Мисима зияющий. Эссе, посвященное Юкио Мисиме

Юкио Мисима

«Мисима в кинематографе» — так можно назвать мини-ретроспективу, прошедшую в Москве в рамках 37-го Фестиваля японского кино. Писатель, действительно, не был чужд искусству «движущихся картин». Прозу его экранизировали неоднократно. В последние годы жизни он не раз появлялся в кадре как актер, не достигнув, впрочем, статуса кинозвезды. Попробовал силы в режиссуре, перенеся на экран собственный рассказ «Патриотизм» (об офицере, совершающем харакири, чтоб сохранить незапятнанной свою самурайскую честь). Роль красавца поручика лет тридцати сорокалетний литератор исполнил в картине сам.

Фестивальная программа была составлена таким образом, чтобы представить разные ипостаси Мисимы и различное восприятие его творчества в экранизациях режиссеров 50-60-х годов — от полного приятия его идей до явной полемики с ними1.

В 2004 году писателю Юкио Мисиме исполнилось бы семьдесят девять лет. Признаюсь сразу: к поклонникам культа этого автора отнести себя не могу. Мисима поэтизировал смерть. Мне же милей радости бренной жизни. Почитатели видят в нем не просто даровитого литератора (одну из множества угасающих звезд промелькнувшего века) — беспримерное средоточие сверхчеловеческих качеств.

«Мисиму нужно читать не отдельными романами и рассказами, но всего разом. Он весь целиком — один роман, метароман. Вместе с жизнью», — написал мне добрый приятель, переводчик его сочинений Александр Вялых. Не стану вступать в спор о личностных и творческих достоинствах японского автора, с ним водились весьма заметные современники — и приверженцы древних традиций, и радикалы-бунтари, — от Ясунари Кавабаты до Нагисы Осимы. Укажу лишь на то, что сияние (а может, зияние) этой харизмы застит взор слишком рьяным адептам Мисимы. Отменяет для них беспристрастность оценок и приземляющий гения здравый смысл. Под пером «приобщенных» жизненный путь харизматика превращается в агиографию, в житие2. Так, Григорий Чхартишвили, первый (и наиболее влиятельный) российский пропагандист Мисимы, совершенно серьезно пишет о мужской неотразимости своего литературного кумира. И выстраивает логический ряд: «Этот писатель очень рано понял, что единственная нетленная ценность — Красота. Поэтому пятнадцать лет превращал себя в античную статую, ежедневно по многу часов проводя в гимнастическом зале. Добился невозможного — стал истинным Гераклом». Но, похоже, бес ускользающей красоты, которому служил Мисима, все же ехидно надсмеялся над его трудами. Выправив хилое тело, писатель сохранил лицо — слишком плоское, невыразительное, невзрачное для своего античного «постамента». О причинах отказа от пластических операций остается только гадать. Возможно, надежных технологий перекройки «портрета» еще не изобрели. А может быть, Мисима боялся, утратив лицо, потерять и свою идентичность. Беспристрастный зритель, наблюдающий кадры с Юкио Мисимой, должен будет признать: молва о его дурманной мужской красоте всего лишь молва, производное от житийного мифа. Известно, что Мисима имел постельный успех у лиц обоего пола. Но, думаю, секрет его привлекательности заключался не в миловидности черт, не в скульптурных телесных кондициях — в эротическом шарме, в зиянии внутренних бездн. В «неэстетических» качествах, которые можно учуять, но невозможно запечатлеть.

Призыв к солдатам Сил самообороны. Последняя съемка писателя-самоубийцы

Российские интерпретаторы предпочитают толковать судьбу Мисимы в рамках концепта эстетского жизнестроительства. Как движение к идеалу, через опьянение красотой, через очарованность смертью. Не жизнь управляет творчеством, а творчество исправляет жизнь. Иностранцы в своих оценках куда прямолинейней: «В узком кругу Мисима был известен как человек загадочный и противоречивый. Будучи завсегдатаем токийских ночных клубов для гомосексуалистов, он был женат и имел двоих детей.

Он был садомазохистом и в первый раз испытал чувственное удовлетворение, когда смотрел на картину Гвидо Рени «Святой Себастьян», на которой изображен юноша, пронзенный стрелами«(из американской киноведческой статьи).

Если принять такую точку зрения, трактовка писаний и действий Мисимы изменяется радикально. И уже не эстетика, а прихоти эроса окажутся жизнеустроительной силой. Мисима становится в ряд писателей-девиантов, таких как Оскар Уайльд или Жан Жене, для которых «служение красоте» стало своеобразным алиби, щитом против репрессивных общественных установок. Абсолютный примат «прекрасного» — проявление внутренних смут, попытка зарубцевать гомосексуальную «стигму»3.

Любопытно, что после сексуальной революции 70-х, раздвинувшей само понятие «норма», количество «пленников красоты» существенно поубавилось. Наш герой не позволил себе дожить до этих ментальных подвижек. В ритуальном самоубийстве Мисимы — помимо иных смысловых шифров — можно разобрать отчаянный жест стареющего гей-мачо, не способного примириться с грядущей утратой своей эротической неотразимости. Жаль только, что на тот свет сорокапятилетний писатель прихватил одного из своих поклонников — студента Мориту двадцати пяти лет. Превратив тем самым свой частный сеанс вспарывания кишок (летальные игры с эго) в «двойное самоубийство влюбленных».

Примечательно то, что, давая согласие на создание кинобиографии Мисимы (такую картину в середине 80-х сделал американский режиссер Пол Шредер), его душеприказчики настаивали на исключении из сценария упоминаний как о сексуальных, так и о политических предпочтениях героя. Но именно эти факторы определяли сюжеты и жизненный курс писателя. Мисима создал (и содержал за свой счет) военизированную молодежную организацию, которая выступала за возрождение самурайского духа, за реставрацию романтизированных ценностей феодальной эпохи. «Армия — рай для мужчины, — провозглашает лидер штурмовиков и ценитель статных юношей Эрнст Рём, герой одной из прощальных пьес литератора. — Парни, все как один, знают: только клятва погибнуть смертью героя может дать им красоту, богатство, хмель разрушения и высшее наслаждение». Стоит заметить, что сам писатель (как и многие фанаты стиля «милитари») в настоящей армии никогда не служил. Вместе со своими молодчиками Мисима захватил командный пункт одной из военных баз и попытался обратиться с воззванием к массам. Но рядовые Сил самообороны не слышали (из-за гула вертолетов, круживших над плацем) да и не желали слушать речи самозванца. Не возгласы одобрения звучали ему в ответ, а лишь издевательства и насмешки. Путч — скорее театральный жест во вкусе современных российских «лимоновцев», чем собственно силовая акция, — провалился бесславно.

Единственным способом «сохранить лицо» для Мисимы оставалось эффектное харакири. Книги и жизненный проект Юкио Мисимы не привлекли бы пристрастного внимания его соотечественников (а также иноземных интерпретаторов), если бы частные устремления писателя не попали в резонанс с глубинными установками японской культуры. Мисима проповедовал служение красоте. Но красоте ускользающей, зыбкой. Наваждению, что противится уловлению и обладанию, прельщает и отнимает покой. Такое представление о прекрасном — не что иное, как доведенная до логического предела концепция «моно-но-аварэ». «Грустное очарование вещей», наслаждение привкусом горечи в смутных образах бренного мира — вот одно из ключевых понятий традиционной японской эстетики. Хризантема в преддверии увядания. Мерцание золота из-под слоя черного лака (огни, пробившиеся сквозь тьму, — один из излюбленных тропов писателя). Уязвимое совершенство льда. Только «моно-но-аварэ» Мисимы источает особый аромат — дурман «цветов зла». Красота становится фетишем, служение ей — рабством (во вкусе садомазохистских игр). Соединить (и уравнять) вожделеющего с вожделенным может лишь волевой акт — уничтожение объекта поклонения: старинного храма или своих Геракловых телес.

Юкио Мисима (справа) в фильме "Загнанный волк", режиссер Ясудзо Масумура

«Энергия — это добро, застой — это зло», — писал Мисима в комментарии к «Хагакурэ», средневековому самурайскому трактату, который стал для него чем-то вроде священного писания. Эта логика объединяла эстетическую и этическую доктрины писателя. Красота должна ускользать, обыденность — преображаться. В векторах творческих сдвигов Мисимы различима своя геометрия — «петля эстета». Как выяснилось, мертвая петля. Истовый западник, через нарциссические забавы - игры в избранничество и дендизм — он пришел к принятию средневековых рыцарских догм. К проповеди японской разновидности фундаментализма.

Евроамериканские ценности манили к себе, пока оставались малодоступной диковиной, пока иноземные «истины» еще не присвоил плебс. Времена изменялись, сменились и ориентиры. Мисима обратил свой взор в прошлое (что неприступней былого?). Сквозь мглу неромантичной современности увидел он новый идеал — в блеске клинков, во всполохах самурайских сечей.

Фундаментализм Мисимы — разновидность аристократического бунта против вестернизации и опрощения, накрывших Японию после второй мировой войны. Реакция на победу счетоводов над рыцарством. И, как всякий фундаментализм, в значительной степени — утопия. Похоже, призрачность самурайской альтернативы чувствовал и сам Мисима: «В настоящий момент мы можем читать „Хагакурэ“ как сказание об идеальной стране». Та Япония, о которой грезил писатель, была порождением литературных условностей: нормативов самурайских трактатов, фабул старинных новелл о долге и доблести, стереотипов традиционной драматургии4. Заповеди «Хагакурэ» (трактат написан в XVII веке самураем Ямамото Цунаэтомо) были особенно созвучны личным устремлениям Мисимы. Высшей формой любви в старинной книге признавалась влюбленность в юношу из своего сословия (на эротический союз проецировался идеал единения сюзерена с вассалом). В жертвенном и бескорыстном служении долгу обнаружил японский писатель истинный (на его взгляд) героический оптимизм5. «Следуя по пути писателя и любимца публики, которых „Хагакурэ“ осуждает, я очень болезненно переживал несоответствие между искусством и этикой действия», — признавался он. Способом напитать свое творчество энергетикой маскулинных сил стала для Мисимы стародавняя самурайская одержимость. В спонтанном импульсе, в готовности индивида к самозакланию увидел он вызов этике эпохи торгашей, «женственным» устоям современной ему культуры. Действенный выплеск мужской энергии, ритуал единения с императивом влекли за собой «прекрасную смерть». Стоит заметить, что с юных лет писатель увлекался философией Ницше, и рыцарская утопия, вдохновленная «Хагакурэ», возводилась им на фундаменте европейских концепций. Зачарованность смертью и красотой, стыком смерти и красоты — красотой смерти — ось умозрений Мисимы. Не случайно «иконой» писателя оказался истерзанный, но вызывающе чувственный св. Себастьян. Архетип, актуальный для мазохистской по духу культуры европейского декаданса. Таким желал бы казаться мужчина модерна. Ему надлежало искать экстремальной остроты удовольствий в удушающей хватке роковых обольстительниц. Наслаждаться подчинением избраннице, не стыдясь кровавых увечий — трофеев любовных битв. Японский писатель перенял у западных декадентов общий чертеж поведенческой схемы, но функции «прекрасной дамы» взяла на себя имперсональная сила: бездна зияния — смерть. Дело в том, что японское рыцарство не знало концепта служения «даме сердца». Верность принципам, преданность господину в «мужской вселенной» самураев были важнее любовных смут. Оправдание собственной тяги к «стильной» погибели Мисима заимствовал из «Хагакурэ», где сказано недвусмысленно: «Путь самурая — смерть».

«Самый известный в мире японский литератор ХХ века», — так рекомендует Мисиму его переводчик Григорий Чхартишвили. В американских фильмах «из жизни интеллектуалов» на книжных полках можно разглядеть томики маститого самоубийцы (рядом с изданиями Кьеркегора и Камю). Впрочем, один из японистов обмолвился в телеинтервью: молодежь на родине забывает Мисиму. Читая лекции в Японии, он выпытывал у студентов: известен ли им данный автор? Знали немногие, прочли - единицы. Говорят, что стиль и язык писателя нынешним соотечественникам кажутся достаточно архаичными. Предчувствуя это, Мисима будто бы завещал иностранцам осуществлять перевод не с оригинала, а с американского английского. Но, возможно, устаревает не только язык — проблематика книг Мисимы представляется юношам нового века излишне выспренней и ретроградной.

В нашей стране Юкио Мисима прочно утвердился в кругу респектабельных авторов. Печатать его прозу начали в начале 90-х — в числе других «утаенных» книг. Популярность писателя зарождалась в России на стыке двух модных поветрий. Рецидив спроса на декаданс (метания Серебряного века) совпал с увлечением азиатской экзотикой, самурайской эзотерикой в том числе. И все же «главным японцем» в России этот писатель так и не стал. Хотя интерес к его фигуре сохраняется — за последний год издано несколько новых переводов, — харизма Мисимы меркнет в тени успеха очередного хитмейкера с Японских островов Харуки Мураками.

Как определить жанр этой странной судьбы? Почитатели Юкио Мисимы видят в ней высокую драму, жертвенный акт во имя торжества рыцарских добродетелей. Срастание биографии с искусством. Кому-то ближе иная трактовка: жизнь Мисимы — черная комедия. Ехидная притча о крахе позера с гиньольным кровопусканием в конце. Оригинальную версию предложил недавно Виктор Пелевин. В рассказе «Гость на празднике Бон» он описывает предсмертные мгновения писателя. Мисима у Пелевина - жертва «замутненного сознания». Концентрация на частностях и мнимостях — эго, смерти и красоте — уводит его от осознания космичности истинного Пути. Лишает деяние позитивного смысла. Герой гибнет обескураженным — не такого конца ожидал.

1 Анализ фильмов см. в одном из ближайших номеров. — Прим. ред.

2 Точка зрения автора статьи не является общепринятой. Иной взгляд на творчество и судьбу Юкио Мисимы можно найти в предисловии Григория Чхартишвили к сборнику «Золотой храм» (СПб., 1993), в его монографии «Писатель и самоубийство» (М., 2000), в эссе Александра Белых «Камикадзэ красоты» (альманах «Рубеж», Владивосток, 2003, № 4; электронная версия:

http://www.vladivostok.com/Speaking_In_Tongues/mishima00.html), в статье

Александра Лобычева «Статуэтка Будды в ушной раковине. Мисима и Мураками» (журнал «Дальний Восток», 2004, № 3). Интерпретаторская традиция зарождалась у нас в начале 90-х, когда пропагандистам творчества непубликуемого прежде автора, стремящимся ввести его книги в культурный оборот, приходилось преодолевать сопротивление твердокаменных моралистов и ретроградов. От желания отстоять «доброе имя» до откровенной апологии — только шаг.

3 «Индивидуумов, принадлежащих к группам людей, которые считаются «необычными» или «плохими» в нравственном отношении, называют «носителями стигмы» (Френсис Мондимор. Гомосексуальность. Естественная история. Екатеринбург, 2002).

4 «Идеальный образ самурая из классических пьес Кабуки не был предназначен для самих воинов-аскетов, составляющих не более семи процентов населения феодальной Японии, — отмечает критик Тадао Сато, — они считали Кабуки отвратительным, почти непристойным развлечением. Кабуки существовал благодаря купеческому сословию городов Эдо и Осаки». Вне подмостков японский воин был далек от «иконного» образа: «Европейцы и американцы часто описывали самураев как ненадежный народ, увиливающий от исполнения долга. Искажение истины, убеждение в непогрешимости старого рыцарства идет от японской системы образования, которая со времен Реставрации Мэйдзи 1868 года во многом формировалась выходцами из среды самураев. Они всячески поддерживали иллюзию, что все духовные ценности и добродетели эпохи феодализма были исключительной монополией воинского сословия»

(Тадао Сато. Кино Японии. М., 1988).

5 Самурайский кодекс — островная мутация конфуцианских идей. Моральный устав бюрократа, присвоенный для собственных нужд рыцарским сословием, был переосмыслен и трансформирован. Такие основополагающие добродетели классического китайского конфуцианства, как гуманность (самодисциплина «прикладного» человеколюбия), ориентация на семейную ячейку как на универсальную мироустроительную парадигму, были за ненадобностью отодвинуты на задний план. Без опоры на житейскую конкретику понятие долга становится в бусидо пугающе абстрактным. Подобный подход ближе к этике воинов «Бахавадгиты», чем к изначальным установкам Конфуция. (Кшатрию, как отмечает переводчик-интерпретатор «Гиты» Б. Смирнов, «следует выполнять долг не из побуждения воспользоваться плодами совершенного, а ради выполнения долга как такового». Бескорыстное растворение в воинском долге — богоугодно, ибо является проявлением полного соответствия индивида своему кастовому и профессиональному статусу. Способом служения высшему принципу, абсолюту. Ср. с максимой Юкио Мисимы: «Для человека, который исполнен решимости, не существует таких понятий, как правильность или уместность».)