Опыт групповой ничтожности

На всех не хватит

Для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать.
Александр Блок

О «новой драме», которую, чтоб не путаться в терминах, следовало бы называть
«новейшей», «постсоветской» или «новороссийской», мне бы говорить не стоило. По
двум причинам.

Во-первых, я не считаю себя знатоком. Я без труда могу назвать дюжину имен
(поднатужившись — две); я прочел какое-то трехзначное количество пьес, но этого
мало. Знатоки новейшей драмы, они же ее апологеты, а часто и авторы (иных просто
не имеется: господствует принцип самообслуживания), утверждают, что компетентный
человек должен знать сотни имен, а пьесы читать тысячами: иначе, мол, нельзя.
Они говорят это, явно гордясь собственной многочисленностью. Меня же изобилие
новейших драматургов обескураживает и настораживает.

Во-вторых, не очень хочется. Разговоры о новейшей драме как о целостном
феномене, по-моему, утратили содержательность. О феномене уже сказано почти все,
что можно — и за, и против. Обобщенных суждений оказалось не так много: да,
новейшая драма существует; да, в ней ругаются матом; да, с недавних пор пьесы
начали ставить; да, в Англии новую генерацию драматургов уже вырастил «Ройял
Корт» — дальше начинается невнятица. Стиль? Помилуйте, какой может быть стиль,
если счет идет на сотни имен: разве только новый «большой стиль», приходящий на
смену всем надоевшему постмодернизму. Да! Да! Вот именно что большой! — радостно
кричит любой из знатоков-апологетов. Ладно, но каковы приметы стиля?

Молчание.

Наверное, было бы полезно перейти на личности и заняться анализом драмы.
Посмотреть, как менялся почерк Курочкина от «Стальной воли» до «Трансфера»,
выявить стилистические особенности пьес Сигарева; определить, чем пьесы,
написанные Вячеславом Дурненковым, отличаются от пьес, которые он пишет в
соавторстве с братом Михаилом, и т.д. Увы, мне для этого не хватит увлеченности,
даром что именно этих людей я в первую очередь выделяю из общего ряда (стада).
Как только принимаешься пристально читать отдельную пьесу — из самых лучших! -
становится ясно: по качеству формы она безнадежно уступает своим прямым
предшественницам, пьесам «новой волны» 70-80-х годов. Что эффектно подтвердилось
прошлой осенью на фестивале «Новая драма -2003», где в жюри заседали только
«свои», а приз за лучшую пьесу так-таки получила Людмила Петрушевская. Получила
не в качестве почетного гостя, а по заслугам, хотя ее «Бифем» — пьеса, явно
написанная на излете (будем верить, что на изломе) дарования. Впрочем, речь не о
таланте Петрушевской, а о том, что никто из новейших пока даже не примеривался к
ее планке.

А между прочим, здесь Родос — и вы сами сказали, что вы прыгаете.
Ладно, я человек со стороны. Но задумаемся на минуту: существует ли воля к
самоанализу (и, соответственно, к расслоению, к отделению дееспособных людей от
бездарей и паразитов) в самой новейшей драме?

Ответ готов: нет, не существует. Себя они судят только в своем кругу: скажем, на
сабантуях в Любимовке, куда на следующий год опять съедутся.
Меж тем слой идеологов, аналитиков, кураторов в этом кормящем ландшафте
сформировался еще до первых, робких попыток новейшей драмы показаться на люди.
Пожалуй, это вещь важная: разбором и отсевом никто не хочет заниматься
принципиально. Идеологи озабочены противоположным: приращением массы пишущих.
Новейшая драма гордо несет перед собой общеизвестные штандарты эгалитаризма:
неталантливых людей нет, всякий личный

опыт драгоценен и каждый, кто знает азбуку, способен написать пьесу. Кто азбуки
не знает, пусть наговорит в микрофон: наши люди как-нибудь обработают, для этого
существует жанр verbatim. Смелее вперед, сотни и тысячи новых драматургов!
Небольшое историческое отступление: когда мы говорим о новой драме в первородном
смысле слова, то есть о драматургии конца XIX — начала ХХ века, мы вспоминаем
имен десять, не больше. Чехов, Ибсен, Стриндберг, Метерлинк, Пиранделло,
Гауптман, Гофмансталь, Шницлер, Гейерманс, Бьёрнсон — и мало кто, не обращаясь к
справочной литературе, способен прибавить одиннадцатое имя. А ведь это почти вся
Европа и целая эпоха. «Почти» — сказал я, поскольку новая драма активно
развивалась также во Франции. Там счет имен шел если не на сотни, то на десятки,
там новое поколение сумело сплотиться и сорганизоваться, там Андре Антуан,
величайший из театральных директоров, создал в 1887 году свой Свободный театр -
именно для них. И опыт Антуана убеждает: многоголовый гурт «новых» в театре не
стоит ни черта. В своей сплоченности они сами давят друг друга. Жюльен, Ансэ,
Метенье, Икр, Брие, Сеар, Лаведан, Порто-Риш — кто-нибудь вспомнит, кому из них
принадлежит пьеса «Кастрюля», острая зарисовка нравов парижского дна, будничной
жизни проституток и сутенеров? Кто-нибудь вообще их помнит? Я бы и сам не
вспомнил, не перелистав «Дневники директора театра» — книгу, которая могла бы
стать учебником для наших новейших. Если бы они, конечно, обладали способ-
ностью учиться.

Отталкивающая черта, свойственная (навязываемая?) новейшим драматургам: они
убеждены, кто втайне, а кто и декларируя, что учиться ничему не надо, в театр
ходить скучно, читать нечего — вокруг и помимо них ничего интересного не
происходит. «Арто говорил, что театр — это крик из горящего дома…. Вот сегодня
этот дом уже давно сгорел, а крик, который из него иногда слышится, напоминает
какое-то блеяние театральных овечек, наряжают их в какие-то рюши, кружева, но
все это как-то выглядит постыло и слюняво». Слова принадлежат режиссеру
Владимиру Епифанцеву, они были сказаны 14 октября 2001 года на «Эхе Москвы» (в
эфире раскручивался его спектакль «Макбет. Bloody Pit of Horror»). Возразить
было можно очень многое, но ведущая не поддалась на провокацию. Не стану
связываться и я. Хотя с тех пор недели не прошло, чтоб кто-нибудь не ляпнул то же самое, с тем же апломбом.

Сплав наглости, самовлюбленности и невежества — тот душевный сплав, из которого
отливают себе памятник новейшие драматурги и их присные, — сейчас слишком тверд.
Разрушит его цепь грядущих годов, вдаль убегающих. А может быть, и не разрушит.
В новейшей драме господствует этическая установка на массовость и монолитность:
чем нас больше, тем нам лучше, чем крепче мы держимся друг за друга — тем скорее
получим все и сразу. «Все и сразу» — это не только мечта, но и творческая
программа. Бoльшая часть пьес, которые я читал, именно по ней написаны. Поначалу
это вызывает веселое недоумение, потом злость, потом — желание подать на
бедность. А что еще делать, когда человек сразу хочет быть и романтиком, и
циником, и обитателем дна, и представителем бомонда, и богохульником, и святым
(еретического, конечно, толка) и т.д., вплоть до самого последнего, заветного
желания — потрясать мир своей лютой антибуржуазностью и при этом успешно
продаваться. На тебе копеечку, только отойди, убогий, от тебя дурно пахнет. А
он, вероятней всего, не отойдет: ему мало. Ему всего мало, и их таких много.

Если говорить о творческих перспективах, то можно гарантировать: никаких
внезапных взлетов, никаких чудесных неожиданностей («Новый Чехов родился!») при
установке на массовость и монолитность не предвидится. Давка сама по себе
губительна для развития таланта, но вспомним и о делах житейских, шкурных: уже
сейчас в новейшей драме сложилась система ведущих и ведомых, управляющих и
управляемых. Наверх вынесло людей, одаренных, скажем так, в разной степени
(иначе оно и не бывает); поверить, что кто-то из них, только что разомлевших от
популярности, поступится своими выгодами ради новорожденного таланта, — нет, для
этого у меня не хватает веры в человечество. Немирович-Данченко в декабре 1896
года отказывался от Грибоедовской премии за свою пьесу «Цена жизни»: он считал,
что премию нужно присудить Чехову за вышедшую в том же году «Чайку».
Припомните-ка, за последние десять лет что-нибудь подобное случалось?
Что впереди — в постновейшей, скажем так, драме? Ничего, кроме добровольного
присоединения к быстро бюрократизирующейся структуре (на эпитете я настаиваю).
Новейшие драматурги всерьез обустраивают свою жизнь так, чтобы свежий человек,
вне зависимости от его даровитости, мог присесть к ним только на правах нижнего
чина. Покамест прорывы возможны. Скоро возможность исчезнет. В нижние чины
повалит совсем злостная мелочь — и не больше чем за одно поколение она довалит
до верхних.

Как случилось, что все так случилось? Вопрос несколько наивный. Есть одна
мелкая, но сильнодействующая вещь: околохудожественные амбиции. Или, как я
однажды выразился, Великая Мечта Завхоза.

Когда по отдельности существуют десять (куда же больше!) одаренных драматургов,
связи между ними сводятся преимущественно к личной приязни или неприязни, о
прочем должны будут спорить историки театра. Когда возникает желание
организоваться, образовать движение, дружно победить — тут же в дело вмешиваются
Завхозы.

И задают свой коронный вопрос: почему нас так мало? Давайте расти! Еще бы,
десять одаренных неуправляемы, любой из них в любую минуту может послать Завхоза
в задницу. При наличии нескольких сотен людей (большинство из которых,
естественно, писать не умеют и не научатся никогда) Завхоз становится Всеобщим
Начальником — и те самые десять уже вынуждены мириться с его существованием. А у
него, заведующего несметным хозяйством, теперь начинается пир духа. Он выносит
вердикты, заседает в заседаниях, представительствует, обладает полномочиями,
соединяет и разъединяет, мирит и ссорит, плодит мелкопоместных Завхозышей… В
общем — правит. И, конечно, разглагольствует.

Однако проблема Завхоза — неизбывная, но мелкая проблема.
Крупная проблема состоит в самом стремлении молодых людей объединяться и входить
в художественную жизнь (по природе вещей — сугубо индивидуальную) когортами,
толпами, стадами, саранчой. Это проблема избыточности, и в искусстве она
проявляется, как нигде: избыточность актеров на одну роль (все — плохи),
избыточность писателей на одну тему, избыточность туристов на один Эрмитаж.
Избыточность равняется ничтожности, не в оскорбительном, а в юридическом смысле
слова: «ничтожное свидетельство» — это то, чему в судебном процессе значения
придавать не будут. Мы существуем в изобилии ничтожных свидетельств. Кое-что на
эту тему я сумел сказать в статье

«О свойствах трагедии в эпоху перенаселения» (см.: «ИК», 2003, № 12).
Вдумываться дальше я пока что не хочу. Мне самому страшно.

«Будущего — нет!» — пели панки.

Хотелось бы верить.