Иван Вырыпаев: «Я — консерватор»

Иван Вырыпаев

Елена Кутловская. Ваш спектакль «Кислород» относится к так называемой «новой драме», или же это что-то иное по эстетике? Иван Вырыпаев. Принципиально нужно договориться, как вы понимаете «новую драму»?

Е. Кутловская. Если честно, то я понимаю ее довольно убого, примитивно: как документальный процесс, когда выходит актер и… без излишней театрализации…

И. Вырыпаев (перебивает). Это неверное понимание, все совершенно не так. Вы путаете «новую драму» с документальным театром.

Е. Кутловская. Тогда что же такое «новая драма», объясните мне, пожалуйста.

И. Вырыпаев. «Новая драма» — это то, что возникло недавно. Вот и всё. Мне кажется, что название «новая» драме этой дали, потому что появилась целая волна новых драматургов, и не важно, в каком направлении, стиле или жанре они пишут. Вот я, например, себя вообще ни к какому движению не причисляю.

Е. Кутловская. То есть словосочетание «новая драма» обозначает пьесы, которые недавно возникли, и всё?

И. Вырыпаев. Да… это такое безобидное название, но мы знаем, что были Ибсен, Стриндберг и Чехов. Это было особое направление, официально признанное культурой и вошедшее в ее историю под названием «новая драма». Сейчас название повторяется, но я не думаю, что люди, которые реанимировали это словосочетание, так глупы, чтобы сравнивать сегодняшний день с началом XX века. Просто они под «новой драмой» подразумевают новых авторов. Сейчас уже 2004-й! И реально, у нас с 90-х до 2002 года был вакуум в современной драматургии. Не хочу обидеть драматургов — они были, но когда мы говорим о движении, мы имеем в виду не одного-двух авторов, а то, что многие театры начали ставить молодых современных драматургов. Я был в 1999 году, когда только написал первую пьесу, на конференции по современной драматургии — там вставали взрослые люди и говорили: «У нас в стране драматургии нет». Теперь она есть. А документальный театр — это направление внутри «новой драмы», я говорю о «вербатиме». Я не занимаюсь «вербатимом», но кое-что из этой техники я бы взял, да, собственно, и беру…

Е. Кутловская. Хорошо, но ведь у вас, наверное, есть какие-то эстетические и этические принципы в творчестве, которые вы формулируете лично для себя? Или же никаких принципов нет — сегодня пишу так, а завтра иначе? И. Вырыпаев. Нет, принципы есть. То есть принцип один — я хотел бы создавать живое искусство, которое сегодня, как я надеюсь, апеллировало бы к духу человека.

Е. Кутловская. Но это же один из основополагающих принципов искусства в целом.

И. Вырыпаев. Поэтому я и думаю, что нет направлений и каких-то особых движений в современной драме, которые бы, грубо говоря, чем-то отличались от театра Шекспира. Спектакль «Кислород», который я сделал, тоже ничем не отличается от театра времен Шекспира. Просто во времена Шекспира не было клубной культуры… Я не ищу новые формы… И думаю, что их нельзя найти. Их просто нет. Все уже придумано.

Е. Кутловская. То бишь вы постмодернист?

И. Вырыпаев. Постмодернист — это тот, кто берет уже известное произведение и на его основе, апеллируя к нему, строит что-то свое. В наше время пора понять, что всё вокруг — это постмодернизм. Даже когда я беру цитату из Библии… Я же цитирую? Да, наверное, всё вокруг — постмодернизм, потому что ничего нового вокруг я не вижу. Но сознательно я бы не хотел заниматься постмодернизмом, и я всячески его избегал бы, если, конечно, это возможно.

Е. Кутловская. Давайте вернемся к «новой драме». Почему же она все-таки новая, если в ней ничего нового нет?

И. Вырыпаев. Все просто. У меня есть старая пьеса и есть новая, я ее недавно написал.

Е. Кутловская. Честно говоря, я вас не очень поняла, но двинемся дальше. Почему вы за основу своей пьесы «Кислород» взяли жизнь не самой широкой части современной молодежи, а только той, которую принято именовать клаберами? Кстати, это же жизнь только одной возрастной группы, а большая часть современного бытия как бы вне поля вашего зрения? Более того, те, кто не знает клубной жизни, соответственно, и не «въезжает» в то, что происходит на сцене.

И. Вырыпаев. Да, наверное, это моя проблема, да… конечно. Но, понимаете, во времена того же Мольера выходили на сцену музыканты и актеры играли под музыку… А в 80-е годы тоже выходили на театральную площадку люди, пели, танцевали и играли на гитарах. Это был мюзикл… У меня то же самое, но вместо группы музыкантов — диджей и музыка не оркестровая, а клубная… Это те же самые музыканты Мольера, но они сегодня чуть другие, это наши современники. Вот и всё. У меня есть идея сделать спектакль под симфоническую музыку. Даже было предложение от «Геликон-оперы», но пока не получается. Что касается спектакля «Кислород», это настоящий театральный проект. Вот мы играли его в клубах несколько раз, и он идет там гораздо хуже: это не клубный проект, там теряется то, что вы видите только в театре, то, что называется театральным решением.

Е. Кутловская. Ваше желание сделать спектакль с участием симфонического оркестра говорит о том, что вы постоянно идете вслед за модной музыкой… Скажем, «Кислород» активно эксплуатировал сэмплы трип-хопа, Стинга; сейчас музыкантов потянуло к классическим инструментам, последний альбом Muse, например, и более ранние версии лидеров трип-хопа Portishead записывались с участием симфонических оркестров…

И. Вырыпаев. Я человек, который живет в современном мире, я хочу выражать свои мысли…

Е. Кутловская. Но давайте все-таки проведем некую жесткую грань. Есть современный мир — тот, где одновременно присутствуют несколько поколений самых разных людей. И есть мир современной клубной культуры, к которой причастна некая (довольно широкая) категория людей молодого возраста. Получается, что вы апеллируете не ко всей современности, а к некоему слою жизни начала XXI века, к некоторой части населения — преимущественно, молодого, — живущего в начале века? И. Вырыпаев. Конечно.

«Кислород» Ивана Вырыпаева. Режиссер Виктор Рыжаков. «Театр.doc». Москва

Е. Кутловская. Значит, вас многие просто не понимают, так же как не понимают и не слушают клубную музыку?

И. Вырыпаев. Не согласен. Может быть, они и не понимают «техно», но в «Кислороде», как мне кажется, клубная музыка и клубный формат не имеют главенствующего значения. Там главное то, что ты говоришь. Главное не в том, как я говорю, а главное — что я говорю. А я говорю о вечных вещах, а не о повседневных. В спектакле речь идет не о музыке клуба, а о взаимоотношениях духа человека с окружающим миром. Я думаю, наверное, иногда форма мешает восприятию, и это плохо, потому что многие зрители старшего поколения не воспримут «Кислород», из-за того что им помешает форма. Но если эти зрители приучены к восприятию искусства в принципе — форма им не помеха. Очень мало людей умеют воспринимать искусство, не полагаясь на форму. Так вот, если они могут воспринимать искусство вообще — а это очень трудно! — их не будет волновать, клубная это культура или не клубная. Странно связывать Рафаэля и Кандинского. Согласитесь, странно слышать: «Вы знаете, я поклонник старой школы, и мне нравится Высокое Возрождение, а Кандинский — нет». Если человек воспринимает искусство, живопись, то какая может быть разница между Кандинским и Рафаэлем? Что-то можно любить больше, что-то меньше, но и то и другое — искусство. Поэтому мне лично никогда форма не мешает воспринимать произведение искусства.

Е. Кутловская. Скажите, а то, что форма «Кислорода» практически документально скопирована с клуба, вплоть до присутствия диджея, имеет отношение к «театру.doс»?

И. Вырыпаев. Да, это имеет отношение к документальному движению, это формат «театра.doс», но это не «вербатим».

Е. Кутловская.. А чем «театр.doс» отличается от театра Петрушевской, которая вроде бы тоже почти документально фиксировала жизнь, ну, по крайней мере, так в свое время считалось?

И. Вырыпаев. В «театре.doс» вполне может идти пьеса Петрушевской, если она написана в течение последних пяти лет. То есть «театр.doс» — это театр, где играют новейшую современную драматургию любой страны, любого города… В «театре.doс» нельзя поставить Островского или Вампилова — не в силу того, что эти авторы с какой-то там точки зрения плохи или… Просто их пьесы давно написаны. В «театре.doс» есть также направление — чисто документальный театр, то есть «вербатим». Это техника, где люди собирают под микрофон документальный текст и делают на его основе спектакль. Это одно из направлений «театра.doс», и оно приоритетное. Я не со всеми догмами «театра.doс» согласен — ну, например, не согласен с тем, что «театр.doс» стремится к острым конфликтным темам, которые отражают сегодняшнюю социальную конфликтность. В «Кислороде» она отражена, но для меня она вторична. То есть существуют пьесы, где говорится о проблемах бомжей или о проблемах рабочих на шахте. И всё. Меня не интересует только проблема рабочих на шахте, меня интересует человек Сидоров, который пытается что-то в жизни постичь, при этом, например, он работает на шахте. Поскольку он в этой среде, мы и говорим о том, что у него там какие-то проблемы с бригадиром и вообще с угольной промышленностью. «Театр.dос» разнообразен, он многим дает возможность показать свое творчество, и это мой театр. У этого театра нет никаких амбиций или претензий, он никому не бросает вызов. Я бы лично не присоединился к направлению, которое бросает вызов и, категорически отметая одно, провозглашает другое: пусть будет так и никак иначе! Я люблю разные виды искусства. Вообще, старые пьесы мне нравятся больше, чем современные. Я не люблю современную драматургию и отношусь к ней — в том числе и к тому, что делаю сам, — очень скептически. Просто если я буду об этом говорить, это будет выглядеть кокетством каким-то… Поэтому я бы не очень хотел обсуждать свое творчество. Но пьесы Стоппарда мне гораздо ближе, чем пьесы Марка Равенхилла.

Е. Кутловская. А чем вам Стоппард так близок?

"Кислород"

И. Вырыпаев. Мне кажется, что Стоппарду удавалось писать о вечном, о проблемах Духа… Понимаете, суть искусства исключительно в том, что человек пытается осознать свое место в этом мире. И всё. Другие темы мне неизвестны. Человек хочет осмыслить свое существование — но довольно скучно, если он анализирует его только на уровне социальной среды. У меня зарплата очень маленькая, и жить мне плохо в этой стране — вот и все его, автора или героя, проблемы, и они же главные проблемы пьесы. Именно об этом говорят все современные острые пьесы, скажем, немецкие. А Стоппарда интересуют другие вопросы — он размышляет о мире в целом. Он поднимает проблему, которую поднимал Шекспир, и решает «быть или не быть?» на своем уровне. Есть искусство вертикальное, и есть искусство горизонтальное. Горизонтальное — менее интересно, оно повседневно.

Е. Кутловская. Някрошюс — это какое искусство?

И. Вырыпаев. Вертикальное, конечно. Някрошюс — величайший художник. Он рассказывает мифы, он рассказывает удивительные притчи, апеллируя исключительно к человеческому духу. Някрошюс — это не формалистический театр. Для него важно содержание, потому что он очень традиционный режиссер, такой типичный театральный режиссер. Его спектакль «Макбет» — это настоящий Шекспир!

Е. Кутловская. А что такое «настоящий Шекспир»?

И. Вырыпаев. У Шекспира, как во всяком высоком жанре, присутствует миф. Вы же сами знаете, высокая комедия закончилась на Мольере. А высокая трагедия — на Шекспире. И больше в истории театра высоких жанров не существовало — пошла драма. Новая драма, старая драма… Трагедия — это когда человек бросается в спор с Богом, а в драме его бросает в спор с людьми, с какими-то вещами, которые окружают его здесь, в повседневном быту. Шекспир — это трагедия, это борьба с роком…

Е. Кутловская. Рок и Бог — это разное?

И. Вырыпаев. Нет, просто в разных культурах они понимаются по-разному. В трагедии всегда присутствует некое предопределение свыше: в античности — это рок, а позже — это Бог… Скажем, «Макбета» в эпоху Просвещения и в наше советское время ставили как пьесу о власти, о долге, чести и нравственности. О том, что Макбет совершил убийство ради власти. Но это очень мелко для шекспировской трагедии, пьеса-то не про это! Някрошюс бы тоже не стал ставить пьесу просто об измене и убийстве. Трагедия Шекспира — о предназначении каждого, о том, что у человека не было выбора, а был рок… Макбет — это винтик в огромной машине. И он пытался найти свое место. Вот если смотреть на «Макбета» с этой точки зрения — пьеса становится объемной.

Е. Кутловская. Ну а что такое театр Васильева?

И. Вырыпаев. Это духовный театр, и то, что в нем делают, — это некий духовный путь, который они проходят. Я не очень хорошо знаю спектакли Васильева, но я дружу с некоторыми его актерами, читал многие его интервью и, безусловно, то, что они делают, то даже, как они репетируют, — это некий духовный поиск.

Е. Кутловская. А для режиссеров «новой драмы» существенны школа Станиславского, Мейерхольда, Вахтангова, или это все больше не имеет смысла для сценического творчества?

И. Вырыпаев. Поймите мою логику: нет понятия «новая драма» как некий культурный манифест. Для меня «новая драма» — это просто новые спектакли по новым пьесам, и, конечно, там действуют все театральные законы, которые были созданыдо XXI века. Нельзя отрицать систему Станиславского, потому что все так или иначе привержены ей. В Голливуде — и то изучают систему Станиславского. У меня есть театральное образование. Сначала я учился на актера в Иркутске, а потом режиссуре в Щукинском, правда, не закончил… Но, в любом случае, в меня вбито это театральное классическое образование. И когда я репетирую с актрисой, я говорю с ней на языке театра. А язык театра — это язык Станиславского, Вахтангова…

Е. Кутловская. А кино каким-нибудь образом повлияло на вас?

И. Вырыпаев. Очень. Я же занимаюсь кино, это теперь основное мое дело. Я пишу сценарии. Сейчас проектируется большой телесериал для ТНТ под названием «Бункер». Мы работаем вместе с Александром Дулейраном и Сережей Корягиным. Это не «мыло», не глупая «слизь»… Мы даже не верим, что нам дают подобное кино делать. Там, кстати, работа со словом очень большая.

Е. Кутловская. А какой именно кинорежиссер оказал на вас влияние?

И. Вырыпаев. Я считаю, что режиссер, блистательно сочетающий коммерцию, рейтинг и искусство, — это Тарантино. Я восхищаюсь им. Но мой любимый режиссер - Тарковский. Он у меня стоит и на первом месте, и на втором, и на третьем. Я фанат Тарковского. Я могу его фильмы по сто раз смотреть… А о Тарантино я думаю, потому что динамика построения сюжета — ну и вообще сюжеты его картин - доступна всем. «Криминальное чтиво» — гениальное произведение. А что касается Тарковского, то все, о чем он говорил, мне близко, я тоже хотел бы говорить о том же. Может быть, у меня нет такого таланта, ну, естественно, он гений, а я нет. Но то, о чем он говорил, я бы рассказывал несколько иначе. Тарковский — блестящий профессионал, «Солярис» — это, конечно, настоящий блокбастер, снятый по всем голливудским законам.

Е. Кутловская. А мне всегда казалось, что изобилие визуальных метафор в фильмах Тарковского… ну, как-то вычурно смотрится, что ли…

И. Вырыпаев. Как это?! Это же по-настоящему страшный, интересный блокбастер! Хичкок даже рядом не стоял! Посмотрите голливудский «Солярис» Стивена Содерберга, это же вообще невозможно смотреть! Хотя профессионализм Содерберга не хуже, чем у Тарковского, но в его картине нет содержания — вот и всё. Мне Саша Дулейран сказал очень мудрую вещь — что Тарковский, конечно, поломал очень многих молодых режиссеров в нашей стране, потому что они не поняли его. Они думали… ну знаете, есть такое понятие, как «тарковщина». Это что-то скучное и занудное… И очень многие пытались просто экранизировать его, как они понимали, форму. А Тарковский экранизировал некое содержание через очень жесткую форму, у него нет просто разрозненных кадров… он не снимал ради того, чтобы снимать. Я бы сегодня постарался отображать ту глубину и осмысленность жизни, какие есть у Тарковского, теми средствами, что использует Тарантино. Знаете, почему? Меня умиляет тот факт, что у Тарантино бешеные рейтинги. Я за то, чтобы кино обязательно собирало зрителей. Я против элитарного искусства.

Е. Кутловская. Скажите, вот меняется стиль клубной жизни, меняется музыка - трип-хоп уходит, а электроклэш приходит… Вы будете менять музыкальное «наполнение» «Кислорода», следуя за движением времени, за движением моды?

И. Вырыпаев. Нет! И вообще, было бы с моей стороны неграмотно претендовать на продвинутость клубной жизни в этом спектакле. Я взял Portishead, например, не потому, что это клубная или модная музыка… Я не хожу в клубы. И не принимаю клубную культуру. Для меня в проекте «Кислород» никакого желания угодить современной субкультуре нет. Это же не исповедальный спектакль, это не про меня. Про меня там только то, о чем я хотел бы с собой поспорить, и, конечно, там нет погони за модой, потому что… потому что это было бы просто смешно! Мне, тридцатилетнему человеку, говорить что-то двадцатилетним? Да они меня осмеют, они все сейчас такие грамотные и образованные, а я «техно» от… как вы его назвали?

Е. Кутловская. Трип-хоп…

"Кислород"

И. Вырыпаев. Да я их в жизни не отличу! Я просто взял то, что соответствует ритму современной жизни, ее динамике. И мне показалось, что хорошо бы разговор о Божественных заповедях загнать «в землю» — тогда они объемнее становятся. Тогда появляется вертикаль. Для содержательного объема высокому необходимо придать субзначение. А на конкурсе продвинутых спектаклей «Кислород» занял бы последнее место.

Е. Кутловская. Да ладно. Я знаю, что студенты ГИТИСа, например, в полном восторге…

И. Вырыпаев. Я тоже это знаю, но, думаю, успех обеспечен именно тем, что в спектакле не было претензий на лидерство, на то, чтобы быть самым модным…

Е. Кутловская. Вы стремитесь к артхаусу, или он для вас эзотерика в искусстве?

И. Вырыпаев. Я бы хотел, конечно, чтобы то, что я делаю, не было артхаусом. Вы понимаете, я не могу придумывать нечто, изначально планируя какое-то стилистическое направление. Вот, скажем, сижу, пишу и думаю: «А сделаю-ка я что-то артхаусное». Да это невозможно. В творческом акте главное, чего я хочу, - быть услышанным. Для этого я подбираю то, что сегодня может прозвучать, такие краски, которые могут быть увидены и поняты. Но когда я лично смотрю фильм, для меня не имеет значения, в каком стиле он сделан, артхаус ли, нет ли… Я воспринимаю суть, и, если вижу, что ценности мои и авторов совпадают, если режиссер ко мне обращается с какими-то очень важными вопросами, для меня не важен стиль, форма. Модернизм, постмодернизм… Какая разница?

Е. Кутловская. Ну хорошо, вам никакой разницы, но давайте вспомним Пушкина? Ему зачем-то понадобилось писать предисловие к «Борису Годунову» и теоретически обосновывать то новое, что он там сделал. Или возьмите авангард, например Филонова. Его живопись обязательно сопровождается теоретическими, концептуальными текстами, которые, как правило, вывешены рядом с картиной. Значит, художнику важно формулировать то, что он делает, необходимо обращать внимание на то, что такое новые формы, новые стили и направления в культуре.

И. Вырыпаев. Конечно…

Е. Кутловская. «Кислород» — это спектакль, который может довольно быстро стать маргинальным явлением московской театральной жизни?

И. Вырыпаев. Да, для «Кислорода» есть некоторая опасность в том, что информация, заложенная в тексте пьесы, устаревает. Например, война в Ираке или разговор о событиях в Баренцевом море… Меня социально-политический аспект вообще не интересует. Меня интересуют взаимоотношения современного человека, на которого этот поток информации льется рекой, а он пытается в нем выжить. Поэтому в пьесе библейские заповеди специально, сознательно соединены с разной информационной мурней… Обидно только, знаете что? Молодежи нравится, я думаю, когда я там говорю: «Курите траву»… Обидно, но, наверное, подобное неизбежно, потому что когда я говорю: «Курите траву», они начинают мне верить, и тогда они понимают следующую мою мысль, главную, — что, помимо всякой ерунды, совесть есть еще какая-то у человека…

Е. Кутловская. То есть вы специально адаптируете язык своих пьес для определенной аудитории? Чтобы вас поняли?

И. Вырыпаев. Конечно, есть адресат, и, конечно, важно, чтобы меня поняли. Сначала я пишу, как пишется. Я говорил вам, что форма меня не интересует. Вообще-то, это не совсем так, потому что дальше, когда я уже написал пьесу, я работаю над формой, у которой есть определенный адресат. Безусловно, если я хочу говорить о современном тридцатилетнем герое, то я не могу не учитывать, в каком обществе он живет. В «Кислороде» есть два героя — он и она. Это собирательный образ. Они курят траву, ходят в клуб… современные тридцатилетние люди. Но это не я. Я неинтересный человек, а они — интересные люди, у них жизнь кипит. Я их знаю, но это не я. Кстати, у спектакля нет раскрутки, мы не пиарили и не пиарим его… Все сделали такие критики, как Гриша Заславский, которые пишут: «Это модно…» А меня бесит это слово. Мода и творчество — разные вещи. Мода — это джинсы… Ну и так далее.

Е. Кутловская. Не согласна, мода — это то, что остро актуально. Конечно, есть совпадения в плане актуальности — джинсы, прическа или музыка… или «Кислород».

И. Вырыпаев. Мода все-таки ближе к имиджевым вещам… Мода — это некая игра наших представлений. Вообще, я жалею, что «Кислород» так рано вышел, я поторопился. Сейчас бы я многое изменил в тексте.

Е. Кутловская. А вы не хотите внести изменения в содержание спектакля — например, заменить разговор об иракской войне на разговор о землетрясении в Иране?

И. Вырыпаев. Ну, это тогда новости будут, бред какой-то, хотя мы думали на эту тему… Но, может быть, этот спектакль, устарев, станет более новым. Вот сейчас — кризис «Кислорода». Он на промежуточной точке, когда некоторые события ушли в прошлое, но еще не настолько, чтобы стать архетипическими и превратиться в миф. А вот если мы его сыграем лет через пять… Мы же играем Чехова? Или Островского? В их пьесах есть социальные вещи, специфические для того и только того времени. Смена купеческого слоя. Или смена дворянского сословия, ну и т.д. Или Горький с его классовыми конфликтами — он воспринимается сегодня вполне нормально. Я пытался ставить «Кислород» в Лондоне — и у меня не получилось. Английские актеры не понимают текст. Им непонятны мои метафоры. Им непонятно, что такое человек из Серпухова и из Москвы.

В Англии нет проблемы пропасти между столичным жителем и провинциальным, и там не понимают этой разницы… А вот в славянских странах — в Польше, Болгарии - «Кислород» идет с большим успехом. У нас схожий менталитет. Для нас оспаривание библейских догматов — невозможная вещь, а для англичанина эти догматы — ничто. Современные англичане — не католики и не протестанты, в них слишком силен элемент светскости, они вообще не религиозны. У лондонского интеллектуала проблем с религией нет, для него и религии-то нет. Так вот, в Лондоне к нам пришел классный диджей, который принес самую последнюю музыку, и денег нам англичане давали, то есть можно было сделать такой суперпродвинутый спектакль… Но ничто не спасло. Потому что наше содержание в пространстве Англии не работает. А это — лично для меня — ставит под сомнение само содержание. Но я на эту тему больше не хочу говорить.

Е. Кутловская. А Звягинцев, на ваш взгляд, похож на Тарковского? И. Вырыпаев. Так и думал, что вы меня об этом спросите! Звягинцев не похож на Тарковского, и адресованные ему упреки в «тарковщине», по-моему, просто непрофессиональны. Андрей Звягинцев снял очень хорошее кино, но он снял этюд. Я, посмотрев «Возвращение», остался абсолютно равнодушен к тому, что там произошло. Этот фильм — незаконченный эскиз. Но если бы Звягинцев позвонил мне и предложил поработать, это была бы большая честь для меня. Я был бы счастлив с ним работать, он талантливый человек. В нем видна личность, чего, увы, я не вижу в современных молодых режиссерах. Но для меня «Возвращение», повторяю, недоработанный эскиз. Я не кинокритик, но, мне кажется, в фильме есть проблемы со сценарием и с некоторыми техническими моментами, в том числе — в работе оператора. Задача оператора — чтобы кадр стал действенным. У Звягинцева кадр бездействен. И еще… Мне кажется, в кино нельзя снимать детей. Кто бы мне что ни говорил, я не верю детям на экране… Но у меня огромное уважение вызывает Андрей Звягинцев, я за него безумно рад. И если он не поверит всему тому, что ему сейчас говорят, все будет хорошо, а если поверит, он пропадет. Но я думаю, что он человек трезвый и понимает, что «Возвращение» — это только предисловие к настоящей большой работе.

Е. Кутловская. А как вы относитесь к собственному профессионализму?

И. Вырыпаев. Ой, про себя я думаю еще хуже, чем про Звягинцева. И Звягинцев про меня должен сказать что-то более жесткое, и я бы согласился с ним. Я не написал пьесы, о которой мог бы сказать, что она равна по таланту и профессионализму пьесам Антона Павловича Чехова. Я не создал еще по-настоящему большого произведения, наверное, время такое… Я не знаю, как должен развиваться театр. У меня сейчас кризис. Это, конечно, удивительный кризис, потому что у меня есть все возможности ставить спектакли, мне дают деньги, мне теперь уже не надо заниматься рекламой, пять спектаклей я соберу элементарно: повешу афишу на заборе, и всё. У меня все есть, но я ничего не делаю. Потому что мне сейчас очень трудно найти значение театра — я его потерял. Я не знаю, каким должен быть театр. Я не разлюбил театр как искусство в принципе, а только тот театр, который сейчас вижу. И вот я думаю: а что же предложить взамен? И пока ничего предложить не могу. Мне что-то новое хочется найти, я не новые формы ищу, нет. Я ищу новый способ понимания театрального искусства, ищу его исключительно для себя, а не для того, чтобы кого-то удивить. Понимаете, я вообще не считаю себя драматургом и не думаю, что моя задача писать пьесы… Поэтому, если мне удастся написать пьесу, которая бы прежде всего мне подходила, — я ее напишу. А просто быть драматургом, который пишет одну, вторую, третью пьесу, я не хочу. Для меня драматургия не профессия.

Е. Кутловская. А какая у вас профессия?

И. Вырыпаев. Реально, сегодня я сценарист, потому что я живу и зарабатываю на жизнь тем, что пишу сценарии. Я утром сажусь — хочется мне, нравится или нет, но я должен, я хожу на работу к своему компьютеру и пишу по девять часов в день.

Е. Кутловская. Скажите, а кто такой, с вашей точки зрения, Константин Треплев?

И. Вырыпаев. Это талантливый человек, которому не повезло с родителями. И это человек, который хотел заниматься искусством, но не знал, как это делать… Он не понимал, что такое форма, но подсознательно искал что-то…

Е. Кутловская. Почему вы считаете себя скучным человеком?

И. Вырыпаев. Я очень стереотипный человек, у меня нет такой истории, которая была бы всем архиинтересна… Вот что я сейчас вам такого сказал, о чем вы не знаете? Если написать сценарий про меня, это будет очень неинтересный сценарий. Я не могу быть героем нашего времени.

Е. Кутловская. А по-моему, вполне.

И. Вырыпаев. Нет. И мне кажется, что это тоже одна из составляющих творческого человека — автор не должен быть «героем нашего времени», иначе он не сможет писать… Он должен смотреть на своего героя со стороны.

Е. Кутловская. Автор должен быть консерватором или, наоборот, новатором, радикалом?

И. Вырыпаев. Кем хочет. Я — консерватор.