Остров неизвестных сокровищ. «Возвращение», режиссер Андрей Звягинцев

Фильм Андрея Звягинцева «Возвращение» получил такое всеобъемлющее, почти невиданное признание, увенчанное в Венеции двумя «Золотыми львами», что нужно было бы только голову склонить перед произведением, столь высоко оцененным не только двумя жюри такого престижного фестиваля, как Венецианский, не только зрителями, но и многими уважаемыми коллегами.

Странно, но меня, человека, падкого на чувствительные детали, после первого просмотра фильм оставил почти равнодушной, заинтересовав лишь первыми кадрами и заинтриговав отчасти в финале. Боясь ошибиться в оценке, я снова пересматривала картину, но, зная уже наперед развязку, вовсе соскучилась. И не стоило бы все это длинного разговора, если бы не шумный успех, в характере которого хотелось разобраться.

"Возвращение"

Итак, к двум пацанам, выросшим с мамой и бабушкой в северном городке, неожиданно наведывается их отец, которого они не видели двенадцать лет и, можно сказать, совсем не знают… Лишь стертая фотография, свидетельствующая о его принадлежности к семье, хранится на чердаке (а их дом похож на дом Доменико в «Ностальгии» и на дом из детских снов в «Зеркале»), в старой книге гравюр, страницы которой переложены папиросной бумагой, что отсылает к далекому культурному прошлому, листаемому детской рукой… Ну, как в «Зеркале» или в «Ивановом детстве», помните? Только заложен между страниц не листик засушенный, как в книге рисунков Леонардо, а фотография отца. Цитата понятна, но не ясно, как с этим домом и этой семьей книга связана. Хотя у мамы такое же, как и у Марии в «Зеркале», хорошее русское лицо, грустный взгляд и привычная папироса в руках. Но, может быть, все объяснится позднее…

Тем более что самое начало картины обещает глубоководное течение событий. Я поверила сразу и в хорошо прописанный оператором кадр мнущейся, как фольга, воды, и в затонувшую лодку, и в музыку, не обещающую больших радостей… Поверила и в драму мальчика, не сумевшего преодолеть врожденную боязнь высоты, испугавшегося на глазах у своих приятелей прыгнуть с вышки в воду и утерявшего не только в их, но и в своих собственных глазах по-детски понимаемое чувство собственного достоинства. Но это только мальчишеские игры, в которых мальчик пока что оказался в проигрыше. Я доверилась его отчаянию, пережила его озноб не столько от холода, сколько от унизительного одиночества где-то там, в поднебесье, на вышке (бывшем маяке?), откуда вниз его спустила прибежавшая мать, ободрив и душевно обогрев. Но это был лишь символически грустный запев к иным испытаниям, неожиданно возникшим с приездом Отца, чей образ существовал до сих пор лишь в невнятных рассказах мамы.

В этих рассказах Отец был вроде бы летчиком, почему-то не прилетавшим домой… И мама, и бабушка каким-то немыслимым образом утаили от братьев-подростков, Андрея и Ивана, кем и каким был их отец, куда он подевался и откуда возник. Может быть, были на то причины? Но мы о них можем только гадать. Потому что появление Отца окрашено лишь многозначительностью выражений двух молчаливых женских лиц. Бабушка не проронит ни слова, но крупный план ее скорбного лица монтируется с тлеющими дровишками, которые снова немедленно отсылают память то ли к дровишкам, тлеющим у ног Бориски в «Андрее Рублеве»,то ли к дровишкам в камине, символизирующим в «Зеркале» течение времени в сознании голодного мальчика, пока его мать продает сережки…

Все это было в целостном мире режиссера Андрея Тарковского… Я понимаю, конечно, законность использования любых цитат в любом контексте. Но возникает вопрос их художественной необходимости в данном рассказе, где вместо простых и очень горьких бытовых истин предлагаются якобы поэтические обобщения, на самом деле расхожие клише, претендующие на многозначительность. Потому уже упомянутый мною и заимствованный у Тарковского портрет матери становится лишь поводом для недоумения, но не для размышлений о жизни и судьбе. Далее, когда в интерьере пустой спальни, в поставленном свете,падающем из окна, мать ложится в постель под звуки дождя и неясного перестука колес, я вспоминаю, что переживала подобное состояние. Только то было в фильме «Ностальгия»: номер Горчакова в итальянской гостинице имел точно такой же интерьер. Мне так и не удалось нащупать какую-то иную, независимую, через собственную душу пропущенную систему интимных взаимоотношений А. Звягинцева с материалом жизни, с событием, над которым будто бы размышляет весь его фильм.

В похвалу режиссеру должна заметить, что оба мальчика, непрофессионалы, играют жизненно достоверно, разнообразно и психологически точно в своей реакции на правила очень «мужской» игры, предложенной им их Отцом и почему-то санкционированной матерью — сразу, без каких-либо объяснений отпустившей детей на пару дней с только что обретенным отцом покататься на машине и порыбачить… Позади останется родной дом, лишенный индивидуальных бытовых примет, лишь хранящий следы времени на фактурно облупившихся стенах. Останется длинный стол с нужным количеством стульев. А кадр, в котором он стоит, снова будет выстроен во фронтальной композиции, развернутой по центру, как это уже было в прологе на верхней площадке вышки.

Кстати, я не очень поняла также, зачем дети ведут дневник, записи в котором мы так и не прочитаем. Если только ради драматургической организации сюжета, не слишком разработанного психологически и событийно. Отбивка дней-главок дает ему иллюзию упругости. На самом же деле сюжет зияет дырами несообразностей, а случившееся вспоминается, в сущности, как одно событие или, точнее, как несчастный случай, неудачно разыгранный его участниками. Одна и та же графически точная, очищенная от лишних деталей и симметрически выверенная композиция будет повторяться не раз, снова и снова одаривая нас своей холодной и продуманной красотой. Может быть, это и есть авторский изобразительный прием, наполненный новым, особым художественным содержанием? Увы, сверхсмысла в красивой игре с эстетически ухоженным кадром мне обнаружить не удалось.

В этих точно просчитанных контурах — плюс проливные дожди и угрожающие звуки грома — нам будет настойчиво предложено ждать каких-то особенных поворотов во взаимоотношениях сыновей с Отцом, сковывающего их из кадра в кадр нагнетаемым страхом… уже по Хичкоку… На ту же задачу работает и мертвая чайка, которая в данном контексте соотносится скорее с Чеховым, нежели с Тарковским… Вектор передвижения мужчин в экранном мире — из пустого дома в пустое пространство. Ведь герои, уезжая из города (городка?) и минуя еще какие-то населенные пункты, встречают буквально нескольких человек. То ли автор хотел намекнуть на чернобыльские окрестности, то ли на Зону из «Сталкера», где приметы человеческого присутствия обозначены лишь руинами? Кажется просто смешным, когда Отец своим строгим и очень мужским голосом требует в безлюдном городке, чтобы сын поинтересовался у «людей», где тут можно поесть. А потом еще гневается за то, что он пропадал «где-то» целых три (!) часа.

Список очевидных несообразностей разного рода, утопленных в прекрасно снятых видах природы, легко продолжить. Но, перескакивая через более или менее убедительные перипетии мужских схваток Отца с сыновьями, слишком разнеженными женским воспитанием, все-таки последуем к финалу…

Скоро (судя по отбивкам, минуло уже два-три дня) сверхмужественный и пугающе сильный отец сообщит своим деткам, что теперь они совсем одни на берегу озера, куда он завез их, а сейчас поплывут еще дальше — на остров, и вовсе необитаемый. Новоявленным Робинзонам придется поучиться у Отца мужским наукам, например, смолить лодку, видимо, оставленную ему здесь вместе со смолой кем-то из таинственных «лесных братьев», с которыми он перезванивался из обитаемых мест, оснащенных телефонной связью.

Мужские игры власти и неповиновения продолжаются. По замыслу они должны быть все более таинственно-онтологическими, таящими душевные глубины, наподобие тех, в которых в начале повествования упокоилась лодка… Именно лодке предстоит стать усыпальницей Отца в законе. Он уйдет на дно вместе с сокровищами, за которыми приехал на необитаемый остров, с сокровищами, которые загадочным образом не заметят мальчишки и о которых мы также решительно ничего не узнаем… Правила мужских игр с кулаками, в которых побеждает сильнейший, Отец представляет своим детям слишком агрессивно для любящего сердца, на которое режиссер намекает в финале. Этот папа, неточно понимающий свою воспитательную функцию по отношению к малым сим, даже стакан водки как известное русское «лекарство» от простуды не просто предлагает своему младшему сыну, а требует, чтобы он выпил.

Не убеждает меня кульминационный эпизод разборки Отца с сыновьями, ни как бытовой, ни как психологический или, наконец, фрейдистский. Эпизод воспринимается как страшилка, претендующая на философические обобщения. Драматический финал подготовлен искусственным, но искусным нагнетанием фактов. Не верю я не в трехчасовое опоздание «зарыбачившихся» деток к такому отцу… Не верю в случайный топор, оказавшийся рядом с сыночком, поверженным наземь разгневанным папой… И совсем не верю, что этот папа, не зверюга в душе-то, как нам объясняли, загоняет на вышку младшего сына, страдающего, как он уже знает, страхом высоты…

Но тогда не было бы того искусственного напряжения и драматического финала. Как говорится в подобных случаях, это была «художественная правда»! Ради нее, закольцевав начало с концом, заслали Ивана на такую же вышку, что и в первых кадрах, с которой, к немалому моему облегчению, рухнул не он, как можно было бы ожидать, а его таинственный Отец. Не скрою, вздрогнула моя душа, когда старший сын закричал отчаянно: «Папа»! и мы увидели унесенную лодку, погружающуюся в воду вместе с телом Отца. Но это еще был не финал. Мальчики сели в машину и, как нормальные американские дети, неожиданно легко вырулили задним ходом от берега, оставляя там небезызвестное по финалу «Иванова детства» «черное дерево у реки». Но и этого показалось недостаточно. Финал обозначили еще серией фотографий семьи и этого путешествия. Переход к фотоленте сопровождался и звуковым рядом, в котором раскаты грома переплелись со звуками очистительного дождя, как в самом последнем кадре «Андрея Рублева», обозначившем там удивительный светлый катарсис. Затем последовала еще и тихая русская напевка, как в финале «Ностальгии», только исполненная не женским, а мужским голосом… В «Ностальгии» сердце захватывало от этого напева, навсегда пронзившего покидающую героя душу неизъяснимой болью, название которой — тоска по родине.

Но разве годятся такие образы для финала «Возвращения»? Разве могут нормальные мальчишки после пережитого шока когда-нибудь смотреть эти фотографии? Все это нужно лишь для того, чтобы овеять лирической грустью наши сердца непонятно кому принадлежащими воспоминаниями. Особенно сердца западных зрителей, которым так понравилось «Возвращение». Ровно за то, за что оно не понравилось мне… И замечательно красивыми туристическими картинками, и чистотой изображения, и отсутствием бытовых и социальных, чисто национальных особенностей, и воспоминанием об авторском кино в доступной голливудской упаковке, и еще - антимачизмом и политкорректностью нравоучения… Эти зрители не заметили тех несообразностей, которые помешали на самом деле органически соединиться такой милой их сердцу «высокой» поэтической образности с вполне коммерческим жанром. И не то чтобы я была вовсе против такого рода соединения. Сокровища, найденные на горних вершинах кинопоэтики, всегда использовались в мейнстриме. Но в данном случае швы показались мне заделанными на живую нитку, слишком неумело, чтобы я могла довериться данному зрелищу и раствориться в нем. Победителей, как говорится, не судят. Хотя все равно, «кому нравится арбуз, а кому свиной хрящик»…

Амстердам