Когда деревья были большими. Посвящается Льву Кулиджанову

Путь наверх

Времена менялись. Как гром, разразился скандал на выставке в Манеже, где Хрущев набросился на Эрнста Неизвестного и стал крушить абстракционистов. Началась проработка интеллигенции. Пошли встречи руководителей партии с интеллигенцией. Лёву ни на одну из этих встреч не позвали, чему мы были рады. Но рассказы очевидцев и участников этих мероприятий производили на нас шоковое впечатление. Еще так недавно мы наивно верили в то, что время проработок и окриков ушло в прошлое. Тучи нависли над кинематографом. Партийное начальство подготовило решение о закрытии только что организованного Союза кинематографистов, существовавшего тогда в статусе оргкомитета, назначенного, а не выбранного. Во главе оргкомитета был Иван Пырьев. На одном из заседаний оргкомитета, где решалась судьба Союза кинематографистов, удачно выступил Гриша Чухрай, ему удалось переломить ситуацию. И Союз был спасен. Тем не менее настроение у всех было подавленное. Коля Фигуровский, вернувшись с одной из встреч в верхах, на мой вопрос: «Что там было?» — ответил: «Пляска мракобесов».

Лев Кулиджанов, Александр Караганов, Людмила Хитяева, Шакен Айманов, на заднем плане Сергей Михалков, Юрий Андропов в Георгиевском зале в Кремле

Трудно было дать более точное определение происходящему.Повеяло сталинизмом. Вот тогда-то Лёва прочел повесть Эммануила Казакевича «Синяя тетрадь», это было в апреле 1962 года. Повесть была антисталинской и очень острой. Поражало в ней многое, прежде всего то, что воспетое ленинское уединение в шалаше в Разливе не было уединением — выяснилось, что Ленин был там вместе с Зиновьевым. Близость Ленина с Зиновьевым опровергалась исторической наукой. А Казакевич нашел материал, который неопровержимо доказывал, что все бытовавшие в изданиях сталинских времен факты были фальсифицированы. Гораздо ближе к Ленину, чем Сталин, был уничтоженный Сталиным «враг народа» Зиновьев. Повесть отвечала нашему главному тогда желанию — не допустить возврата сталинизма.

В объединении желание Лёвы экранизировать «Синюю тетрадь» поддержали. Он встретился с Казакевичем, и встреча обнадежила. Для работы над сценарием надо было получить дополнительные архивные материалы. Лёва решил обратиться в ИМЭЛ к академику Поспелову. Позвонил. Назвался. Секретарь соединил. Поспелов взял трубку. Лёва объяснил причину звонка и рассказал о своем желании экранизировать повесть Казакевича. После паузы последовало: «Пока я жив, этого не будет». — И короткие гудки.

Ответ задел Леву за живое, и он отправился во вновь преобразованное и выделенное из Министерства культуры Госкино СССР — к назначенному председателю комитета Алексею Романову. Романов встретил Лёву очень любезно. Благосклонно выслушал и обещал помочь. Потом неожиданно сказал:

— А я тоже хочу попросить вас о помощи. Не согласились бы вы стать начальником Главного управления по производству фильмов Госкино СССР?

Лёва опешил.

— Дайте подумать.

— Подумайте. Три дня вам достаточно?

Три дня прошли быстро. Мы совещались с друзьями, с Сергеем Аполлинариевичем. Все пришли к выводу, что надо соглашаться. Всем так опостылели существовавшая структура, устоявшийся дух сталинского бюрократизма, у всех была наивная надежда на то, что в системе все еще можно что-то изменить. Через три дня Лёва пошел к Романову, и они договорились о том, что Лёва снимет «Синюю тетрадь», а потом сядет в кресло начальника Главка.

Много раз вспоминая потом это свое решение, Лёва сетовал на собственное легкомыслие. Слишком многое изменилось в нашей последующей жизни. Тогда мы об этом не подозревали. Думали о другом. Начиналась лихорадка срочного запуска в производство. Натура была летняя. А лето под Ленинградом короткое, дождливое, надо было торопиться.

Лев Кулиджанов и Наталья Фокина

Группа сложилась хорошая — вторым режиссером был Изя Магитон, оператором Игорь Шатров, директором Геннадий Шолохов, а заместителем у него был Роман Комбрант, с которым Лёва впоследствии много работал и дружил до самых последних своих дней. На главную роль утвердили артиста Михаила Кузнецова из Ставропольского драматического театра, решающим было его портретное сходство с Лениным, подтвержденное консультантом картины Фофановой, старой большевичкой, хозяйкой последней конспиративной квартиры, из которой Ленин ушел в Разлив.

Большие трудности были с Зиновьевым. Ни в одном архиве не сохранились его фотографии. Как найти его портрет, никто не знал. Наконец случайно удалось обнаружить его на большом групповом снимке. Пересняли, увеличили. Но изображение получилось некачественное, проступало зерно. Каким был реальный Зиновьев, можно было только догадываться. Поразительно, как работали органы, как чисто подтирали они все следы существования человека, исторического героя, еще так недавно входившего в ближайшее окружение «вождя мирового пролетариата». Это было похоже на волшебство. Как в сказке Андерсена «Снежная королева», когда волшебница, захотевшая оставить у себя Герду, стала расчесывать ей голову волшебным гребешком и напустила на нее забвение. Герда забыла все: свой дом, свою бабушку, Кая, которого любила, розы, которые цвели под крышей ее родного дома… Сколько таких волшебных преднамеренных забвений произошло в нашей исторической памяти.

Память о Зиновьеве, наверное, не следует ассоциировать с образом памяти в сказке Андерсена. Человек он, судя по всему, был инфернальный. Но он был из ближайшего окружения Ленина, и это одно могло бы дать объективную информацию и о времени, и о вожде, с которым он был близок. Откуда Казакевич черпал информацию о Зиновьеве, о факте его совместного с Лениным пребывания в шалаше, я не знаю. Вероятно, они с Лёвой говорили об этом, но, к сожалению, вскоре после этой единственной их встречи Казакевич заболел и скончался.

В Разливе в музее Ленина была развернута экспозиция весьма внушительных объемов, но ничего о Зиновьеве. Одним из консультантов и помощников на картине был младший из семьи Емельяновых, единственный оставшийся в живых очевидец. По секрету он рассказал много страшного о своей семье, подвергшейся в сталинские годы жестоким преследованиям.

Мы жили в двух комнатах в приозерной части Сестрорецка в месте, называвшемся Угольная Гавань. Это был глубокий фьорд, вдававшийся в поселок. На съемку ездили на баркасе, арендованном группой, или на машинах — в объезд. Погода стояла приличная, и снимали много. Мы часто плавали по озеру в лодках, Лёва и Дима Белевич, звукооператор и наш сосед, рыбачили в свободное от съемок время. Наш хозяин держал целый выводок подсадных уток, был заядлый рыбак и лодочник. Дом, в котором мы жили, стоял так близко к озеру, что на потолке его играли и струились отсветы от воды.

Однажды в воскресенье небо, бывшее ясным с утра, стало быстро затягиваться облаками, съемку решили срочно отменить и дать группе выходной, предложив на автобусе поехать в Питер. Мы быстро собрались и поехали, сначала были в Эрмитаже, потом обедали. И когда вышли из ресторана, разыгралась настоящая буря. Ветер дул с Финского залива с такой силой, что заливало набережную. Я забеспокоилась и решила с сыном Сережей, который был в этот день с нами, срочно ехать в Сестрорецк, где в Угольной Гавани оставались мама Лёвы Екатерина Дмитриевна и наш старший сын Саша. Лёва должен был задержаться в Питере, так как утром на «Ленфильме» он хотел посмотреть материал. Когда мы подъезжали к Сестрорецку, ветер валил деревья, а такси, на котором мы ехали, чудом не накрыло упавшей березой. Приехав, мы уложили детей спать, закрыли все окна и двери и притаились под свист и вой ветра. Вдруг в окно кто-то постучал. Это был мужчина, лица я не разглядела.

— Вам кого? — спросила я.

— Белевич тут живет?

— Да.

Я пошла открывать и проводила пришедшего к Белевичам, которые жили с нами в одном доме. По виду пришедшего я поняла, что он принес дурную весть. Так и было. По возгласам, раздававшимся от Белевичей, я поняла, что кто-то утонул. Оказалось, что днем рабочие, которые не поехали в Питер, пообедали, выпили и один из осветителей, Женя, который работал до этого в группе «Когда деревья были большими», милый молодой парень, отправился в музей Ленина в арендованном группой боте. Его решился провожать подвыпивший шофер Воропаев, не умевший плавать. Женя и Воропаев сели в бот и благополучно переправились на другой берег к сторожу музея, с которым уже и раньше выпивали. Буря тем временем усиливалась. Посидев у сторожа какое-то время и выпив и закусив, Женя и Воропаев решили плыть обратно. На берегу было много рыболовов, которые вытаскивали из воды свои лодки подальше от волн, захлестывавших берег, и старательно закрепляли их, чтобы ветер не снес их в воду. Женя и Воропаев стали, наоборот, сталкивать тяжелый бот на воду. Их уговаривали не делать этого и переждать, но это только усиливало их упрямое старание спустить бот на воду. Наконец им это удалось. Скоро они скрылись в сплошном воющем и бьющемся пространстве озера. Часа через два к сторожу музея постучал весь вымокший Воропаев и рассказал следующее. Бот перевернулся, когда они дошли до середины озера. Воропаев ухватился за бачок с мазутом для мотора. Женька, который хорошо плавал, раза два вынырнул и исчез. Часа через два волны выбросили на берег вцепившегося в бачок Воропаева. Его на машине доставили в Сестрорецк на базу. Оттуда и пришел человек, рассказавший Белевичам о несчастье. Мы с Димой и его женой Кларой тут же сели в их машину и поехали в музей, надеясь, что за это время Женя, умевший плавать, мог выбраться на берег. Наши надежды были напрасны. Мы ходили по берегу озера, которое превратилось в мутную беснующуюся массу. Ветер был такой, что даже разговаривать друг с другом было невозможно. Тщетно походив по берегу и понимая свою беспомощность и ничтожность, мы отправились в Сестрорецк на переговорную и позвонили в Питер в гостиницу «Выборгская» директору картины Геннадию Шолохову. Я попросила его не поднимать по тревоге Лёву, понимая, что в этой ситуации его присутствие ничего изменить не может. Однако все, кто был в Питере, и Лёва в том числе, приехали довольно скоро. Всю ночь группа бродила по берегам, обследуя прибрежный камыш. Сотрудники спасательной станции, в которую обратился сразу же сторож музея, ответили, что в такой шторм спускать на воду плавсредства им запрещено инструкцией. Утром ветер немного утих, и на воду были спущены спасательные катера. Лёва, измученный, пришел к нам в Угольную Гавань и повалился без сил, но тут же за ним прибежал Шолохов и сообщил, что получена телефонограмма из Москвы отом, что в Питер выехал Лукино Висконти со сценаристкой Сузо Чекки-Д’Амико и ее дочерью Сильвией. Лёва должен был их встретить и занимать до вечера. Вечером по программе они собирались идти в театр. Ничего не оставалось делать, как привести себя в порядок и ехать в Питер. Заказали обед в «Европейской», нашли работавшего тогда в Питере Алексея Баталова и встретили Висконти с сопровождавшими его тремя дамами, одна из которых была переводчица. В Москве в это время был очередной кинофестиваль, и поездка эта была предусмотрена его программой. Приехав из жаркой Москвы, где в это время была тридцатиградусная жара, гости вышли из вагона на ледяной ветер. Ветер уже умерил силу, но стал пронзительно холодным. По небу летели разорванные в клочья тучи, и сквозь них проглядывало лазурное небо. Содрогаясь от холода, бедные итальянки в ближайшей «Березке» купили себе кашемировые платки и закутались в них, как в сари. Висконти с лицом величественным, как на античных монетах, был непроницаем и недоступен, в отличие от своих спутниц, никак не реагировал на погоду. Но за столом оживился, очень ему понравился Баталов. Мне было очень интересно пообщаться с Сузо Чекки-Д’Амико, автором многих знаменитых сценариев. Она жаловалась на переводчицу, которая докучает Висконти своим вниманием, тогда как он совершенно не интересуется женщинами.

Михаил Ульянов, Сергей Герасимов, Лев Кулиджанов

Но нам надо было возвращаться к нашим делам. Предстояли похороны. Утром пришел старик Емельянов и сказал, что поиски Жени, конечно, надо продолжать, но всплывет он только на шестой день. Так и произошло. Хоронили Женю на Сестрорецком кладбище. Погода установилась безоблачная, теплая, ветра не было, и озеро, такое спокойное, сверкало и искрилось. Было много цветов. Трудно было представить, что совсем недавно тут бушевала такая грозная стихия. Все умиротворилось.

Прошло немного времени, и экспедиция кончилась. Все вернулись в Москву.

В ноябре 1963-го Лёва сдал картину «Синяя тетрадь» студии. До этого встал на учет в партийной организации Госкино СССР. Тогда же он занял кресло начальника Главка. Началась совершенно новая жизнь. А картина «Синяя тетрадь» благополучно прошла по экранам, не принеся никакой радости. Никого не удивило появление Зиновьева. Монолог о правде для народа, казавшийся таким важным и нужным, тоже, казалось, никого не удивил. Картину поддержали в прессе, но зритель ее встретил холодно. 19 апреля в кинотеатре «Россия» состоялась торжественная премьера. Все было очень пышно обставлено, но во время просмотра народ стал уходить из зала. Этого никогда на просмотрах Лёвиных картин не было. Народ устал от идеологии и политики, ему не хотелось на экране видеть надоевшие лица вождей, к которым привыкли. Изваяния и портреты торчали на каждом шагу и набили оскомину. Казалось, тогдашнюю политическую остроту фильма никто не заметил. Разве что в нескольких рецензиях на нее обратили осторожное внимание.

В это время на Студии Горького запретили картину Марлена Хуциева и Геннадия Шпаликова «Застава Ильича». Почему — не объяснялось. Кинематографисты видели фильм на студии и в Госкино, восхищались, удивлялись, многое заимствовали, и по крупицам открытия «Заставы» разошлись по другим картинам. Из-за этого потом, когда картина наконец была выпущена, она не показалась такой уж новаторской.

Спор из-за «Заставы Ильича» усложнил отношения Герасимова и Бритикова. Но со временем все утряслось. Григорий Иванович Бритиков был человеком чутким и справедливым. Военный в прошлом, он просто считал себя обязанным выполнять приказы, спущенные сверху, а по прошествии времени сам понимал их нелепость, старался смягчить последствия. По тем временам он был начальником демократичным, даже отменил «часы приема», всегда принимал и выслушивал всех, кто в этом нуждался. Жили мы с ним в одном подъезде, у нас сложились добрососедские отношения. Для него было два больших праздника в году: 23 февраля и 9 мая. В эти дни он собирал у себя дома близких ему людей и вспоминал, не стыдясь прослезиться, свои военные годы. А воевал он тяжко, выходил из окружения, вынося на себе раненого друга. Сам был тяжело ранен. Ко всем нам он относился хорошо. Часто раскаивался в своих поступках. Много раз, сокрушаясь, вспоминал о том, как Стасик Ростоцкий, назвав его трусом, покинул его кабинет, хлопнув дверью. Душой Григорий Иванович был с нами, но был человеком служивым и партийным и к партийной дисциплине относился свято. Приказ надо выполнять. Хотя каждый раз, вспоминая о войне, обливался слезами, вспоминал, как он вел в атаку людей. Своих погибших на фронте подчиненных он не забывал никогда. Иногда в его семье гостила его мать — крестьянка, даже в преклонные годы сохранившая величественную красоту. Сам Григорий Иванович был красавец, могучий и видной породы — русский богатырь. Человек он был, конечно, выдающийся. Любил жизнь, любил выпить и погулять, любил семью и дом. Красавицу жену Ксению и сына Митю. За столом в хорошей компании мог запеть любимый свой романс «Гори, гори, моя звезда». Хорошо танцевал. Часто, выбрав партнершу полегче, «отрывал» такой лихой рок, что потрясал воображение многих свидетелей. Был он страстным преферансистом. «И в ненастные дни собирались они часто». Очень дружно они с Лёвой рыбачили. Оба молчуны, сосредоточенно и неторопливо часами сидели в одной лодке на Валдае и одну за другой без лишней суеты вытаскивали из воды мерную плотву, наслаждаясь покоем и тихим плеском воды. Конечно, такой человек, как Григорий Иванович, был рожден для другой жизни. Мышиная возня в Госкино и чиновничьи интриги были не для него.

Он был выше всего этого, чище, глубже. Он любил свою студию, которую называл «студией горького опыта». Любил и людей, трудившихся не за страх, а за совесть. И люди любили его, несмотря на «шрам» и на громкий окрик, который иногда раздавался и не по делу.

В конце концов в Госкино решили его убрать. Кому-то он мешал. Когда был получен приказ, Григорий Иванович прочел его, вышел из кабинета и пошел домой. По дороге упал на землю — прободение язвы. Его срочно доставили в институт Склифосовского. Он потерял много крови. Тут же несколько его подчиненных бросились в институт, чтобы дать ему свою кровь. Сделали прямое переливание. После этого, тихий и очень похудевший, он жил затворником, редко появляясь на людях. Я однажды встретилась с ним в троллейбусе. Как-то смиренно улыбнувшись мне, он сказал, показывая на хозяйственную сумку в своих руках: «А я вот теперь больше по хозяйству…»

Но когда Лёва покинул студию и ушел в Госкино, Бритиков был еще в силе. И многие годы они трудились вместе и на студии, и в Союзе кинематографистов, где Григорий Иванович был председателем ревизионной комиссии, и наслаждались совместной рыбалкой на Валдае.

Днем 5 ноября 1963 года в нашу квартиру позвонили. Я, думая, что это Лёва пришел с работы, отворила дверь, не спрашивая, и отпрянула в испуге. Передо мной стоял военный.

— Кулиджанов здесь живет? — спросил он очень официально.

— Здесь, — в страхе пробормотала я.

— Тогда разрешите войти?

— Пожалуйста.

Он вошел, проследовал в большую комнату. Вынул из портфеля конверт.

— Вы кто ему будете?

— Жена.

— Тогда распишитесь. Это и вас касается.

Я расписалась на каком-то листе. Военный положил конверт на стол.

— Разрешите идти?

Иван Пырьев, Лев Кулиджанов, Отто Преминджер в Голливуде

Военный удалился. Я трясущимися руками открыла конверт, не ожидая ничего хорошего. Это оказалось приглашение на прием. На твердом белом картоне с гербом Советского Союза каллиграфическим почерком было написано следующее:

Центральный Комитет КПСС

Президиум Верховного Совета СССР

Правительство СССР

просят тов. Л. А. Кулиджанова пожаловать на прием с супругой по случаю 46-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции 7 ноября 1963 года в 16 час. в Кремлевский дворец съездов.

Чувство страха сменилось смятением. Ничего похожего на радость мы не испытывали. В подсознании нашем было живо ощущение опасности, исходившей от власти. Многие годы мы жили с этим чувством и по-настоящему не избавились от него никогда.Герасимов предложил поехать вместе.

Сергей Аполлинариевич и Тамара Федоровна чувствовали себя в этой блестящей толпе вполне свободно. В числе приглашенных было очень много генералов, сверкающих орденами и Золотыми Звездами. К Тамаре Федоровне они бросались с поклонами и всячески выражали свой восторг. Она принимала все эти знаки внимания с царственным спокойствием. Сергей Аполлинариевич — весьма иронично.

— Что мы должны сделать, так это вкусно поесть, — сказал он нам.

Это был фуршет. Народу было много. Мы поднялись на возвышение и устроились где-то в левой стороне.

— Отсюда нам будет лучше видно, — сказал Сергей Аполлинариевич.

Центральный стол, приготовленный для членов Политбюро, был от нас далеко, но хорошо виден. Рядом с руководством страны разместился дипкорпус, экзотическая публика в чалмах, сари, смокингах, мехах. Японцы, африканцы, монголы, чопорные европейцы… По соседству с ними — духовенство, множество черных и белых клобуков.

Грянул Гимн Советского Союза. Все подняли бокалы…

— Главное — выбрать хорошую закуску, — произнес Сергей Аполлинариевич. — Вот, обратите внимание, — отличный лобстер. Маслины ничего себе.

И поросенок. Поросят здесь готовят отменно. И хрен прекрасный!

Мы занялись вкусной едой, рекомендованной Герасимовым.

И тут-то понеслась, усиленная микрофоном, речь Никиты Сергеевича Хрущева. Начав говорить, он постепенно распалялся и, обличая весь капиталистический мир, взлетал все выше и выше в разоблачениях и поучениях. Очевидно, пример Фиделя Кастро, способного говорить и говорить по нескольку часов, не давал ему покоя. Но если Фидель Кастро, вероятно, всегда пафосно убедителен, то хамский тон нашего подвыпившего купчины был отвратителен. Ситуация наливалась скандалом. И он не замедлил произойти. Дипкорпус в полном составе не выдержал и прямиком, через центр зала, направился к выходу. Царственно удалялись роскошные чалмы, вкрадчивые сари, строгие фраки и смокинги, богатые меха, экзотическиекимоно и фески… Дипломаты шли и шли вон отсюда. Хрущев замолчал. На эстраде уже отплясывал ансамбль Игоря Моисеева.

А дипкорпус уходил… А за ним потянулась еще какая-то публика.

Генералитет ни на что не реагировал: мужчины лихо выпивали, а их дамы чокались и смеялись.

— Я думаю, мы тоже можем пойти, — сказал Сергей Аполлинариевич.

И мы с радостью согласились.

Нам неуютно было на том первом для нас приеме, после которого до 1989 года мы бывали и на других… Но ничего подобного не припомню. Всегда все проходило гладко, торжественно, напыщенно, ординарно. Менялись генеральные секретари, а стало быть, списки приглашенных. Но сохранялся непременный состав обязательно присутствующих лиц, про которых можно было цитировать анекдот: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича».

Как-то на одном из таких приемов Сергей Аполлинариевич рассказал нам:

— Да-а, при Сталине было по-другому. Тогда танцевали… А он стоял с рюмкой и смотрел на всех. Вот в сторонке, с рюмками в руках, два киноначальника — Храпченко и Большаков. Гремит вальс. Сталин поглядел на них хмуро и спросил строго: «Почему не танцуете?» Оба немедленно обнялись и закружились в вальсе. Шер с Машером.

На послесталинских приемах танцы отменили. Приглашенные ели, пили и, свободно перемещаясь с рюмками от стола к столу, выискивали нужных людей, решали с ними какие-то деловые вопросы, заручались их поддержкой. Обстановка для взаимных услуг на таких мероприятиях всегда благоприятная. Вот и Лев Александрович на этом «досуге» обычно был в «рабочей форме». Он улаживал дела со строительством очередного объекта (Союз при нем постоянно что-то строил), уговаривал кого-то посмотреть какой-нибудь фильм и по возможности повлиять на его судьбу. Да мало ли… Вокруг Кулиджанова всегда собирались люди, и кого только среди них не было — военные, аппаратчики, журналисты, и, конечно же, свои, кинематографисты. Было видно, что к нему хорошо относятся и его знают. Но все это было позже. А на том, первом, кремлевском приеме было сначала чувство неудобства, а потом и облегчения, когда мы вышли из Дворца съездов на свежий морозный воздух и ступили на брусчатку, присыпанную колючим ноябрьским снегом.

Возвращаясь к временам, когда Лёва попал в списки номенклатуры, нельзя не пожалеть об этом его опрометчивом шаге. Он сам не раз упрекал себя в легкомыслии и наивности. Он думал, что сможет многое сделать для кинематографа — значительно больше того, что реально удалось. Хотя сделал он немало. Если бы можно было отмотать обратно все эти годы, как пленку, то, конечно, ему было бы лучше отказаться от всех постов и снимать, снимать и только снимать, отдавая режиссуре всего себя.

Начальником Главного управления по производству художественных фильмов Лёва проработал около года и окончательно изнемог от этой работы. Он скоро понял, что его должность абсолютно номинальная, что он практически ничего не может решить без санкции вышестоящего начальства — председателя Госкино и его первого зама. И когда в начале августа 1964 года его вызвали в ЦК и предложили заменить Ивана Александровича Пырьева на посту председателя президиума Оргкомитета СК СССР, что было совершенной неожиданностью, он не стал отказываться. Из Госкино он хотел уйти куда угодно и как можно скорее, а вопрос о снятии Пырьева был решен. Уже была опубликована в одной из центральных газет громобойная статья о его безобразном поведении на съемках фильма «Свет далекой звезды» в городе Горьком. Ему припомнили все его аморальные поступки с женщинами, диктаторские замашки в Союзе и многое, многое другое. Человеком Иван Александрович, личность видная, яркая, незаурядная, был ох каким непростым. Но кто был автором и вдохновителем той антипырьевской акции, мы никогда так и не узнали. Во ВГИКе на лекциях по истории кино повторяли, что товарищ Сталин назвал Пырьева «государственным режиссером» за фильм «Кубанские казаки», где ясно показаны две формы собственности в Советском Союзе — колхозная и государственная, другого не дано. Пырьев создавал мифы о советской действительности, и они нравились вождю. Пользуясь высоким покровительством, Пырьев сделал много для кино, он поднял «Мосфильм» и был прекрасным директором студии, потом, добившись вместе с режиссерами старшего поколения Роммом, Герасимовым, Юткевичем, Райзманом, Калатозовым, Козинцевым создания Оргкомитета Союза кинематографистов, он стал полновластным кинохозяином. Это не всем нравилось. Будучи человеком, обласканным на самом верху, он крепко стоял на том, что советское кино должно развиваться по проложенному им пути мифотворчества. На конференции «Мосфильма» в 1956 году эта пырьевская позиция вызвала отчаянный протест Ромма. Разногласия в Оргкомитете Союза были существенные.

В мае 1963 года Пырьев пригласил Лёву поехать с ним по приглашению Отто Преминджера в Лос-Анджелес. До этого у Лёвы с Пырьевым не было никаких контактов. Пырьев был достаточно возвышен и отдален от нас. Дистанция между ним и новой генерацией режиссеров, в которую входил Лёва, была огромна. Надо еще учесть и то, что Пырьев представлял мосфильмовцев, а Лева входил в группу Студии Горького и находился под покровительством Герасимова. Наверное, Пырьев что-то знал о Лёве. Какую-то информацию он мог получить от нашего соседа по дому Михаила Марковича Милославского, с которым регулярно играл в преферанс и часто в мансарде, которую занимал Милославский. Сама по себе история этой мансарды и сборищ, происходивших там, довольно экзотична, но к нам прямого отношения не имеет, поэтому задерживаться на ней не буду. Могу сказать только то, что Михаил Маркович какое-то время был женат на троюродной сестре моей матери Кире Ивановой. Был он человек доброжелательный и, несмотря на скорый развод с Кирой, сохранил самые дружеские отношения со всей ее родней, всегда стремился оказать возможные услуги и с радостью откликался на все просьбы со стороны родственников своей бывшей жены. Лёва подружился с ним по-соседски и иногда посещал его. Михаил Маркович работал художником-оформителем журнала «Искусство кино». В то время когда мы с Лёвой учились во ВГИКе и у нас был маленький Саша, я вставала ночью, чтобы разогреть питание для него, и не раз натыкалась на подвыпивших преферансистов, спускавшихся с мансарды. Среди них много было для меня уже знакомых лиц, в том числе и Пырьев. Как-то за своей спиной я услышала голос Михаила Марковича, сказавшего обо мне уходящим гостям:

— Это ВГИК, это ваши кадры…

Но никаких личных отношений между Лёвой и Пырьевым не было. Поэтому полученное приглашение совершить совместную поездку в Голливуд был встречено Лёвой с удивлением и благодарностью. Эта поездка состоялась 4-16 мая 1963 года. Прошла она удачно. Лёва много времени проводил на съемках у Отто Преминджера. Иван Александрович не очень хорошо себя чувствовал и часто отказывался от посещения съемок, отдыхая у себя в номере. Отношения у Лёвы с Пырьевым сложились вполне дружеские и уважительные. Кто бы мог подумать, что пройдет немного больше года, и Лёва сменит Пырьева на посту председателя Оргкомитета Союза кинематографистов. Ничто этого не предвещало.

Мы жили всегда интересами фильмов, которые снимал Лёва. Ходили на цыпочках, когда он, усталый, приходил после съемок, ждали его с нетерпением, переживали за него. Как и он, мы относились к каждой картине, как к последней в жизни. А Союз кинематографистов, деятельность в Госкино — все это было таким далеким… Но далекое приблизилось. Лёва занял кресло начальника в Госкино, что принесло только огорчение и раздражение. Все наивные надежды о возможных разумных переменах в деле кинопроизводства оказались несостоятельными. Система подавления была незыблемой. Лёва приходил домой грустный и усталый. Зимой сильно заболел и попал в больницу. В ЦКБ были хорошие условия и, как говорили, плохие врачи. Но его там подлечили. В марте 1964-го он возглавил советскую делегацию, отправляющуюся на кинофестиваль в Аргентину. Поехал он туда с Евгением Матвеевым и Вией Артмане. Фильм «Родная кровь», представленный от СССР, был там хорошо принят, но после его премьеры кинотеатр взорвали. К счастью, никто не пострадал. В мае Лёва ездил в Норвегию. 19 мая ему вручили грамоту о присвоении ему звания заслуженного деятеля искусств. Если бы не эти поездки от Госкино, он бы совсем впал в уныние. Когда Лёве предложили возглавить Оргкомитет Союза кинематографистов, он встретился с Сергеем Аполлинариевичем. Они обсудили это предложение и решили, что его нужно принять. Радовало ли это Лёву? Нет. Он был смущен, удивлен, взволнован, он понимал всю ответственность и все трудности. Многое его пугало. Для него, человека нетщеславного, карьерные соображения не имели значения, скорее, наоборот. На чаше весов они тянули в отрицательную сторону. Его, конечно, привлекали перспективы развития Союза кинематографистов как общественной организации, тут возможно было предпринять прогрессивные действия, в отличие от Главного управления по производству художественных фильмов, где он имел дело с устоявшейся государственной системой. Во всяком случае, так казалось. По существу, Оргкомитет при Пырьеве тормозил проведение учредительного съезда. Отчасти и потому, что избрание Пырьева первым секретарем не было аксиомой.

Сам диктаторский стиль руководства — громкий окрик, угроза, запугивание, — который исходил от Пырьева, не терпевшего никакого инакомыслия, шокировал, к тому же в своих позициях Пырьев расходился с Роммом и Герасимовым. Интрига по его низвержению, очевидно, развивалась и формировалась в недрах самой структуры Оргкомитета, дошла до критической точки, и о ней стало известно в ЦК. Кто именно и почему предложил в качестве нового руководителя Союза кандидатуру Льва Александровича Кулиджанова, осталось для нас тайной за семью печатями. Но ситуация тогда была такая, что отказаться Лев Александрович не счел возможным, о чем часто жалел впоследствии. Заняв это место, он энергично начал готовить созыв учредительного съезда, наивно надеясь затем сложить с себя полномочия и вернуться к режиссуре.

Он ничего не стал ломать в сложившейся структуре СК, а, исполненный доверия к работающим там людям, взялся за дело. К тому положительному, что было достигнуто при Пырьеве, он отнесся бережно. Постарался только переменить стиль общения, снять нервозность. Очень согласно работал он и с Александром Васильевичем Карагановым, и с Григорием Борисовичем Марьямовым, опираясь на их богатый опыт и профессионализм. Он принципиально не стал «менять лошадей на переправе», и это позволило ему немногим более чем через год после своего назначения провести Учредительный съезд Союза кинематографистов. Но сложить полномочия руководителя Союза Лёве, как он собирался, не удалось.

Окончание. Начало см.: 2003, № 11