Белая гвардия и народная воля

На всех не хватит

Красным по белому

От той истории СССР, которую нам преподавали в школах и которую практически отождествляли с историей КПСС в институтах, живая культура мало что оставила. (Можно еще раз не поверить — это задним числом написано, - но вот Цветаева, проводив к добровольцам своего мужа Сергея Эфрона, девять месяцев спустя, в октябре 18-го, пишет: «И никто из вас, сынки! — не воротится. А ведет ваши полки — Богородица!» (блоковское «В белом венчике из роз — впереди — Исус Христос» Цветаева могла прочесть еще в феврале, в газете «Знамя труда»). То есть путь свят, но это путь к смерти. Поражение — и в жизни, и в культурной памяти — Белой гвардии было обеспечено.) Дело не в том, кто как оценивает историческую роль Ленина, большевистский заговор, сталинский террор и т.д., важно, что спорить на эти темы словно бы уже и не стоит. Представления о прошлом распались так же радикально, как суждения о настоящем, но ведь не спорят же нынешние фламандцы с испанцами насчет герцога Альбы, а немцы с поляками — насчет Фридриха I. Каждый остается при своем: на то и политкорректность.

Тем интереснее понять, почему в общественном и, что еще интереснее, художественном сознании сохранился, в общем, прежний образ гражданской войны. Казалось бы, и историческая наука, и публицистика 90-х годов очень старались восстановить справедливость, внедрить в обиход объективные представления о противниках Красной Армии — о Деникине, Врангеле, Колчаке. Основательно деромантизированы «комиссары в пыльных шлемах» — как они зверствовали, скрывать больше невозможно, да никому особо и не хочется. Сил, играющих с монархической идеей, традициями дворянской культуры, честью офицерства и прочим, вполне хватает в обществе — это ли не социальный заказ на апологию Белой гвардии в постсоветском искусстве?

Однако, насколько мне известно, мало кто пытался его выполнить. Во всяком случае, не случилось ничего, претендующего на общезначимость. Из книг, имеющих отношение к теме, в число бестселлеров вошел лишь игривый роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота», но ведь гражданская война не интересовала Пелевина ни как фон, ни даже как тот гвоздь, на который вешал свою шляпу Дюма-отец. Роман изо всех сил уговаривал читателя, что жить в реальной истории - бессмысленное и скучное дело. История как таковая — фикция, ее можно только осмеять и отменить.

Насколько возможен, в какой мере необходим сегодняшнему искусству герой, всерьез воюющий за веру, царя и отечество? Представим себе хотя бы «детские», простейшие варианты. Неуловимый отряд юных мстителей (два гимназиста, дочь расстрелянного офицера и, скажем, преданный казачок) — нет, не получается. Романтики такого сорта воюют только за побеждающих. Молодая Белая гвардия — героическое подполье бой- и герлскаутов, выслеженных, а затем замученных красными палачами, — по идее лучше, но лишено даже тени правдоподобия: Буссенар на постном масле. Нет, белый герой не приживется в массовой развлекательной культуре. Подумаем насчет обыкновенной.

В ожидании победителей

Действие «Дней Турбиных» начинается в декабре 1918 года. Вечер, догорает огонь в камине (не в печке, всем памятной по роману, а именно в камине - Художественный театр любил живое пламя на сцене), часы бьют девять, потом играют менуэт. Рядом Николка с гитарой поет что-то веселенькое: «Пулеметчики, чики, голубчики, чики…» — тепло, хорошо. Про Белое движение да и вообще про гражданскую войну лучше, чем Булгаков, никто, по-моему, до сих пор ничего не написал.

Фронтовые сюжеты часто начинаются с картин безоблачного благополучия и покоя. Это настолько выигрышно (вдруг: хрясть! — контраст), что стало банальным. Важно, что Булгаков описывает мир, давно и крепко втянутый в войну, — островок милой, уютной жизни существует вопреки всему, что разгулялось вокруг и вот-вот ворвется вовнутрь. Важно, что для героев Булгакова война и уют — вещи вполне совместные: кадровые офицеры как-никак. Они умеют крепко налаживать быт, умеют пристраивать жизнь — и свою, и чужую — к законам военного времени. И мало чего боятся — уж не смерти во всяком случае.

Особенно важно, что герои Булгакова воюют не с Красной Армией, а только с петлюровцами: с бандитами и мародерами, которые автору видятся этакими святочными чертями — одновременно страшными и смешными. Красные только подступают. Их прибытие — начало нового сюжета и нового времени — в финале пьесы будет отмечено девятью орудийными залпами, более похожими на салют, чем на артобстрел.

С каким трудом пробивал булгаковскую пьесу Художественный театр, на какие компромиссы шел, какие реплики коллективно присочинялись к монологу полковника Турбина — все это рассказано не однажды. Симпатии к «своим» (а на десятом году советской власти и Булгакову, и Станиславскому, и многим из зрителей белые все еще помнились «своими»), разумеется, нужно было затушевать. Проблема была в прямо противоположном: доказать самим себе, что действительность не только сильнее, но и справедливее, чем любые человеческие симпатии.

Мысль о том, что разгром Белой гвардии — дело законное, исторически оправданное, пьесе отнюдь не навязывалась извне, наперекор авторской воле. Она была всего лишь усилена, высказана с неприятной публицистичностью.

От излишней прямоты коробило не только Булгакова, но и театр тоже. Однако, заставляя себя безоговорочно и громко признать «всесокрушающую силу большевизма» (Станиславский), Художественный театр еще раз подтверждал: он верит, хочет верить, на худой конец, заставляет себя поверить в полную правоту истории. Без принуждения.

Вражеские точки зрения

Если не знать, сколько людей (и каких людей!) желали того же самого в 20-е годы, можно заподозрить создателей великого спектакля в элементарном заискивании перед советской властью. Если знать, не вникая, останется предположить, что русская культура еще до революции повредилась в уме. Тут можно опереться на очень достойных союзников: вспомним, для начала, Ивана Бунина. В его «Окаянных днях» - так презрительно, так прекрасно живописующих Октябрьскую революцию и ее последствия — без труда находятся строчки, написанные со стыдом за себя и с ненавистью к миру, разломанному большевиками. «Как жестоко, отвратительно мы живем!» — это ведь про прежнюю жизнь сказано: про горничную, которая в 15-м году боялась попросить книжку у барина-писателя. Библиотеки скоро заполыхают — это ужасно, но по-своему справедливо: обычная расплата сторицею. Слишком часто подтверждается: Белая гвардия воевала с чувством вины и обреченности. Не хотите верить тем, кто остался в Советской России, — дело ваше. Но вот Гайто Газданов: шестнадцатилетним юношей он вступил в Добровольческую армию, десять лет спустя написал автобиографический роман «Вечер у Клэр» (его всерьез сравнивали с прозой Набокова). Цитируем одного из персонажей, дворянина и умницу: «Белая армия — это армия мещанская и полуинтеллигентская. В ней служат кокаинисты, сумасшедшие, кавалерийские офицеры, жеманные, как кокотки… фельдфебели в генеральских чинах». И ниже: «Правда на стороне красных».

Существует пафос поражения — доблестного, возносящего над победителем, — такое было одержано под Фермопилами. Честь поражения вдохновляла декабристов на Сенатской площади: «Ах, как славно мы умрем!» Но в таких случаях надо верить, что жертвуешь жизнью ради святыни. На худой конец — ради истины, добра и красоты. Веры не хватало — у красных ее оказалось куда больше.

Белое дело было правым делом: они хорошо понимали, против какой нечисти воюют. Белое дело было безнадежным делом — они знали, что им не за что воевать. Отсюда и кокаин, которым до отвращения часто глушилась тоска, отсюда и сама тоска. Ее отзвук сохранился на предельно сниженном, почти пародийном уровне: «Не падайте духом, поручик Голицын, корнет Оболенский, налейте вина…» А что еще к этому добавить?

Посмертное бремя белых

Лучшего из белых офицеров, мне памятных, сыграл Владимир Высоцкий в фильме «Служили два товарища». Высоцкий вообще не очень умел видеть в персонаже «другого человека»: это было не дефектом, но свойством актерской натуры (в песнях он делал это легко и превосходно). То, что не выходило у него «от себя», получалось средне; то, что выходило (Гамлет, Жеглов, Свидригайлов), отдавало гениальностью. Роль в «Двух товарищах» гениальной не стала, но оказалась едва ли не единственной в своем роде. Высоцкому не понадобилась ни одна из шаблонных маркировок «хорошего белого» — он не наделил своего героя ни чувством ностальгии, ни изяществом манер, ни героическим пессимизмом. Он взял простую тему: мужественный человек должен потерять все, что было важным, родным и радостным. Нарушить присягу, бросить любимую, застрелить боевого друга (в фильме никого из персонажей не жаль так, как коня Абрека). И после всех этих саморазрушительных измен покончить с собою.

Героя, сыгранного Высоцким, ни в чем нельзя было обвинить — ни в личной слабости, ни в трагической ошибке. И все же судьбу его нельзя было назвать несправедливой. Он все сделал правильно — и умер за идею, которой жизнь отказала в праве на существование.

Было бы любопытно узнать: сколько из ста пятидесяти миллионов нынешних россиян приходятся сродни солдатам и офицерам Белой гвардии? Думаю, что их очень немного: семьи ведь, в порядке классового геноцида, вырезались под корень. Кровная связь почти полностью разорвана, и уже это мешает восславить героизм людей, сражавшихся с советской властью, как бы ни были они доблестны и прекрасны. Но отнюдь не только это.

Нет наследников — нет и наследия. Идеалы, которые пытался сохранить и защитить «Лебединый стан» (как назвала Добровольческую армию Марина Цветаева), были идеалами дворянской культуры, а она начала разрушаться задолго до октябрьского переворота. «Не изнемог в бою Орел Двуглавый, а жутко, унизительно издох», - писал в Париже в начале 50-х несчастный Георгий Иванов. Увы, это правда. Единственное, что можно было бы сделать в честь Белой гвардии средствами искусства, — достоверно изобразить ее победителей. Впрочем, и это вряд ли осуществится. Можно нарисовать портреты большевистских вурдалаков, картины «красного террора», погромов, мародерства, издевательств над людьми, но я не думаю, что кто-нибудь осмелится заговорить о самом страшном из уроков революции. О том, как легко привести народ в состояние безумного садистского восторга: достаточно дать ему волю и показать на беззащитных. Сейчас об этом вообще лучше не думать — избави, Боже, ощутить народный гнев, инспирированный государственной властью.

Только что Театр имени Станиславского показал спектакль «Семеро святых из деревни Брюхо» — пьесу Людмилы Улицкой, написанную в 1993 году, поставил новый худрук театра Владимир Мирзоев. Это пьеса о деревенской блаженной по имени Дуся (Евдокия), которую в начале 20-х годов красные расстреляли, не забыв также ее хожалок и соседского батюшку. Пьесу можно назвать отчасти документальной: нечто подобное произошло в одной нижегородской деревне, которая называлась Страхово Пузо.

Работу Мирзоева, содержательную и эффектную, я ценю весьма высоко, но сейчас речь не об этом, для нас важен лишь один побочный мотив: назовем его «власть и люди». Красный комиссар Рогов оформляет расстрельный приговор, ему требуются подписи Дусиных односельчан. «Пресвятая Троица, помилуй нас!» — «Врешь, Дуся! Здесь судить и миловать не Троица будет, а тройка». (Органы ОСО, они же «тройки», появились лишь в 1934, но анахронизм можно простить.) В состав экстренно созданной «тройки» кроме самого Рогова войдут бывший учитель, ныне законченный алкоголик, и местная на что угодно готовая шлюха, впрочем, и они подпишут бумагу лишь в полувменяемом состоянии. То есть за красными богоборцами, по Улицкой, пошел не народ, а одно отребье: благочестивая, но, мягко говоря, спорная точка зрения. В том и ужас, что кресты с куполов сбивали точно так же, как до революции ходили встречать Пасху: почти всем миром.

В Художественном театре имени Чехова сейчас заново ставятся «Дни Турбиных». Репетирует Сергей Женовач — режиссер, совершенно несхожий с Мирзоевым по театральным убеждениям, но принадлежащий к тому же поколению. Посмотрим, что у него получится. Думаю, должно выйти что-то хорошее — и сознательно, спокойно отворачивающееся от насущной действительности.