Черное, черное и белое

Внутри времени

Как бы ни повернулось раскрашенное колесико российской социально-политической фортуны, куда бы ни летел полированный шарик народных симпатий, что бы удивительное ни происходило в нашем любезном отечестве, есть и нечто постоянное. Вечное, вневременное.

Это — угрюмое чувство нелюбви людей друг к другу.

Говорят, что любовь и голод правят миром. Честное слово, что-то есть в этом примитивно биологическое, что-то про зверей: жрать и размножаться. Насчет человека все не то чтобы сложнее, но несколько иначе. Сытость и неприязнь оказываются значительно важнее. Ибо что такое голодный человек? Временное состояние. Дай ему поесть, и он успокоится. На время. А потом опять. И так далее. Наверное, порядок в лагерях (концентрационных и пионерских) во многом держится на распорядке кормлений: зачем бунтовать, если через полтора часа позовут к раздаче?

Постоянно сытый человек — другое дело. На его ухоженном лице лежит тень тревоги и печали. Он беспокоится за свои запасы сухой колбасы и гречневой крупы, за шесть и более соток, за деньги на банковском счете и за прочие активы — разной степени ликвидности, но одинаково дорогие сердцу сытого. Голодный живет легкой надеждой, сытый — тяжелой заботой. Поэтому сытый, несмотря на горделивое похлопывание по пузу (по капоту автомобиля, по кирпичной стене виллы), безоружен перед любой сколько-нибудь решительной политикой. А ну как отнимут? Страшно…

В полемике о социальной базе либеральных партий я постоянно сталкиваюсь с таким суждением: «Мы, то есть демократы-реформаторы, должны опираться на тех, кому есть что терять. На буржуазию в хорошем смысле слова.На пресловутый средний класс». Полная чепуха. Вредные фантазии.

Потому что те, кому есть чего терять, делятся на две очень неравные части. Максимум пять процентов готовы защищать свое имущество (жилище, домашний покой) решительно и твердо, вплоть до… Вплоть до той самой «необходимой обороны», на которую каждый имеет право, согласно Уголовному кодексу почти всех государств. Однако разрешение на необходимую оборону — не указ остальным девяноста пяти процентам сытого населения. Они — эти девяносто пять процентов богатых, удачливых, успешных — готовы лечь, задрав ноженьки, под любую власть и выполнять все ее хозяйские прихоти. Только чтобы не отняли. И готовы «делиться» с властью до бесконечности, трусовато полагая, что оставшаяся у них половина, или четверть, или восьмушка, или одна …дцатая — это все-таки больше, чем ничего. Тут надобно сделать две оговорки. Во-первых, тривиальное математическое выражение «часть меньше целого, но больше нуля» в данных обстоятельствах не совсем верно. Разумеется, если речь не идет об уплате законно установленных налогов и сборов. Но когда у собственника незаконно, полузаконно или якобы законно отнимают часть имущества, он со своей оставшейся долькой сам превращается в ничтожество.

А во-вторых, отважные люди, готовые защищать свое имущество всеми средствами (от политических до военных), воспитываются в принципиально иных исторических условиях. Там, где государство закладывалось на фундаменте священной и неприкосновенной частной собственности, а не там, где оно со скрипом разрешало своим подданным иметь хоть кусочек чего-то своего, личного, а не царского. Кстати, русское сопротивление большевикам — это были люди, дерущиеся в первую очередь за свою честь, за присягу и веру. То есть несколько иной случай. Да, за свою собственность отважно и отчаянно воевали темные российские крестьяне. Вандея своего рода. Но с темными крестьянами у нас теперь проблема — и не потому, что они теперь все такие просвещенные, а потому, что они давно уже из крестьян превратились в пригородных, а также лесных и полевых люмпен-пролетариев. Хотя нет, пролетариат здесь ни при чем. Потому что пролетарии — это от латинского «proles», потомство, то есть люди, от которых толку только то, что они детей рожают. Наши не рожают или рожают слишком мало. Так что это просто люмпены. Сейчас мы имеем своего рода инверсию Вандеи — при виде исправного деревенского собственника бывший русский крестьянин, а ныне сельский люмпен, звереет и бежит его поджигать.

Еще более напряженно у нас по части чести. Как-то она вытравилась из списка общественных и личных добродетелей.

Как может относиться народ к власти, которая его обирает? Как может относиться власть к народу, который ее боится?

«Взаимное недоверие, — говорил один знакомый генералиссимус, — это хороший гвоздь для успешной совместной работы». Не знаю, как насчет гвоздя, а любви не получается.

Главной особенностью национального бытия является поток взаимных обвинений в бесчестности, которыми обмениваются народ и власть. «Воруют!» — стонала русская интеллигенция со времен Карамзина. «Воруют, черти», — кряхтел директор завода, глядя, как из проходной выходят рабочие, что-то придерживая под ватником и перемигиваясь с вахтером. «Воруют, гады!» — сжимал кулаки прохожий, глядя на руководящих дяденек в черных «Волгах», коричневых дубленках и рыжих пыжиках. Это было всегда. Продолжается и теперь. «Грабят!!!» — в голос кричит левооппозиционная и просто бульварная пресса, расписывая бриллиантовые унитазы «новых русских», смакуя подробности слияния и взаимного облизывания власти и капитала.

Итак, государственная власть считает подведомственный ей народ быдлом, причем весьма жуликоватым. Это несправедливо, разумеется. Но и народ составил свое собственное представление о власти. Представление крепкое, но тоже не совсем справедливое. Очень, я бы сказал, политически ангажированное.

«А за городом заборы, за заборами вожди…» — пел Александр Галич. И далее:

На экран уставится

Пьяное мурло:

Очень ему нравится

Мэрилин Монро.

Значит, вожди за своими заборами только и делают, что жрут шашлык и смотрят кино про голых баб. Которое простым советским людям смотреть не разрешалось — вдруг что не так поймут. Или, наоборот, слишком даже чересчур так — как советские люди 30-х годов, которые воспринимали античные обнаженные статуи на аллеях тенистого парка культуры как призыв к немедленному совокуплению в этих самых аллеях. О чем свидетельствуют фельетоны в тогдашней прессе.

Но вот кино про голых баб разрешили сначала смотреть… О, какой путь ты проделала, моя страна, за какие-то десять лет! Приснопамятного соискателя нижегородского градоначальства Андрея Клементьева продержали в тюрьме за обладание кассетой с «Дикой орхидеей» (скажите на милость, экое порно!), каковой фильм-цветок потом показывали в кино и, кажется, по ТВ в самое детское время… Итак, сначала разрешили смотреть, а потом — самим снимать вот такие кина!

Благодать.

Но, как и прежде, отношение народа к власти остается угрюмо-недоверчивым. Собственно, базарное расхваливание власти, желание забежать вперед и сладко заглянуть в глазки — это всего лишь превращенная форма недоверия, переходящего в сиплую ненависть. Потому что перед уважаемым партнером нет смысла брякаться ничком. Уважаемому партнеру можно прямо сказать практически все, не опасаясь с его стороны неадекватных реакций.

Да и власть ведет себя в отношении народа похожим образом — льстит, презирая. Например, немалая часть народа голосуют за депутатов, которые в своих программных выступлениях нарушают статью 13, пункт 5 и статью 19, пункт 2 нашей российской Конституции (любопытные пусть сами поглядят — читать Конституцию очень полезно). Нет бы верховной власти объяснить этой части народа, что данный выбор юридически ничтожен, как если бы они проголосовали за каннибализм. Но нет — власть говорит, что уважает выбор народа. Сдается мне, власть говорит неправду, внутренне содрогаясь от омерзения. Но, видно, утешает себя тем, что такой уж в этих краях паршивый народ водится, а других писателей, дорогой товарищ Поликарпов… и далее по тексту. Тьма кромешная, да и только.

Но не все так черно и беспросветно.

Два черных внизу — народ и власть. А наверху снежно белеет Россия. Ругай народ. Кляни власть. Пожалуйста. Надорвал горло? Пополощи тепленьким, сглотни сырое яичко — и снова вперед. Но Россию не трожь. Как будто бы она существует в какой-то отдельности и от народа, и от власти. Иногда кажется, что люди воспринимают свою страну именно так. Некое подобие платоновской Идеи, которая живет в занебесной выси и многозначительно помалкивает.

Если действительно так, то это плохой признак. Если на все наше безобразие существует такой реабилитирующий фактор, как великая страна с великой историей, настолько великая, что способна адсорбировать любое дерьмо, оставшись девственно белоснежной при этом, то это значит лишь одно: можно безобразить дальше. Личной чести и личной совести нет и не надо — Россия все спишет.

Сейчас все чаще и чаще приходится слышать, что в основе нынешнего взаимного непонимания между обществом, властью и бизнесом лежит следующее. В России, дескать, раньше не было больших денег в частных руках. А деньги — это власть. Вот, мол, старая власть борется с новой и не хочет уступать.

Это неграмотно. Власть, деньги, влияние и ценности — это четыре разных аспекта социального бытия. Парсонсовские проекции, если кому интересно. Власть работает в проекции достижения целей, то есть в политике. Деньги — в проекции адаптации, то есть в экономике. Влияние — в проекции интеграции, то есть в области общества как такового. Ценности — в проекции воспроизводства норм, то есть в области культуры.

Власть нужна затем, чтобы не было насилия. Деньги — для ускорения обменов и так далее. Простите за банальности. Всякое ослабление власти ведет к увеличению насилия и подкупа — прежде всего в сфере политики.

Такое случалось довольно часто. Но почти всегда были люди, которых нельзя было ни подкупить, ни запугать. И самое смешное, среди людей с пистолетом и кошельком тоже были такие, которые уважали отважных и неподкупных. Вот уважали смелость и бескорыстие, и всё тут. Очевидно, их мама с папой так научили. Или дедушка с бабушкой.

Сейчас, к великому сожалению, отважного человека считают кем-то вроде самоубийцы. Тенденция у него такая, суицидальная. А бескорыстный и вовсе ходит в дурачках.

Насилие и подкуп приняли форму своеобразного мошенничества. Не убить, а запугать. Не подкупить, а пообещать не отнимать… Это делает ситуацию вязкой, долгой и почти беспросветной.

Однако просвет все же существует. Вот передо мной три книги. Марсель Пруст. «Обретенное время», седьмой том эпопеи, который не успел перевести Николай Любимов. Одна книга — перевод А. И. Кондратьева (М., 1999). Вторая — перевод Аллы Смирновой (СПб., 2000). Третья — перевод Алексея Година (М., 2003). Если в наших обстоятельствах один за другим выходят три перевода великого и очень сложного текста — значит, жизнь продолжается. И странным образом появляется надежда на возрождение чести, а там и любви, и доверия, и уважения. На исчезновение лживого черно-черно-белого мира.

Но не будем загадывать. До этого надо дожить. Вернее, доработать.