Вы действительно думаете, что нас можно сравнивать? «Страх и трепет», режиссер Ален Корно

«Страх и трепет» (Stupeur et Tremblements)

По одноименному роману Амели Нотомб

Авторы сценария Ален Корно, Амели Нотомб Режиссер Ален Корно Оператор Ив Анжело Художники Валери Леблан, Филипп Тайефер

В ролях: Сильви Тестюд, Каори Цудзи, Таро Сува и другие

Canal+, Divali Films, France 3 cinйma Les Films Alain Sarde Франция — Япония 2003

Французский «Страх и трепет» и американский «Развод» вышли на экран почти одновременно. Обычно произведения, сталкивающие различные культуры, ставят своей сверхзадачей поиски путей для сближения. Здесь же замысел прямо противоположный — продемонстрировать различия, не оставляющие никакой надежды на конструктивное взаимопонимание. На первый взгляд мысль чуть ли не кощунственная. Однако… «Развод» Джеймса Айвори, в оригинале нарочито названный по-французски — Le divorce, чтобы подчеркнуть «непереводимую» специфику ситуации, — экранизация романа Дианы Джонсон, которая, разумеется, не помышляла (как и авторы фильма) о том, какой неожиданно актуальный подтекст получит это творение. Дамская история про развод честной и наивной американки и вероломного, легкомысленного, но при этом корыстного француза приобрела чуть ли не политический смысл после «развода» США и Франции по иракскому вопросу. Отвлекшись от злободневности, заметим тем не менее, что идея несовместимости менталитетов носится в воздухе уже в настолько низких слоях атмосферы, что достигла уровня дамского романа. Проблема в «Разводе» изящно шифруется дресс-кодом: пароль — сумочка «Грейс» от Hermes. Этот подарок пожилого месье молодой возлюбленной — знак симпатии; финал взаимоотношений ознаменуется шарфиком той же фирмы. Француженке не надо объяснять, куда можно пойти с таким аксессуаром: вечером в дорогой ресторан - да, но на литературные чтения в книжный магазин днем — ни в коем случае.

Американке все эти тонкости не по зубам, как непонятно ей и то, как муж может бросить беременную жену и ребенка, увлекшись чужой замужней женщиной, и при этом претендовать на имущество жены. Все просто и ясно.

Амели Нотомб — бельгийка, но ее «Страх и трепет», не чета скромному произведению Джонсон, получил Гран-при Французской академии за лучший роман 1999 года, потому что никто так не одержим антиглобалистским пафосом и стремлением сохранить свою национальную идентичность, как французы. Национальные различия — несовместимые, непримиримые, непостижимые — это внешняя материя романа Нотомб, экранизированного французом Аленом Корно. Европейская девушка может родиться в Японии, выучить язык, может даже устроиться на работу в токийскую корпорацию, но она никогда не станет в Японии своей. Она может с обожанием смотреть на начальницу, с блеском написать реферат на заданную тему, но обречена все ниже спускаться по иерархической лестнице, пока не достигнет самой низкой ступени и станет при своем университетском дипломе чистить общественный сортир. Она может читать Ницше, Дидро и Танидзаки, но ни черта не поймет в этой загадочной японской душе, принимая злейшего врага за друга.

Роман Нотомб автобиографичен. Даже героиня носит то же имя, что и писательница, — Амели. Дочь дипломата, Нотомб родилась в Японии, прожила там до пяти лет, свободно владеет японским и безгранично влюблена в эту страну. Гонимая детскими впечатлениями, Амели из романа-фильма неимоверными трудами добивается годичного контракта с крупной японской компанией и возвращается в город мечты — Токио. Токио — и вообще Японию — зрители экранизации практически не увидят. Все действие фильма, как и книги, почти скрупулезно перенесенной на экран, заключено (вот удачное слово — за-ключено) в интерьерах небоскреба, где расположилась компания. Это поистине крепость, не будет преувеличением сказать — место заключения служащих, за дверьми здания оставляющих все свои личные человеческие качества и превращающихся в функциональный придаток корпоративного монстра. Служащие корпорации, как нули в каталогах импортно-экспортной компании, приобретают свое значение, только стоя позади других цифр. Амели же не удостоилась и значения нуля. Все, что вы знали о капитализме, но боялись спросить…

Но, впрочем, песня не о том. А о любви.

В первый же день работы бедную Амели совсем сбили с толку калейдоскопом начальников и непонятными распоряжениями, будто нарочно убеждающими ее в полной и абсолютной беспомощности. Она не может справиться с простейшим заданием — от имени начальника написать какому-то Адаму Джонсону ответ на приглашение поиграть с ним в гольф. Десятки вариантов — и все летят в корзину. В этих бессмысленных упражнениях проходит полдня, до появления непосредственной начальницы — госпожи Мори Фубуки. Теперь Амели уже не волнует собственная профнепригодность, не заботят правила и стратегия поведения. Отныне Амели — режиссер и главная героиня воображаемого спектакля, где царствуют ее представления об идеальной Японии ее мечты. Ибо Фубуки-сан — истинное воплощение этой идеальной, идеализованной Страны восходящего солнца. Ее неподвижное мраморно-белое лицо-маска словно создано для бесконечного вглядывания, и это само кино, идол, предмет поклонения. Фубуки — во всяком случае в пространстве фильма — единственная женщина в корпорации и самая мелкая — не считая, естественно, Амели — сошка. Но все же она — начальница.

Однако Амели, погруженная в свой нафантазированный мир, видит в Фубуки прежде всего подругу — ей кажется, что та относится к ней по-человечески. По традиционной европейской привычке Амели старается найти почву общности. Вот счастье — они обе родились в одной провинции, следовательно, у них одни и те же корни. Фубуки вежливо улыбается. По европейской традиции они должны стать сообщницами в противостоянии мужчинам-деспотам. Они могли бы стать противницами, если бы Фубуки увидела в Амели соперницу в борьбе за мужское сердце. Но Амели по сравнению с Фубуки — серая, неприглядная мышка. Она восторгается дивным «японским носом» начальницы, ее стройной высокой фигурой, а самой-то и похвастать нечем — носом не вышла, ноги кривоваты и полноваты, рост невысок. Ей невдомек, что у Фубуки совсем другие причины не то чтобы ненавидеть, а презирать подчиненную. Потому что та — по инициативе симпатизирующего ей коллеги-японца - удосужилась составить некий удачный реферат. Вот оно, непростительное преступление — нарушение иерархии! Европейская женщина сделала бы вывод: больно умная. Японская делает вывод: тупица. Не ненавистные мужчины, а восхитительная Фубуки кляузничает, требуя поставить на место зарвавшуюся и глупую, глупую европейку. И отныне будет методично уничтожать ее, сталкивая все ниже и ниже по карьерной лестнице. Вплоть до места уборщицы в туалете.

Фубуки побивает, подавляет Амели безупречной рациональностью (традиционно приписываемой французскому менталитету), недопустимостью незапланированных, неправильных чувств и эмоций. «Я думала, мы друзья», — растерянно произносит Амели. «Мы называем это хорошими отношениями между сотрудниками», - безапелляционно парирует Фубуки.

Их диалоги — чистый церемониал, ритуальный словесный поединок, в котором невозможен никакой обмен, никакой человеческий контакт. Есть только два обособленных «терминала», не соединенных нитью коммуникации, — упорядоченное различие. Вглядываясь в неподвижное лицо визави, Амели видит в нем свою детскую мечту и автореализацию, самое себя. Это патологический нарциссизм, граничащий с психозом. Она хочет видеть себя клоном Фубуки, уже не подругой и не сестрой — у них нет общей матери (о родителях они не вспоминают никогда), у них общая «матрица» — провинция, где они родились, и где «бьется сердце Японии». «В вашем имени есть слово „снег“. В японской версии моего имени есть слово „дождь“… Между вами и мной такая же разница, как между снегом и дождем, что не мешает им состоять из одной и той же материи», — увещевает Амели Фубуки-сан. «Вы, действительно, думаете, что нас можно сравнивать?» — высокомерно отвечает Фубуки.

Разыгравшееся воображение Амели не знает границ. Одурманенная вынужденной бессонницей, этой схимой, наложенной на нее Фубуки, заставляющей что-то бесконечно считать в мудреных гроссбухах, она переселяется в здание корпорации, добровольно ужесточая режим своего заключения. Спектакль превращается в мистерию: Амели чудится, что ее дух вырвался из оков реальности. Она сбрасывает одежду, балансируя на руках на перилах балкона над недоступным Токио, и ей мерещится, что она то парит, то падает вниз, соединяясь наконец с вожделенным городом. Она даже кажется себе Христом, распятым среди компьютеров. Она находит мазохистское удовольствие в собственном унижении, почти уничтожении. Мечта о близнячестве, которая владеет Амели, — форма порождения, «родительства», позволяющая обходиться без «другого» со всем шлейфом его непостижимых качеств, утопия самодостаточности, прямиком толкающая к отрицанию инаковости и к смерти самого субъекта, жаждущего умереть в своем отражении. В финале Амели обходит начальников, каждый раз все с большей достоверностью и все с большим упоением демонстрируя «страх и трепет», с которыми подданному полагается смотреть на императора. Может быть, она лукавит. А может быть, и нет. Фубуки выглядит почти счастливой. Впервые на лице этого сфинкса отражаются человеческие эмоции - радость и удовлетворение. Похоже, она даже готова заподозрить наличие в европеянке кое-какого ума. Впрочем, человеческое проявилось в Фубуки еще в одном эпизоде — когда она получила грубую выволочку от своего начальника. Тогда же Амели совершила очередное непростительное преступление — побежала успокаивать и выражать сочувствие, а по японским представлениям наблюдать чужое унижение, уязвление гордости крайне неприлично оскорбительно для жертвы.

Однако, вероятно, Амели Нотомб и Ален Корно сыграли с нами шутку. Может быть, дело всего-навсего в том, что Мори Фубуки, которой исполняется тридцать лет, положила жизнь на алтарь компании и не вышла замуж, осталась старой девой, а это по японским представлениям — стыдно. Отсюда ее ненависть к бойкой западной девчушке, которая так и норовит перейти ей дорогу и обрушить карьеру, которую она строила долгих семь лет. И тогда все вышеизложенное — только досужие домыслы, и до материализации нарциссической утопии асексуального клонирования еще далеко. Хотя почему же тогда Амели,безусловно не отягощенная сафическими склонностями, так безразлична кявной симпатии, которую активно проявлял по отношению к ней один (и единственный) из коллег-мужчин?