И трудно поверить, что жизнь коротка

«Вечный крест»

Автор сценария С. Тримбач Режиссер Ю. Терещенко Оператор А. Химич Композитор В. Губа Национальная кинематека Украины («Киевнаучфильм») Украина 2002

"Вечный крест"

«Пассажиры из прошлого столетия» Автор сценария и режиссер В. Олендер Оператор А. Солопай Композитор В. Храпачев Министерство культуры Украины, Национальная кинематека Украины («Киевнаучфильм») Украина

Изя Гольдштейн был в Киеве больше чем документалист. И даже больше чем еврей.

Изя Гольдштейн был достопримечательностью Киева. Его персонажем. Фигурой.

Я помню его с 1960 года, когда по семейным обстоятельствам стала часто появляться на Украинской студии документальных фильмов. Изю было слышно во всех уголках студии. Тихо он не разговаривал. Помню, на творческой конференции другой еврей — маленький и торжественный Лазарь Френкель сказал с трибуны свое золотое слово и пошел к выходу. Изя просто хватал его за полы пиджака и кричал: «Лазарь! Давай же послушаем, что и другие люди скажут! Или ты думаешь, что дальше речь пойдет за горячие пирожки?!» Изя, оператор, режиссер, сценарист, был острослов и хулиган. И сейчас, когда ему за восемьдесят, в картине режиссера Виктора Олендера «Пассажиры из прошлого столетия», когда он уже идет с трудом и с палочкой, полусогнувшись, когда у него большая лысина и редкие седые волосы, хулиганское его нутро время от времени обозначается. Речи его, как прежде, крепки. «Это брехня, что Довженко был националист. Сталин и Берия нависали над ним: хороший художник, но плохо, что националист. А теперь новые попытки выкрестить Довженко в националисты. Херы вы. Он бы руки вам не подал. В нем не было этой грязи — ставить свою нацию выше других…» «О, мерседесовская шпана приехала…»

Фильм «Пассажиры из прошлого столетия» — то ли Изя на фоне Киева, то ли Киев на фоне Изи. Это портрет человека как летопись столетия. Изя рассказывает о времени и о себе. «На Малой Житомирской, где были центральные бани и номера, в них водили блядей, я родился и рос. Малая Житомирская спускалась на площадь, которая сначала называлась Думской, потом Октябрьской революции, потом Советской, потом Калинина (это и я помню. — Л.Д.), теперь Независимости. Тут стоял памятник Столыпину, потом Марксу, потом Ленину, но и его убрали. Выходит, — говорит Изя, — это место для памятников гиблое». Первые воспоминания — конец гражданской войны и нэп. «Пацаны целый день стояли в очереди за хлебом, а потом продавали с наценкой и шли в кино. По четыре часа не выходили из кинотеатров». Олендер находит редкую хронику быта и обычаев нэпа. Тут и характерная толпа, и пролетки, и самовары, и крепкие ломовые лошади, и вывески на все вкусы. И песенки: «И у меня есть тоже патефончик, только я его не завожу», «Моя Марусечка, а жить так хочется…» После ВГИКа («сказочное время») Изя пришел на Киевскую киностудию. «Какие люди тогда работали! Довженко, Кавалеридзе, Демуцкий, Екельчик! Какие снимали шедевры!» Виктор Олендер цитирует эпизод похорон батьки Боженко из «Щорса», которого снимал тогда Довженко. По краю экрана — хлопцы несут батьку на носилках посреди поля, задымленного войной, а он произносит: «Извините великодушно, что я лежу, поховайте мене коло Пушкина в Житомире и заспивайте „Заповит“ Шевченка…» «На войну меня жена не отпускала: у меня бронь. Но я выписал командировку и уехал. Думал, правда, на пару месяцев, но ошибся. Многие тогда ошиблись. Снимали события, факты, а потом из многих материалов, моих и других военных операторов, Довженко сделал эпическую картину „Битва за нашу Советскую Украину“. Как он сострадал своему народу, как гордился подвигами его героев! В полк мы, операторы, приезжали обязательно по двое. Если один погибнет. Пятьдесят два оператора погибли во время войны. А в Сталинграде ни один оператор не погиб, и то, что мы сняли (нас было пятнадцать), обошло потом весь мир». В начале 44-го Изя Гольдштейн вернулся с фронта и пришел уже на Украинскую студию документальных фильмов. Он снимал разрушенный Киев, колонны пленных немцев: «Двадцать пять тысяч матерых лбов. Они шли, а за ними поливочные машины смывали их следы». Снимал счастливые лица в день победного парада. «Немцы все вытоптали, а киевляне совершили чудо — за полгода возродили и оживили город. В День Победы весь город вышел на демонстрацию, хотя еще не знали, будет ли она. Киев отмечал День Победы в День Победы». Хронику победных парадов в Киеве и в Москве режиссер Олендер монтирует с кадрами старика в темных очках, который продает на улице Киева боевые ордена, и кадрами Изи Гольдштейна, который сидит на остановке автобуса, согнувшись и опираясь на палку. Я тоже вернулась в Киев с мамой из эвакуации в начале 44-го года. Я тоже помню разрушенный Киев. На Крещатике с одной стороны осталось только два дома. В начале — крытый рынок и в конце — почтамт. Остальное — груды битых камней. Я тоже помню пленных. Помню их пыльно-серые шинели и такие же пыльно-серые лица. Помню кандальный, обреченный звук их ботинок. И помню непередаваемое ликование киевлян в День Победы.

Изя рассказывает о Студии документальных фильмов: «Коллектив у нас был дружный и молодой. В каждом кинотеатре шла наша хроника. Люди видели, как восстанавливалась страна. Был, конечно, крен в официоз, мы называли его „банкетное кино“. Я делал и брехливое кино, но никто меня не заставлял. Мне льстило, что я снимал важные события. Много я видел несправедливого, но не снял и не восстал. Но были на студии и замечательные фильмы. И мне кое-что удалось. А в конце 80-х появилась новая власть. Они вначале были такие хорошие, чем их потом опоили? Начались споры, борьба за власть. Они просто перелицевали партийные лозунги. Хотели, чтобы была и Богу свечка, и черту спичка. Демократы красно-желто-голубые сами отбросили рабочих: „Их участь — колбаса, а наша — замученные очи Мазепы и Петлюры“. Очень скоро они спаршивились, разграбили страну, миллионы людей ушли из жизни, и голоса в поддержку РУХа стали все реже. И моя карьера кинематографиста кончилась. Кино умерло не своей смертью. Его убили. С 92-го года государство прекратило финансировать кино».

Рассказ Гольдштейна сопровождается могучей хроникой бесчисленных митингов разных мастей, сборищ в парламенте и на улицах с лозунгами, призывами, оскорблениями и драками. И фоном звучит насмешливая песенка с шелестящим припевом: «Что ты, что ты, что ты, что ты…» Последние кадры — митинги кинематографистов. Здесь весь цвет украинского кино: Михаил Беликов, Юрий Ильенко, Борис Савченко и многие другие. Режиссер Олендер: «Кино объявлен геноцид. Нас выбросили на панель. В самом большом павильоне нашей студии теперь продают презервативы». Документалист Коваль: «Мы не сняли в 33-м году голод на Украине, и теперь нам не дают пленку, чтобы снимать голод. Кино опять соответствует линии властей». А после громких митингов — тишина. Сидит на остановке автобуса Изя Гольдштейн, и звучат за кадром слова, можно сказать, молитва украинского документалиста, который и сам — летопись времени. «Это только молодым кажется, что старикам не хочется жить. Но мне не хочется жить, когда я вижу мальчика в камуфляже в инвалидной коляске, просящего милостыню. У меня есть кусок хлеба, а у него нет. Боже, сделай так, чтобы этот калека мог жить, чтобы сотрудница студии со стажем сорок пять лет не голодала, чтобы сценарист не искал пропитание в помойке, чтобы старая учительница не жила в подъезде, потому что ее квартиру забрали ученики, чтобы власти отдали украденные деньги». Вот каков украинский еврей Изя Гольдштейн.

И через весь масштабный фильм режиссера Олендера проходит щемящее личное Изи Гольдштейна — воспоминания о жене Сонечке. «Кого я только в своей жизни не снимал. А человека, которого любил больше всех на свете, ни разу не снял, чучело. Мы познакомились перед войной. Она шла по коридору, и я подумал: „Какая девушка!“ А она, наверное, подумала: „Какой мужчина!“ Так мы и прожили более шестидесяти лет. У нас не было детей, и когда приходили дети знакомых, она с ними играла. Мы всегда кормили голубей на балконе, и в день, когда ее не стало, голуби исчезли. Сонечка! Я глубоко скорблю, что не я первый ушел. Сегодня годовщина. Бутылка у меня всег-да в запасе. Поминать тебя сегодня больше не с кем. Но там, наверху, все пропечатано… Когда мне было сорок лет, я снимал фильм „После шестидесяти“. Тогда меня потрясло, как похожи старики на беззащитных детей. Они напомнили мне пассажиров, которые не вышли на своей станции, а может появиться строгий контролер. Сегодня уже и я матерый заяц в поезде. Но там, наверху, все пропечатано… А недавно наши голуби вернулись. Боже, у меня есть и личная просьба: скажи, почему наши голуби вернулись?» Они вернулись, дорогой Израиль Цалевич, чтобы вы не были одиноки. Чтобы была надежда. И в стране, и в кино. Вот же снял Виктор Олендер крупный и крепкий фильм о человеке и времени, о двадцатом столетии, таком тяжелом и таком высоком. И не случайно фильм Виктора Олендера назван не «Пассажир», а «Пассажиры из прошлого столетия». Он о всех тех, кто «устоял в сей жизни трудной» и кому «трубы не страшен судной звук безнадежный и нагой».

Я всегда считала главным фильмом замечательной украинской школы поэтического кино 60-х не нарядную драму «Тени забытых предков», а отчаянную драму «Каменный крест». В основе ее тоже литературная классика — рассказ Василя Стефаника, и место действия — тоже Западная Украина, начало ХХ века. Герои фильма — крестьяне, которые живут на земле жесткой и неродящей, как камень. Она молчаливо и равнодушно выжимает из крестьян все силы и все соки, всю жизнь. И потому здесь царит такой же «каменный» закон: когда ловят вора, его убивают. Убивают, не торопясь, приглашая на этот ритуал соседей, совершая прощальное застолье. Ибо как можно простить того, кто посягнул на крохи, добытые из последних сил. И все-таки это убийство. И спокойное застолье с хозяином, соседями и вором за одним столом за последней чарочкой — самое страшное. Они все здесь — как неродящая земля, как камень.

В этом фильме в 68-м году сошлись три молодых таланта: режиссер Леонид Осыка, актеры Константин Степанков и Борислав Брондуков. Брондуков играл вора, тоже бедняка, который крепится изо всех своих малых сил и все же не может сдержать своего ужаса перед смертью. А Степанков — соседа Михайло, которого пригласили для убийства. Среди ночи, крепкий, красивый мужик, он сидит за столом, нарядный, как на праздник, в вышитой сорочке, и медленно, с достоинством пьет и закусывает перед расправой. О гордости украинского кино — Осыке, Брондукове, Степанкове, — о людях в конце их жизненного пути — документальный фильм Юрия Терещенко по сценарию Сергея Тримбача «Вечный крест».

«Вечный крест» — это наша жизнь. Каждый несет свой крест. Нелегко бывает его нести, особенно приближаясь к вечности. Фильм «Вечный крест» — прямой и откровенный, но щадящий. В нем есть и невозможность смириться, и смирение. Он состоит из трех новелл, связанных между собой не фабульно, а сюжетно — памятью о прошлой славе кино Украины. Первый эпизод — большое скопление людей, Николай Мащенко торжественно вручает Государственную премию имени Довженко Леониду Михайловичу Осыке. Но почему-то все плачут. И Леонида Осыки здесь нет. Премию принимают его жена Светлана Князева и два его сына лет десяти-двенадцати. Лица Осыки мы уже не увидим. Он еще жив, но лежит неподвижно на кровати в своей квартире. Вся комната в цветах, а жена Светлана с ним разговаривает: «Тебе премию дали. Сколько людей было. Может, ручкой пошевелишь, дай знак, что ты меня понял. Плохо тебе очень? А мне сон такой хороший снился, я его детям рассказывала. Головочку тебе надо причесать, радио включить, ты послушаешь, что в мире происходит. Сейчас покормлю тебя кашкой. Молодец, хорошо кушаешь, маленький. (Поет.) «Не уходи, побудь со мною, здесь так отрадно и светло…» Но он уходит. И последняя сцена фильма — похороны замечательного режиссера Леонида Осыки и украинские кинематографисты у его гроба.

Вторая новелла — Борислав Брондуков. Он еще разговаривает, правда, с трудом, со своей женой, но не двигается. Сидит в кресле с каменным оплывшим лицом. А она намыливает его лицо, накрывает грудь салфеткой, бреет, вывозит в кресле на колесах в садик и все приговаривает: «Я твоя санитарка, звать Тамарка. Тяжело идти, ну, еще немножко, мое солнышко. Благодарим Бога за каждый день». Она держит его руку в своей руке, читает ему из «Кобзаря» Шевченко: «Моя ти доля чорнобрива». Он говорит: «А-а-а…» и пытается подняться в кресле.

А на экране — фрагмент «Каменного креста». За столом, покрытым белой скатертью, сидят молодые актеры Брондуков и Степанков — испуганный вор и торжественный каратель. В фильме — трагедии народной режиссера Леонида Осыки. Третья новелла — Константин Степанков. Он самый старший, но самый крепкий, хоть и с седой бородой. Ходит по кухне, лепит вареники и бормочет сам себе: «Не так люблю iх варити, як iсти, коли сам зробишь — смасно. Так и жiття проходить, не проходить, а пролiтае. Жена по всему миру катается, аж до Сахалина, деньги зарабатывает на семью, а я вареники леплю. (На стене портрет жены Степанкова актрисы Ады Роговцевой. — Л.Д.). Господи, что сделалось с нашим кино, мое сердце разбито». И снова — «Каменный крест». Пронзительные финальные кадры, где на экране каменный холм, внизу стоит, как господин, как хозяин, каменный крест, а на самом верху холма, там, где он уже сливается с небом, различимы фигурки людей, уходящих вдаль от этой каменной и все же такой родной земли.

«Вечный крест» — фильм скорбный, но словно спокойный, без надрыва. Время жить и время умирать. И даже счастье в фильме есть. Это счастье, которое Бог дал нашим героям в тяжелые, мучительные дни, — их жены. Одна зарабатывает деньги на семью «по всему миру, аж до Сахалина». Две другие возятся с безысходно больными, как с детьми малыми: кормят, бреют, читают стихи, напевают песни, шепчут ласковые слова, говорят: «Благодарим Бога за каждый день». Да это просто ангелы. Настоящие ангелы. Они держат за руки своих любимых, каких ни на есть, лишь бы еще день дышали, не уходили. И любимым от этого, наверное, ну пусть хоть немного, становится легче.

«Вечный крест» — последний поклон первейшим талантам украинского кино, пассажирам из прошлого столетия украинской культуры.