ухов, поднимаясь над столом. — Смирись! Смирись! Смирись!

— Скажи, Ухов, — стоя перед ним, перебил Плотников, — ты зачем меня тогда в первый раз Родионом называл. Кто это?

— А? — переспросил Ухов, глядя прямо в простые глаза Плотникова. — Был такой. Святой грешник. Мученик. Фамилия Раскольников. От него все пошло.

Ухов и Плотников шли вдоль берега большой реки, приближаясь к пристани. Во тьме засветились огни, послышался шум лебедок, низкие гудки.

Плотников остановился, повернулся к Ухову.

— Прощай, старик, — сказал Плотников. — Теперь вряд ли когда увидимся.

— Вряд ли, — прошептал Ухов. — Прощай…

Буксир с огнями на носу медленно вел за собой по черной воде караван барж, груженных булыжником, щебенкой, дровами.

Плотников сидел на вершине горы из щебенки, смотрел на проплывающий берег. В свете костров там двигались с каким-то смыслом рабочие люди с тачками и лопатами.

Чуть пониже Плотникова сидел деревенского вида парень, наигрывая на гармошке легкую мелодию. На плече у него спала девушка. Темный речной ветер раздувал ее волосы.

Другие фигуры людей тоже виднелись на склоне горы в разных местах. Плотников положил под голову мешок, лег, разрыхляя щебенку, и уставился в светлеющее небо.

Далекие утренние звезды еще слабо мерцали. Плотников смотрел на них, ощущая, как медленно движутся они над его головой, постепенно бледнея, растворяясь, исчезая в рассвете.

И снова возник его голос:

— Милые лица родины, прозябание родного края проходят сквозь наше сердце и ум, возбуждая боль и твердое понимание нужного направления вещей. Надежда мысли на кругообращение народной судьбы, стремящейся не к гибели, а к заре и восходу, дают сильный толчок воле, общей со всем всемирным человеческим заданием и желанием света и единения…

По железным ступеням Плотников спустился на нижнюю палубу, приспособленную для пассажиров. Здесь грела печурка. Теснота, шевеление, говор. Плотников нашел место у иллюминатора, устроился, положив мешок на колени.

Напротив сидел маленький, курносый человек, вихрастый, в очках с очень толстыми стеклами. Он смотрел в иллюминатор на проплывающие берега, размышляя о чем-то. Вдруг повернулся.

— Идеи так же состоят из атомов, как и материя, вот в чем гениальная простота моего открытия, — неожиданно сказал он убежденно, так, будто давно вел с Плотниковым этот разговор. — И наши эмоции тоже. Скоро мы сможем получать вещественную субстанцию радости или вдохновения на фабриках, как башмаки. Вечный социальный вопрос, над которым бились друзья человечества, решен!

Он задохнулся восторгом, снял очки и стал протирать их пальцами, из его полуслепых глазок сочились слезы.

— Что ж, — задумчиво произнес Плотников. — Это да. Понимаю. Но что есть, товарищ, душевный труд над осознанием мира? А?

Курносый посмотрел на него с удивлением, словно впервые увидел и, вновь отворачиваясь к иллюминатору, устало сказал, глядя на пейзаж:

— Азия… Азия… Всюду одна Азия… Утомляет…

— Не скажи, товарищ, — вежливо возразил Плотников. — Пространство России возбуждает мысли.

Теперь Курносый с некоторым интересом взглянул на него.

— Сами откуда, коллега? — спросил он. — Кто?

— Головатовск-город слыхал? — охотно ответил Плотников. — Я там три года существовал… Без памяти. Питание и легкий труд… Теперь нормально, порядок…

Петроград, тысяча девятьсот двадцать третий год…

Поздняя осень… Дожди…

Плотников шел по городу. Тень его с мешком на спине казалась горбатой. Мимо высоких домов, где были погашены окна, мимо темных высоких витрин, откуда ухмылялись поросячьи рожи и хищные стерляжьи рыльца, мимо ресторанных вывесок, освещенных подводным светом стеклянных шаров. Дул ветер. Злой, волчьей рябью была покрыта против шерсти поглаженная Нева. За спиной Плотникова уходили назад и растворялись в небе силуэты зданий, шпили и купола.

Навстречу ему по деревянному настилу моста прошагал, попыхивая папиросками, краснофлотский патруль.

Слабо светились впереди решетчатые окна церкви. Оттуда суровые мужчины военного вида, но в пальто и кепках, выносили иконы и разную церковную утварь и складывали все это на подводы.

Бородатые мужики-возчики в балахонах, с кнутами курили и смотрели спокойно. Плотников шел по городу, переходя из ночи в рассвет, в утро и день. Горел на улице костер, возле жаркого пламени грелись беспризорники.

Свистя в глиняную свистульку, плыл по каналу торговец гончарным товаром. Лодка его была уставлена горшками, мисками, игрушками. На углу набережной толпились лоточницы с яблоками, мальчишки-папиросники.

Старуха в белом платье с драными кружевами и в митенках играла на скрипке. Мальчишка-продавец с лотком на груди быстро, прыгая на костылях, прискакал к Плотникову.

— Пирожки! Пирожки — ешь, не давись! — кричал он. — Шоколад Крафта! Лучший! Для барышень — гривенник!

Плотников купил у него пирожок, отошел в сторону, присел на каменную тумбу. Жевал, с интересом глядя на площадь, полную живой дневной жизни.

На фронтоне здания виднелся большой транспарант: «Привет участникам Первого Всероссийского съезда воинствующих безбожников!» Рядом, на деревянном помосте, озабоченно двигались юные участники предстоящего агитпредставления. Вокруг помоста уже толпился в ожидании народ, с интересом разглядывая «чертей» с веревочными хвостами и «святых» в разрисованных простынях.

Развлекая и веселя публику, наигрывал на гармони и напевал антирелигиозные частушки молодой чубатый парень в одеянии священнослужителя. Он сидел на краю помоста, свесив ноги, обутые в износившиеся красноармейские ботинки, перевязанные проволокой.

Задребезжал, огибая площадь, трамвай, закрывая гармониста, толпу возле помоста и Плотникова с пирожком.

Высокая дубовая дверь выходила на лестничную площадку с каменными стенами. Плотников надавил на медную кнопку звонка.

— Тебе кого, солдатик?

В дверях стояла очень молодая скуластая девушка, коротко стриженная, в блузке, переднике и босая.

— Спиридонов Алексей здесь проживает? — удивленно спросил Плотников.

— Тебе на что? — ответила девушка, сердито разглядывая неожиданного человека.

— Повидаться, — растерянно ответил Плотников.

— Хозяйку позову, — строго сказала девушка. — Нина Кирилловна, крикнула она в полутьму прихожей, — здеся спрашивают!

В электрическом полумраке появилась маленькая рыженькая женщина с огромным, выпирающим животом и измученными глазами на голубоватом личике. — Опять вы босиком, Маша, — тихо и страдальчески проговорила она. — У нас все-таки не деревня. О, Господи. — И к Плотникову, настороженно вглядываясь: - Вы кто будете, гражданин?

— Плотников Игнат, — сообщил он спокойно.

— Вам назначено или как? — недоверчиво спросила женщина.

— Я, дамочка, Плотников. Не слыхали? Повторяю: Спиридонов Алексей здесь проживает?

— Я за него!

Могучий мужчина с красивым крестьянским лицом и белокурой прической на пробор вышел в прихожую. На нем были добротный пиджак и галстук. Лицо оживленное, веселое, похоже, только что из-за стола. Тем более что в одной руке рюмка, в другой папироса. Он щурился и, вежливо, вопросительно улыбаясь, всматривался в человека в длинной шинели, с мешком.

Они стояли в просторной, с высоким потолком прихожей. Над вешалкой торчали огромные рога. На полочке, под зеркалом в резной раме, лежали шляпы и фуражки. На стене гравюрка с заморским пейзажем: горы, озеро и замок.

— Здравствуй, Спиря, — улыбаясь, сказал Плотников. — Это я.

Слоистый папиросный дым висел в большой комнате, обставленной старинной, темного дерева мебелью. За прозрачными занавесками синел в узких окнах вечер. У круглого стола с графинами и закусками, под абажуром, вокруг Плотникова в выцветшей гимнастерке сидели большие, несколько уже огрузневшие мужчины. Френч, пиджак, китель.

Рядом с Плотниковым, обнимая его за плечи, Спиридонов Алексей.

— Город Головатовск называется, — рассказывал Плотников, — а я не то чтобы псих… Нет. Помраченный… Мне доктор, товарищ Вайнтрауб говорит: «Обожди думать, Игнат, не спеши». Вдруг — в газете: Алексей Спиридонов. И сразу у меня в башке будто что-то повернулось…

Мужчины улыбнулись, покачали головами.

— Что ж, — Спиридонов разлил водку, — все же как вроде братья были.

— Между прочим, видный, отчетливый хозяйственник из Алешки вырабатывается, - кивнув на Спиридонова, вполголоса сказал Плотникову человек во френче. У него было широкое кавказское лицо, усы и седоватые виски.

— Смотрю я на тебя, командир, и глазам не верю. Ты ж тогда мертвец был? — глядел на Плотникова с удивленной, ласковой улыбкой Спиридонов.

— Был, — согласился Плотников. — Теперь живой, ничего. Единственно, что голова контуженная. Не сплю.

— Да ну? — огорчился Спиридонов.

— Так. Не имею сна, и всё.

— Э, товарищ Плотников, — сказал кавказец, — нехорошо. Ты у Швайко из Наркомздрава был? У Сухаревича? Ты что! Кадры должны быть здоровыми! Я поговорю. На ноги поставят в два счета.

Из-за стеклянной двери, выходящей в прихожую, донесся низкий мужской голос. В комнату вошел человек в толстовке. Лицо его от глаза до подбородка было рассечено широким, рваным шрамом.

— А, накурили, надымили, — весело сказал он, подходя к столу.

— Знакомься, Артем! — Спиридонов положил руку на плечо Плотникова. — Легендарный краском Плотников Игнат! Я ж при нем начинал. Погиб под знаменитой станцией Рытва! Но нет, вот он есть, целый и невредимый! Человек во френче показал вошедшему на стул возле себя.

— Садись, Артем. — И поднял бокал с вином. — Как говорится, за благополучное воскрешение из мертвых!

Все потянулись к Плотникову чокаться.

— Ну и как, Плотников? — вдруг с вызовом спросил человек со шрамом. — Нравится тебе на этом свете? Среди живых?

— Не знаю, — серьезно ответил Плотников. — Не знаю пока.

— А ты выдь на проспект 25-го Октября, тебе понравится!

Кавказец поморщился. Гость в кителе положил на стол широкую ладонь.

— Нервы, Артем. Подвинти-ка нервы! Идет великий процесс! Кто этого не понимает, тот не боец на мировой арене.

— Нет, ты все-таки выдь на проспект, Игнат! Ух, как понравится! — не успокаивался Артем. — Проститутки шикарные, господа в котелках, рулетка. Тебе понравится! Выдь на Лиговку! Шпана в английских шинелях. Марухи, кокаин!

— Ты думаешь, нам легко, кацо? — негромко сказал кавказец, обращаясь к человеку со шрамом. — Ты знаешь, где я сегодня был, что я делал? Да? Тогда молчи. Хватит об этом.

Спиридонов, прерывая молчание, сказал весело и громко:

— У буржуазного писателя Шоу недавно спросили, выживет ли Советская республика. Он ответил: «А почему же нет?» Действительно, — засмеялся он, — почему нет? За столом стало тихо. Военный в кителе, сидевший молча, вдруг встал и, дирижируя сжатым кулаком, громко запел:

Товарищи, вперед! Сомкнись, назад ни шагу! Проносится сигнал в построенных рядах, И каждый клятву дал: «Скорей костями лягу, Чем дать себя на поруганье палачам!»

Кавказец с повлажневшими глазами, Артем и Спиридонов стали слаженно, понизив голоса, подпевать:

И вот полки врагов. Еще одна минута - И властно разрешит суровая судьба: Иль разорвутся навсегда насилья путы, Иль снова тяжкая геройская борьба!

Плотников в прихожей осторожно прикрыл за собой стеклянную дверь. Из-за нее были слышны поющие голоса. Он вдруг пошатнулся, взялся рукой за стену. Постоял так, открыл дверь в ванную комнату, отделанную белым кафелем. Увидел себя в большом ясном зеркале над фарфоровой глубокой раковиной. Повернул винт бронзового крана. Опустил голову под струю воды.

Сквозь приоткрытую дверь кухни было видно, как Маша с остервенением гремит у плиты кастрюлями.

— Ничего, погоди, мы свое возьмем! — приговаривала она, и вдруг, выглянув из кухни в прихожую, громко сказала:

— А что босая хожу, так это еще посмотрим! Не век мне за вашей кошечкой саки подтирать!

И шумно закрыла кухонную дверь.

В большой комнате, казалось, еще больше сгустился дым. Хмельные приятели тесно сидели за столом, сближаясь головами, и пили.

— А помнишь Кочуевку? Зинку мою помнишь? — говорил Спиридонов, обращаясь ко всем сразу. — Вот была товарищ, огонь! Заходим, полковник сидит. Она: «Встать!» Сидит, гад. Она: «Встать, раз так твою мать!» И наган в рожу. «Не имею, - говорит, — мамзель, возможности, связи, что обе ножки враз порублены вашей доблестью». Ну, смеху!

— Да, — вздохнул человек в кителе. — Действительно, веселое было времечко…

— А где ж Игнат мой? Командир где? — Обернулся Спиридонов к двери. Плотников в ванной выпрямился, облегченно вздохнул. Большие капли воды текли по его лицу, падали на гимнастерку.

Спиридонов появился на пороге, с испугом глядя на его мокрое лицо.

— Худо тебе, что ли? — тихо спросил он. — А, Игнат?

— Так, голова ноет чего-то. Пройдет. Не беспокойся, Спиря.

— Ослабел, командир. Ну-ка, пойдем, отдохни малость.

Обнял его за талию и повел через прихожую по коридору.

— Что ж орден не носишь? — Ткнул пальцем в грудь гимнастерки.

— Зачем это? — удивился Плотников. — Не надо.

— Зря, — сказал Спиридонов, — я бы повесил… Небольшой кабинет с окном-эркером, с письменным столом. У стен кожаные диваны, кресла. Высокая бронзовая фигура ангела с трубой в углу.

— Ничего квартирка, а? — засмеялся Спиридонов, включая верхний свет. — Тут раньше адвокатишка один проживал. Такой, знаешь, гордый, еще с прежнего времени… Все, не проживает больше… А что? Имеем право!

Плотников с интересом разглядывал на стене картину в раме. Прямо на него дерзко и властно смотрел выпуклым взором Спиридонов. Бурка, папаха с лентой. Левая рука на эфесе шашки. Сзади клубились дымы и густела боевая даль.

— Да не гляди! Ерунда! — смутился Спиридонов. — Мазилка какой-то месяц мне проходу не давал.

— А чего? Похожий… Да… Похожий, — задумчиво повторил Плотников. И вдруг, словно возвращаясь из забытья, в которое погрузился внезапно при взгляде на портрет, произнес: — Знаешь, Спиря, я когда очнулся, то от холода на снегу в окрестности поезда.

И кто-то меня за лицо трогает. И как будто матери моей рука, которая померла в моем детском возрасте… А она мне: «Дяденька, дяденька, я девочка Вера,

двенадцати лет, вставай, тебя убили…«

— Кто? — растерянно спросил Спиридонов. — Ты об чем, Игнат?

— Я об Рытве, Спиря. Все об ней. — Он помолчал. Затем испытующе посмотрел на Спиридонова. — Алеша, — тихо сказал. — Скажи. Кто все-таки командуподал? Ты или я?

— И чего ты к этой Рытве прилип? Хрен с ней! Не помню! — отмахнулся Спиридонов.

— И мальца не помнишь? — глухо спросил Плотников.

— Какого мальца? — насторожился Спиридонов.

— Светленький такой малец, Спиря… На руках… Не помнишь? Плотников с ожиданием ответа всматривался в глаза Спиридонова.

— Я команду подал, — сказал Спиридонов и помрачнел. — Тебя враз сожгло… От артиллерии… Все думали — амба…

— И что ж… всех, какие там пленные были?.. Всех?

— Всех… А как же еще? Может, кто и спасся… Не знаю…

— Зачем, Спиря? — строго спросил Плотников.

— Так выхода не было, командир, пойми. Тут Роденберг прет, с артиллерией… Тут ты — мертвый… Куда ж мне они? Не было выхода, Игнаша, веришь? Веришь мне, командир?

— Злодейство это, Спиря, — почти прошептал Плотников.

— Эва, как ты заговорил… — тоже шепотом, даже оглянувшись, произнес

Спиридонов. — Игнат! Ты что? Может, опять в Боженьку поверил? — засмеялся. - Видать, против происхождения не попрешь.

— Какого такого происхождения? — удивился Плотников.

— Известно, какого. Поповского. Кто ж в Сибири Плотниковых не знает.

— О чем ты, Спиря? Не понимаю… Не помню… — помолчал. — В Боженьку я, по-моему, еще не поверил…

Но все равно, Спиря, злодейство…

— Ты и впрямь блажной! Нет, ты что? Мальца офицерского пожалел, значит, всякую шваль белую? — И вдруг злобно сузил глаза. — Да кто ты такой теперь есть, чтоб с меня спрашивать?! Кто ты и кто я? Я, брат, высоко — не достанешь!

Плотников резко встал.

— Ты что мне сейчас сказал, краском Спиридонов? Кому? Ты еще повтори… Может, я не то услыхал? Ах, ты!

И, не оглядываясь, — в коридор, в прихожую, шинель с рогатой вешалки на руку, мешок на плечо. И на лестницу.

— Игнат! Командир! Ты что? Ну, сгоряча! Сорвалось с языка, делов-то… Игнат! - шел за ним Спиридонов, тоже по коридору и вслед — на лестничную площадку. Но Плотников уже сбежал по широкой мраморной лестнице и исчез в полутьме подъезда. Хлопнула внизу входная дверь, и все затихло. Спиридонов постоял, закурил папиросу, выругался и вернулся в квартиру.

Набегая на берег, тихо шумела речная вода. Вокруг одинокого фонаря перед ночлежкой шевелились голые черные ветви деревьев.

Лодки покачивались в воде у берега. Одна была вытащена на песок. Плотников сидел в ней, сгорбившись в шинели и подняв воротник. Глаза его бессонно смотрели на реку и небо.

И снова возникло перед ним снежное поле, исполосованное подмерзшими черными человеческими следами. Ветер летит, сдувает сухой снег, гонит его к горизонту, к закатному солнцу…

— Эй, кавалер, затянуться имеешь? — спросил из темноты хриплый, но молодой женский голос.

— Не курю, гражданка, — ответил Плотников в темноту и поднял глаза.

Перед ним, пошатываясь, стояла молодая скуластая женщина, с синяком под глазом, в пальто, в мужских парусиновых туфлях, с бутылкой в руке.

Вдруг распахнула пальто, под ним было голое тело. — Раздели суки. Взяли шмару на коммунку. Понял, Красная Армия? Двое держат, третий дело делает, четвертый стережет да еще на гитаре подыгрывает… «Ты, моряк, красивый сам собою, тебе от роду двадцать лет…» — пропела она и резко засмеялась, вздохнула: — Такое платьице было хорошенькое. С бантиком. На барахолку стащат, суки, на Сенную… А поделом, поделом!

С неожиданным надрывом два раза ударила себя кулаком в голую грудь.

— Не мучь себя. Закройся, — сказал Плотников. — Замерзнешь.

— А я горячая, огонь. — Села рядом с ним, положила его руку себе на голую ногу.

— Хочешь попробовать? За так. За фунт дыма… За глаза твои, Красная Армия… Глаза у тебя… какие-то…

Он молчал, не двигаясь.

— Брезгуешь?

— Не надо, — сказал Плотников. — Это нехорошо.

— А хочешь… хочешь… — все ближе и тесней придвигаясь к нему, горячечно шептала она, трогая себя его руками, — хочешь, ребеночка с тобой сделаем, Красная Армия? — И вдруг оттолкнула его от себя, засмеялась: — А потом утопим. А на кой ему жить? — Запрокинув бутылку, сделала долгий, громкий глоток, вытерла губы рукавом. И, вновь приблизившись к Плотникову, едва слышно сказала: — А я уж одного своего ребеночка убила. Правда. Не веришь? Мальчик был. — И неожиданно каким-то совершенно другим, истинным, надменным, барским голосом: — Антихриста от вас только и можно родить, Красная Армия.

Встала, вышла из лодки. Вдруг схватила руку Плотникова, поцеловала.

— Прости.

И медленно пошла к реке.

— Эй! — взволнованно вскочил на ноги Плотников. — Куда? Женщина!

Но она уже пропала в темноте. А из темноты пение:

Ты, моряк, красивый сам собою. Тебе от роду двадцать лет. Полюби меня, моряк, душою, И что скажешь мне в ответ? И легкий плеск воды.

Серенькое брезжило утро в пригородной местности, над рекой. Ветерок тихо гнал рябую воду.

На том берегу тянулся забор, за ним — заводской корпус и труба. А на этом: облетевшие деревья вокруг фонаря на столбе, будка лодочной станции. Женщина спускается от домов со стиркой.

Физкультурники, голые по пояс, в длинных трусах, цепочкой бегут по берегу. В лодке, одиноко стоящей на песке, сидел Плотников, засунув руки в карманы шинели, вжав голову в плечи. Глаза открыты.

На воде, ближе к станции, происходила какая-то суета. Несколько мужиков под командой белобрысого милиционера в белой гимнастерке, стоя на двух плоскодонках, шарили по дну баграми.

— Есть! — наконец крикнул один весело. — Пымалась рыбка! Не ушла в океян-море!

Второй милиционер тут же стал теснить любопытных. Юный блондин в кожаной куртке и сапогах решительно отбросил папиросу и по воде пошел навстречу пристающей к берегу лодке.

На ее носу, лицом вверх, лежало женское тело.

Плотников встал со своим мешком и пошел к толпящимся на берегу фигурам. Тело уже лежало на конной линейке. Пожилой милиционер свел полы мокрого, с кусками тины пальто на голом теле утопленницы, затем накрыл ее куском рогожи. Из-под нее видны были ноги, одна в парусиновой туфле, другая босая, маленькая и очень белая.

— Нет у них сознания, нету, — вздохнул милиционер.

Плотников приблизился к линейке, откинул рогожу и замер, вглядываясь в лицо. Оно было молодое, бледное до голубизны и чистое от воды. На лбу, как приклеенная, лежала прядь каштановых волос. Плотников нагнулся, поцеловал мокрую прядь, выпрямился и снова замер.

Второй милиционер толкнул в бок блондина и глазами указал на Плотникова.

— Наводит на размышление, — согласился агент, быстро подошел к линейке и сразу

спросил Плотникова: — Данное лицо вам, например, ничего не говорит, гражданин? Плотников молчал. Агент вдруг ловко ощупал его всего руками, вынул из кармана наган и, подкидывая на ладони, спросил вежливо:

— Между прочим, это для чего?

Тетка на берегу на корточках полоскала застывшими руками белье, а сама смотрела назад.

Лошадь, управляемая пожилым милиционером, тянула вдоль воды линейку с телом. Голая ступня белела.

Сзади шли агент и Плотников.

В окне был виден внутренний двор-колодец «уголовки» с зарешеченными окнами и красноармейцем с винтовкой возле будки у высоких железных ворот.

Юный агент, блондин в куртке, в упор глядел на сидящего напротив через стол Плотникова и загибал на правой руке пальцы.

— Улики против тебя, раз — это наган. Второе, что спал на месте преступления.

— А я не спал, — сказал Плотников. — Я, товарищ, теперь никогда не сплю.

— Как это? — почему-то понизив голос, удивился агент.

— Так. Я памяти не имел. От контузии. Можешь ты это понять? Я из мертвецов пришел! — вдруг выкрикнул Плотников. — Из-под земли, понял?

— Ты мне брось горбатого лепить! — ударил агент ладонью по столу.

— Ты мне цель прихода в Питер давай и связи!

— Эх, товарищ, — тихо и укоризненно сказал Плотников. — Я же теперь всю Россию прошел, чтобы общую жизнь почувствовать.

Они сидели друг против друга на фоне окна, по обе стороны канцелярского стола с изрисованной чернилами доской. В большой комнате за такими же столами шли еще два допроса.

— Ты не дави на меня, охранка! — завопил, вскакивая, задержанный с толстым и

наглым лицом. — Я сын панели, я в фортку кинусь, тебе за меня левак будет!

— Сядь, вошь обводная, — мрачно приказал широкоплечий сотрудник. — Зекай мне в глаза, понял? В глаза! Прямо и честно.

Привлекая внимание Плотникова, агент постучал ногтем по столу.

— Повторяю, — терпеливо сказал Плотников, — я в городе Петрограде с ночи…

— С какой целью? — холодно прервал его агент.

— Да я ж тебе свой, товарищ! — вдруг удивленно сказал Плотников. — Можешь ты это понять?

— Ты здесь пока не свой, ты здесь задержанный!

— Как?

— Сядь да покак. Ты почему в уголовку попал? Просто так? Просто так в условиях нашего времени даже кошки не рoдятся.

Коренастый, с бритым черепом человек в белой гимнастерке и ремнях, с портфелем, вошел в комнату и молча сел рядом с агентом.

— Я тебя насквозь под шинелью вижу, — покосившись на начальника, прикрикнул тот,

— и еще вниз на метр!

— Стой, Щеглов, — перебил его начальник, достал из портфеля наган, пачку документов, орден Красного Знамени, положил на стол, придвинул к Плотникову.

-Все в порядке, товарищ Плотников. Вы свободны.

...Продолжение в бумажном варианте журнала.