Мы разучились нищим подавать. «Бабуся», режиссер Лидия Боброва

«Бабуся»

Автор сценария и режиссер Л. Боброва Оператор В. Ревич Художник П. Новиков Звукооператор М. Беловолов В ролях: Н. Шубина, О. Онищенко, А. Овсянникова, В. Кулаков, С. Ануфриев «Ленфильм», Министерство культуры РФ при участии 3В Production, CNC Россия — Франция 2003

Текст о «Бабусе» был бы, наверное, совсем иным, если б мне не повезло попасть в зазор между двумя премьерами новой работы Лидии Бобровой. Первая — на «Кинотавре» — закончилась беспрецедентной обструкцией на пресс-конференции, вторая — международная премьера на МКФ в Карловых Варах — стала триумфом, с долгой овацией зрителей, стоя приветствовавших режиссера. Провал и триумф случились на временнoй дистанции буквально в две недели, в течение которых побитая каменьями в родном отечестве народная заступница стала обладательницей «Хрустального глобуса» за режиссуру, а также призов Экуменического жюри и Международного жюри киноклубов. Это только в Карловых Варах, не считая наград, полученных во Франции, в Марокко etc. — всего не упомнишь. Д ва события, буквально догнавшие одно другое, — актуальнейший контекст «Бабуси», фильма, который представляет умирающую — или вымирающую? — на глазах традицию отечественного кино, а пожалуй, даже отечественной культуры.

Когда-то, в мифологические застойные времена, я написала статью под названием «Фильмы смотрят нас». В группе фильмов, что я обозревала, лидировал «Белый Бим Черное ухо» — экранизированная С. Ростоцким повесть Г. Троепольского про злоключения симпатичного сеттера, а если точнее, про бессердечие и жестокость, про кризис гуманизма в одной отдельно взятой стране, каковой уже невозможно было прикрыть толстым слоем риторики. Картина стала прокатным хитом, о ней много писали. Судьба Бима взволновала всю страну от мала до велика, и режиссеру даже пришлось дать интервью по этому поводу. Помню, с собакой было все в порядке, здорова и при хозяине, и у всех отлегло от сердца — ведь фильм кончался на трагической ноте и жить с мыслью о том, что бедняга Бим погиб страшной смертью по вине человека, было совершенно невыносимо.

Хотя я сама страстная собачница, мне и тогда казалось, что сентиментальничать по поводу бедного животного легче и — как бы это сказать поточнее — безответственнее, что ли, чем по поводу человека, попавшего в подобную ситуацию. О чем я честно написала, заслужив, естественно, недовольство автора.

Надо было случиться перестройке, чтобы мог состояться «Астенический синдром» с его шоковой и весьма непопулярной сценой на живодерне. Этот собачий эпизод был последней правдой о нас, о человеках, и кое в чем оказался прогностическим.

Теперь под бедных животных просят милостыню отморозки-алкаши. Милостыню под кого только не просят — и под кошек с котятами, и под грудничков, взятых во временное пользование, и под собственных детей. Этим летом в электричке я регулярно встречала женщину с дебильной девочкой. Женщина просила на лечение несчастного ребенка, и ей подавали. Когда в упор сталкиваешься с таким несчастьем, рука с подаянием всегда наготове. Даже если понимаешь, что не больному ребенку перепадут твои копейки, что женщина — вовсе не мать девочки, а профессиональная попрошайка, и ты хочешь не хочешь, а поддерживаешь преступный бизнес. Кстати, реже всего среди нищих попадаются старики и старухи — в бизнес их не берут. Это вам не собака, что ластится к сапогу живодера. Под «уходящую натуру» много не соберешь.

В гражданскую войну поэт написал: «Мы разучились нищим подавать…» 1, не заметив в романтическом восторге, что его эффектный ямб зафиксировал душевное одичание народа, начало его религиозного вырождения. Милостыня в православии всегда почиталась святой обязанностью. Нынешнее тотальное воцерковление, сулящее вроде бы возвращение к православным традициям, что-то не смягчает нравы. Душевная черствость и нравственная невменяемость, до которой мы докатились за десятки лет отпадения от Бога, — при нас. Деградация общинного мироощущения и запоздавший на пару исторических эпох процесс индивидуации породили жесточайший духовный кризис. И ведь мы из него не вышли! По мере того как жизнь образуется, этот не отрефлексированный кризис все глубже загоняется в глубины бессознательного. И лишь временами прорывается приступами коллективного ожесточения, неадекватного и вроде бы необъяснимого. Подобный феномен я как раз и наблюдала этим летом на «Кинотавре».

Обструкция, которую устроила кинопресса «Бабусе», не имела отношения к оскорбленным эстетическим чувствам тонких ценителей прекрасного, пусть оппоненты на том и настаивали. Раздражила, и до белого каления, сама бабуся, сам этот генотип с отметиной православной кротости, страстотерпства и непротивления. Классическая жертва одним своим постным видом портила настроение, педалировала неясное чувство вины и явно бередила что-то такое, что было задвинуто в самый дальний угол памяти. Потому-то в бесхитростной «Бабусе» так захотелось увидеть расчетливую авторскую провокацию и обвинить режиссера в манипулировании и недостойной попытке выжимания слез у публики приемами «ниже пояса».

Симптоматично, что похожий сюжет приключился и с предыдущим фильмом Бобровой «В той стране». Дома ему было отказано быть представленным в конкурсе Московского МКФ по причине непрофессионализма (!), а той же зимой фильм с успехом прошел на берлинском «Форуме», получив специальное упоминание жюри ФИПРЕССИ. После Берлинале картина с триумфом объехала крупнейшие кинофестивали мира.

Как все это понимать? Или «та страна», где живет народ, из которого мы все вышли, как из «Шинели» Гоголя, так бесконечно далека от жителей мегаполиса, включая славную кинопрессу, что оборвалось и то последнее, что связывало нас в единое духовное пространство, когда еще был жив Шукшин, когда писали свои лучшие вещи Белов и Распутин? Или — еще хуже — мы уже и не помним, что они были, писали и снимали. Ни зова крови, ни чувства причастности, ни догадки о том, что эта песня и про тебя тоже. Вся русская литература свелась к Сорокину и Пелевину.

Многие, если не большинство, и за кино не считают, когда им показывают про народную жизнь, про глубинку, где сквернословят, дерутся и пьют, а по трезвости оказываются чудо-мастерами «золотые руки». Мы антропологически другие, красоты родных просторов нам по барабану, а герои — что тетки-страстотерпицы, что полупьяные мужики-иждивенцы, — все это так далеко ушедшая натура, такой отстой, что разве что ошалевший от супертехнологического кино Запад может оттянуться на таком экзотическом зрелище.

Я решительно отвергаю имеющую хождение подлую идею, будто Боброва снимает Россию для Запада, где именно такой хотят видеть «ту страну» — с балалайкой и гармошкой, с беспробудной пьянкой и смертоубийством по пьяному делу.

Лидия Боброва снимает про то, что знает и любит, — про российский север. Она нашла там свою Йокнапатофу и вряд ли когда-нибудь ей изменит, потому как по природе своей однолюбка.

Простота «Бабуси», ее немудреный нарратив, традиционные ценности и герои, а пуще всего послание этого фильма оказались для некоторых прямо-таки костью в горле. Простота была воспринята как ересь в прямом смысле слова, вне поэтического образа, маркированного именем Пастернака. Так что если цитировать знаменитое стихотворение, то самую незамыленную его строфу: «…она (простота. — Е.С.) всего нужнее людям, но сложное понятней им» (курсив мой. — Е.С.). В нашем киноконтексте догадка поэта обретает вполне конкретный смысл. «Бабуся» и «Матрица: Перезагрузка», «Бабуся» и «Догвиль» — такое рядоположение и комментировать не стоит. Впрочем, не скажите. После «Догвиля» мне пришла в голову безумная идея нового финала для «Бабуси».

А может, не такая уж и безумная. Вместо того чтобы оставить одинокую старушку морозной ночью на поселковой улице, надо было резко поменять стиль, дать героине в руки «калашникова», а дальше — ее проход с автоматом по дворам своих обидчиков. Вот это был бы прикол!

Увы, Боброва — реалистка в законе, на такие стилевые кульбиты ни за что ее не подбить. Ее эстетика — это ее этика. Историю она рассказала самую что ни на есть житейскую и жалостную, и рассказала не на то надеясь, что публика слезами обольется, а скорее рассчитывая на молчаливое ее, публики, покаяние. Ведь история никому не нужной старушки — это сюжет и деревенский, и городской, всем хорошо знакомый, и откровения в нем нет. Едва ли не каждый через подобное проходил. А сколько таких старух мы перевидели в том же «Времечке». Так что мы имеем дело с узнаваемым, реальным, даже квазидокументальным сюжетом. Литературные эпизоды в фильме — клубная самодеятельность и народные гуляния — не в счет, не они движитель идеи, которой буквально опалена Боброва.

Чтобы понять эту режиссерскую опаленность, придется все-таки коротко пройтись по основным узлам фабулы.

Итак, бабуся растила внуков, давая возможность дочери с зятем работать и зарабатывать. Пришло время — перестройка, и баба Тася с подачи зятя продала свой просторный деревенский дом, а деньги поделила между внуками, сама же прилепилась к дочери и зятю, получившим квартирку в городе. Но слегла дочь, и тут началась бабушкина одиссея. Зять — вроде бы на время, погостить — сплавил тещу в деревню к ее младшей сестре Анне, и все бы хорошо, да та, гоняясь за сыном-алкоголиком, упала и сломала, конечно же, шейку бедра. Тут явилась, наконец, важная фигурантка сюжета дочь Анны Лиза — местная знаменитость, телеведущая аж в самой Белокаменной. Лиза положила мать в больницу и стала в темпе устраивать судьбу тетки. Примерно треть сюжета занимает деревенский road-movie. Племянница с теткой объезжают бабусиных внуков и зятя, и каждый эпизод — как железом по стеклу. Никто не хочет приютить бабусю, и у каждого свои резоны. Зять — тот просто в ярости. Только жить начал по-людски с молодой бабой, а ему старуху тещу подсовывают. Внучка хоть и расположилась привольно в собственном особняке и катается на агромадном джипе, места для бабы Таси тоже не нашла.

Не стелить же ей в гостиной, где муж принимает нужных людей. В конце концов приютил бабусю бедолага младший внук, живущий с семьей на съемной квартире, потому как беженец. Дочка его, травмированная пережитой бомбежкой, потеряла дар речи. Ночью, когда все улеглись, героиня — она за всю поездку и слова не проронила — встала, оделась, молвила правнучке: «Меня ангел позвал». И пошла куда глаза глядят, как говорится в русских сказках. А девочка вошла в спальню к родителям и сказала: «Она ушла». То есть речь к ней вернулась, читай — доброхотный поступок родителей спас ребенка. И отец, полубезумный от радости, чуть ли не босиком на снег выбежал, только бы вернуть бабусю. Но время — ночь, и не отзывается бабуся на призывы внука.

Даже в беглом пересказе можно ощутить в сюжете сказочные мотивы, больше того, мифологическую структуру, близкую православному мироощущению. Бедность объявляется добродетелью, богатство осуждается. И никаких полутонов, никаких компромиссов. «Блаженны нищие… ибо ваше есть Царствие Божие». И бабусю ангел вот-вот заберет — не зря же последний план изображает героиню, с потусторонней улыбкой глядящую в ночное звездное небо. Тут, похоже, поминается Кант с его звездным небом над нами и нравственным законом внутри нас. Но внутренняя цитата из философа, который уравнял божественный космос с космосом души человеческой, не дает катарсиса. Все проблемы остаются при нас.

В «Бабусе» нет конфессиональной подоплеки, зато есть православный дискурс. Наиболее отчетливо он проявляется в идее жертвы и жертвенности, закодированной в тексте картины. Начнем с облика самой героини. Непрофессиональная актриса Нина Шубина, выбранная из множества претенденток, портретирует святочную старушку. Невесомая, хочется сказать — неземная, с кроткими глазами Богородицы, баба Тася редко когда словечко молвит — все молчит и осеняет пространство синим своим взором. Ни о чем не просит, никого не осуждает, даже слезы украдкой, и той не проронит. Такую обидеть — взять грех на душу. (Правда, при этом надо обладать чувством греха, не каждому дано.)

Я так и не решила, намеренно ли режиссер освободила образ героини от всякой характерности, чтобы высветить в ее облике абрис жертвенного агнца, или она вынуждена была задать исполнительнице такой однотонный и монотонный, честно говоря, рисунок роли из-за того, что типажно подходящая Нина Шубина не смогла сыграть характер. Зато есть ответ Л. Бобровой на другой мой вопрос, косвенно проясняющий первый. На пресс-конференции в Сочи я спросила режиссера, считает ли она, что христианская жертвенность и исповедание православной этики способны разрешать драмы, подобные той, что постигла ее героиню. Она ответила утвердительно. Здесь я готова с ней спорить — не потому, что я против жертвенности и православной этики. Только я уверена, что жертва — дело совести каждого. Требовать от кого-то жертвы и ставить жертвенность на поток — как правило, это кончается большой кровью. Так что кристально ясный сюжет фильма на самом деле просто прогибается от противоречий, ибо, вольно или невольно, зацепляет незабытый опыт лжерелигии и лжекумиров. Хотя, я уверена, у автора и мысли не было универсализировать проблематику фильма, напротив, она хотела сделать предельно конкретную историю без намека на параболу. Про то, что даже в русской деревне понятие «близость близких» уже не существует. Но один лишь лик бабуси — не от мира сего — не позволяет отнестись к этой истории как исключительно мирской.

Послание фильма в переводе на язык родных осин звучит примерно так: пожертвуй своим комфортом и временем, реши проблему бездомной бабуси, ведь она так много для тебя сделала. А в ответ раздается: ну, растила, а кто ее об этом просил? И теперь ущемлять себя, свою семью? Да никогда и ни за какие Божьи кары.

Боброва предлагает всем и каждому посмотреться в экран, как в зеркало, где ты непременно увидишь и себя со своими проблемами. Ведь и впрямь, чтобы спасти своего старика, продлить его жизнь, практически каждый из нас должен быть готов жертвовать. В стране нет медицинской инфраструктуры, созданной специально для старых людей, поэтому каждый лечит и спасает своих близких в меру своих возможностей, человеческих прежде всего.

Вот автора и опаляет «человеческий фактор». Вспомните Лизу — тележурналистку из Москвы. Она, между прочим, не только родная племянница бабуси, она — лицо Власти. Надо сказать, красивое лицо. А какая энергетика, какая хватка! Неудивительно, что такая в люди выбилась, да не в район и даже не в область подалась — в столице устроилась, по Америкам разъезжает, свою программу на ТВ ведет. Когда Лиза сажает за руль бывшего возлюбленного, который по сей день по ней сохнет, чтобы везти бабусю в город к родственникам, веришь в то, что такая женщина все устроит, как надо. На деле же оказывается, что, кроме морального пафоса, за Лизой ничего и нет. Она так же жестокосердна, как ее родственнички. Ведь, в конце концов, раз такое дело, племянница может забрать тетку к себе до материного возвращения из больницы. Но когда ее бывший предлагает ей этот вариант, она одаривает его таким взглядом… Словом, Лиза едва ли не хуже всех в этой истории. Другие просто вне морали. А из Лизы моральное превосходство над жалким человечеством так и прет. Но ее и след простыл, едва родственники сдали бабусю младшему внуку — единственному, кто ей обрадовался.

Наши снобы кривятся: мол, в фильме «мало искусства». Трудно себе представить, что Боброва заговорит на другом языке. Ведь материал реальности, которым она владеет, как никто другой, — это и есть язык. То, что она делает в кино, становится народным архивом, достоянием культуры. Используй Боброва иную эстетическую модель, предельно дистанцированную, суть ее послания не изменилась бы. Хотя, возможно, дистанция, отстранение убрали бы публицистический привкус, который местами уподобляет картину очерку на моральные темы, какими славилась «Литературка» в пору расцвета застоя. Только в те времена в газетах не обсуждали кризис православной этики, а жертвенность очень даже поощряли. На ней все и держалось. И называлось это героизмом. …В России всегда сыщется нравственный гений, и не один, кто последнюю рубаху отдаст, последним куском хлеба поделится и руки подложит. Но ведь еще когда, в начале 70-х, Шукшин не выдержал и возопил: «Люди! Что с нами происходит?»

P. S. Коллеги-слависты из Америки, люди католических и протестантских традиций, прочитали «Бабусю» как актуальную житейскую историю и реальную социальную драму, адресованную прежде всего властям. И все допытывались, как же мы до сих пор не решили проблему ухода за стариками в масштабе страны. Идея жертвовать собой, своей карьерой, своим временем и личной свободой ради родной бабушки им, мягко говоря, не близка. Но это не помешало им заплакать над бабусей, пожалеть ее, а может быть, и ее близких. А то и всех нас. Ибо не ведаем, что творим.

1 Имеется в виду стихотворение Николая Тихонова, написанное в 1921 году.