: анкета ИК

№2, февраль
"Искусство кино"

Театр в Великом Лептисе. Начало I века

«Новая драма» — понятие, только что возникшее в нашей культурной практике. Его актуальность определяют не только новые истории, конфликты, герои, его своеобразие не сводится к одному лишь новому языку (часто ненормативному). Спектакли, появившиеся за два последних года и в столице, и в городах российской провинции, привлекают(и отталкивают) неожиданным видением жизни, нестандартным пониманием театра - вызывающе прямым обращением к реальности. Чаще всего смещением и отстраненным отношением к социальным и художественным ценностям, вкусам, стереотипам 90-х. Порой произносимые под крышей,в подвале или в репетиционной комнате тексты могут показаться эпатажными, корявыми, неправильными, даже непрофессиональными в сравнении с выверенными множеством интерпретаций театральными текстами. Но пропустить их появление невозможно.

В этом номере «Искусства кино» мы представляем авторов, апологетов и ниспровергателей новейшей «новой драмы». Мы уверены, что если этот опыт «текстов для театра» станет со временем лишь провокацией для рождения самодостаточных пьес (пьес как явлений драматической литературы) — хотя «самодостаточность» двусмысленный критерий для актуального искусства, — он, этот опыт, уже сегодня важен чрезвычайно. Для различения живой интонации, для улавливания реальных, а не фанерных голосов, уличной лексики и пластики. Не случайно одним из главных направлений — и скандалов — «новой драмы» стал «Театр.doc»

в Трехпрудном переулке. Этот опыт освоения реальности — а с ней и свободы — мы надеемся, окажется конструктивным и для нашего кинематографа, в котором дефицит новых идей и, в первую очередь, сценариев (а значит, «текстов для кино») ощущается давно и всеми.

Возможно, у протагонистов и комментаторов «новой драмы» возникнут новые оппоненты — среди читателей нашего журнала. Однако мы думаем, что это полезно, потому что в дискуссиях возникает шанс нащупать нерв нашего времени, увидеть очертания конкретной местности, не ограниченной ни экраном телевизора, ни площадками знаменитых и успешных театров,ни даже вдохновляющими дебютами отдельных отечественных кинематографистов.

Представляя явление в разных рубриках журнала, мы даем слово его участникам и наблюдателям: драматургам, режиссерам, продюсерам, критикам, публикуем пьесы, о которых сегодня много говорят.

Нам кажется, что знакомство с миром «новой драмы» естественно начать с анкеты, которой мы открываем номер.

1. Что спровоцировало интерес к «новой драме»: социальные обстоятельства, потребность в новых коллизиях, контекстах, языке? Стремление схватить сырую реальность изменившегося времени? Куда ведет этот интерес?

2. Что вам напоминает новая «новая драма»? «Новую драму» рубежа веков, пьесы «рассерженных молодых людей», отечественную драматургию «новой волны» 70-х? Вообще что-то напоминает?

3. Является ли, с вашей точки зрения, нынешняя «новая драма» радикальным высказыванием? В чем радикализм?

4. Какие новые требования предлагает «новая драма» режиссерам и актерам?

5. О чем вас побуждает думать «новая драма»?

«Потрясенная Татьяна» Лаши Бугадзе. Режиссер Михаил Угаров. Продюсерский проект фестиваля «Новая драма»

Елена Гремина, драматург

1. В «новую драму» пришли артисты, драматурги, режиссеры, зрители-фанаты, менеджеры, критики, неудовлетворенные тем, что предлагает им традиционный театр, в котором слишком давно тишь да гладь и даже признанные авангардисты-режиссеры уже второй десяток лет одни и те же и уже тоже стали заслуженными. Слишком давно ничего не ужасало и не отвращало в театре, такие вещи сейчас, в эпоху «скорбного бесчувствия» — на вес золота. Полемика вокруг «новой драмы» такая раздраженная, критика бывает такая неадекватно пристрастная (будто эти пьесы и спектакли лично кого-то оскорбили), в том числе со стороны людей, дело которых, в общем-то, сторона и которых никто не трогает… Одним словом, очевидно — «новая драма» так задевает многих, как давно уже в театре ничто никого не задевало. «Новая драма» — это сгусток энергии, которая стала скапливаться в определенном месте. И это молодежный проект — и создатели пьес и спектаклей, и зрители, как правило, молоды…

Без серьезной государственной и какой-либо иной поддержки, без денег, помещения и т.п. проект «Новая драма» из личного, внутрипрофессионального дела нескольких драматургов за пять-семь лет стал значительным явлением в театре и в культурной жизни, его можно ненавидеть, но сделать вид, что его нет, больше нельзя… 2. Напоминает все эти славные и прекрасные вещи, а также премьеры первых пьес Островского в Малом театре. Это сейчас там у нас театр-музей, а в старые времена (времена господства хорошего вкуса на примере французских водевилей из светской жизни) это было крутое авангардное место, где звучал (абсолютно неприличный в те времена для произнесения со сцены) язык русского купечества, а когда исполнительница роли Дуняши надела не шелковое платье, как было принято, а ситцевое — по правде жизни, — для зрителей это был настоящий культурный шок. Новая драма без такого культурного шока не существует. История новой русской драматургии конца XX — начала XXI века уже существует, и она еще будет написана.

3. Тексты лучших новых авторов гораздо радикальнее работ новых лучших режиссеров и актеров по этим самым пьесам, они — режиссеры и актеры — слишком зависят от зрителя, от успеха, чтобы быть радикальными. И автор, теряя уверенность в своей правоте, невольно занят калькуляцией: здесь засмеются, здесь захлопают, а вдруг нет? Но иногда автор забывает обо всем перед белым листом бумаги или экраном компьютера и старается понравиться не будущему собранию труппы, не театральному продюсеру, не своему приятелю режиссеру Х. и даже не своему «эго», а кому-то лучшему и свободному, кто как бы смотрит на этот белый лист вместе с автором. И тогда, что бывает редко, возникают тексты, которые не стараются нравиться или угождать, а зовут театр дальше. Другое дело, что в дальнюю дорогу театр, старый и неповоротливый, двигается с трудом.

4. «Где то, ради чего, несмотря ни на что?» — цитата из пьесы Екатерины Нарши «Тень дерева». Это не только про «новую драму», это вообще про искусство да и про жизнь.

Ольга Дарфи, режиссер

Фестиваль молодой драматургии — 2003. Любимовка. Читка пьесы братьев Пресняковых «Европа-Азия»

1. Я не знаю, что спровоцировало интерес к «новой драме» у зрителей или других режиссеров, буду писать о себе. Интерес к «новой драме» и документальному формату у меня возник из-за возможности исследования новых (появившихся в нашей стране не так давно) явлений, героев и тем. Интересно, что «новая драма» существует на стыке художественной интерпретации темы, образов и социального контекста. Когда занимаешься темой (у меня, например, политконсалтинг и политический пиар), которая имеет непосредственное отношение к изменениям в стране, направлениям в политике, чувствуешь прямую связь с сегодняшней реальностью. Люди (политтехнологи), которые, безусловно, принадлежат к новому типу российской элиты, становятся объектом исследования. Как они думают? И что? Насколько они разные и одинаковые? Что можно с этим сделать? Это интересно понять.

И еще. «Новая драма» — это хорошая возможность экспериментировать с жанрами, формой, стилем. Скучно существовать в жестко установленных канонах, и хочется выбраться за их пределы. Для искусства, на мой взгляд, всегда необходимо поле для экспериментов, порой они бывают неудачными, но если все время бояться экспериментов, то не будет открыто ничего нового. Радостно, что в театральном пространстве появилась группа авторов, которые готовы искать то, что заставит людей двигаться дальше наслаждения и упоения искусством. Хочется спровоцировать зрителей задуматься о текущем моменте жизни в конкретной стране. Документальные театральные проекты дают возможность тем, кто приходит в зал, открыть для себя что-то, чего они раньше не знали, задать себе какие-то вопросы, о которых они, может быть, не думали, искать свои ответы, свои темы. Потому что телевидение и кино сегодня выполняют только развлекательные функции. И это печально. Куда ведет этот интерес? Мне бы очень хотелось, чтобы в кино (по образованию я — режиссер кино) была возможность заниматься аналогичными радикальными проектами, в значительной мере исследовательскими, и зрители становились соучастниками таких исследований, а не тупыми потребителями. На мой взгляд, интерес к «новой драме» будет расти и среди режиссеров, и среди зрителей, так как думающих зрителей много, а проектов для них очень мало.

2. Мне кажется, «новая драма» напоминает пьесы «рассерженных молодых людей» своим сильным социальным акцентом (хотя англичане боролись против устоявшейся буржуазности, а у нас в стране она еще только зарождается; в нашем случае драма протестует вообще против потребительского, мещанского менталитета. Ведь едва появившаяся тонкая буржуазная прослойка в нашем обществе активно внедрилась и уже диктует большинству свои условия, свои вкусы.) А новую драму рубежа веков сегодняшняя драма напоминает своим желанием экспериментировать с формой.

3. Мне бы этого очень хотелось! Думаю, отчасти да. Пока это радикализм в желании проанализировать новые явления нашей реальности (ток-шоу, нелегальные эмигранты, клонирование, самоубийство). Иногда радикализм есть в тексте и способах изложения материала. Однако его пока нет в режиссуре (жанр, стиль). Этого хотелось бы достигнуть! «Новая драма», на мой взгляд, должна быть экстремально радикальной по всем позициям!

4. Для меня это пока не вполне исследованный вопрос. Актеров новые тексты иногда побуждают стремиться к отказу от любого способа игры, от подачи, аффектации; предпочтение отдается «документальному», подлинному существованию на сцене. А режиссуре, безусловно, надо искать какую-то наиболее адекватную, эффектную форму и атмосферу подачи текста и передачи послания. Они разные для каждой истории, и нет единого правила, жанра, рецепта. Это и привлекает прежде всего.

5. Мне вспоминаются слова Василия Аксенова о том, что писатель сейчас не должен быть властителем дум! Он должен быть освободителем дум! Вот так же и «новая драма».

Григорий Заславский, критик

Михаил Угаров, Владимир Скворцов. Фестиваль молодой драматургии — 2003. Любимовка. Читка пьесы Кэрил Черчилл «Количество»

1. Спасибо за предложенные варианты, из которых легко — как будто имеешь дело с хорошей детской игрушкой-собиралкой — собрать правильный ответ: вероятно, хотелось схватить сырую реальность времени, в итоге же — иначе и не могло быть - получили и новых героев, и новые коллизии, и контексты, и язык. В определенном смысле то, что мы с некоторой натяжкой называем сегодня «новой драмой», как и положено «следующему поколению», отталкивается от предыдущего: к примеру, в противовес прежней, раздумчивой интеллектуальной пьесе, где конфликт заключен был в слове, проистекал из сомнений и мыслей героя, в новых пьесах слово вторично, на первое же место выходит действие и вообще физическое движение (встал, схватил, ударил…). Другое дело, что сырая реальность так и не переработанной выскочила на сцену, то есть реальность почти нигде и ни у кого не переработана в драматический конфликт, жизнь дана в формах самой жизни, зафиксированной, но не пережитой и, соответственно, не пережеванной драматургом. Но куда-то этот интерес, конечно, должен привести, все-таки старые законы должны подействовать, так что остается ждать, когда количество приведет наконец к качественным переменам.

2. Понимаю, что тем самым некоторых обижу, и тем не менее: часто то, что приходится читать, напоминает стенограммы партийных и комсомольских собраний, конференций и съездов. Там, правда, драматургия была профессиональнее, жестче сюжетный каркас и т.д. Любопытно, что почти всегда авторы нынешней «новой драмы» отстаивают самые что ни на есть патриархальные (куда реже — матриархальные) ценности, что бывает трудно разглядеть за жестким языковым обеспечением. Вообще-то, мне кажется, что до сих пор не были определены ни круг авторов, ни даже порядок лет: Угаров, Михайлова, Железцов относятся к новой или уже к старой драме? И если не относятся к новой, то к чему их следует приписать, к какому направлению или традиции? Ведь к «новой волне» они не поспели, а к моменту зарождения «новой драмы» подросли и вполне сформировались. Возможно, не стоит ограничивать «новую драму» одними только поисками в стиле «вербатим», хотя нельзя, наверное, вовсе сбрасывать со счетов то обстоятельство, что почти все нынешние молодые так или иначе попробовали себя в этой странной «нетеатральной» технике, приложились, так сказать, к заграничной склянке с «отравленными чернилами» (скляночка в данном случае приплыла из Англии). И в сюжетах, отработанных по английским лекалам, и в своих собственных изысканиях молодые драматурги более всего вдохновляются крайними, жесткими проявлениями жизни. Но, сказав так, неизменно выбрасываешь за скобки Елену Исаеву с ее пьесами «Абрикосовый рай» и «Про мою маму и про меня». Да и Гришковца тоже. А то, что пишет Виктор Шамиров, легко вывести из того, чем мучились и о чем писали свои пьесы авторы нашей «новой волны»… Выходит, они не вписываются в рамки направления? Так может быть, нет никакого направления, если его приходится сочинять ради определения чего-то среднего, что не выходит из берегов?! Это вопросы, которые приходится решать каждый раз, когда встречаешься не с безликой массой драматургов, которые, как портные в одном из скетчей Райкина, шили костюм всей бригадой, сообща, а с конкретной пьесой и ее автором.

Фестиваль молодой драматургии — 2003. Любимовка. Читка пьесы Лауры-Синтии Черняускайте «Скользящая Люче»

3. Мне кажется, что дело не в старом и новом, не в старых и новых формах (кто-то говорил уже об этом чуть больше ста лет тому). Пожалуй, самой большой потерей для театра стало невнимание к тому, что было написано нынешними сорокалетними, и хорошо, что сейчас театр наверстывает мало-помалу это «отставание» (см. репертуарную судьбу угаровского «Ильи Ильича»). Между прочим, власть должна была бы всячески потворствовать новодраматическим опытам, ибо по своей идеологии «новая драма» несет жинеутверждающий месседж, коротко его можно изложить так: счастье есть, его не может не быть. Что же тут радикального?

4. Как всякое новое течение в театре, «новая драма» требует большего жизнеподобия, кажется, будто и сюжеты, и сами герои выхвачены из гущи жизни, в то время как герои «Современника» (не реального, но — идеального), не говоря о МХАТе, — все сплошь напыщенны и вещают о жизни, забыв, что в жизни так никогда не говорят да и жизни такой никогда не было и нет. Поскольку почти все, что можно было сказать о жизни в формах самой жизни, было сказано авторами предыдущих эпох, «новая драма» сконцентрировала внимание на том, что в жизни присутствует, но до сих пор оставалось, если так можно выразиться, в зоне неуверенного приема… Требования к актерам, увы, самые скромные: у нас героем становится любой.

5. О вечном.

Алена Карась, критик

1. Интерес спровоцирован, прежде всего, десятилетней паузой, когда ни публика, ни сам театр не хотели добавлять к горячей публицистике новые впечатления. Перекормленные фальшивой социальностью театра времен пере- стройки и гласности, самые яркие режиссеры уходили в чистое эстетство, осваивали пропущенные в культуре тексты, западные и отечественные. С другой стороны, 90-е годы — время массового оттока от театра, независимо от избираемых тем и текстов. Поколение «Творческих мастерских» — Клим, Владимир Мирзоев, Александр Пономарев, Михаил Мокеев, Владимир Космачевский и другие — принципиально игнорировало «новую драму». Да ее и не было. С третьей стороны, не сформировались социальный, психологический и эстетический тип нового поколения потребителей культурного рынка. Как только он явственно заговорил о себе, появились обслуживающие его тексты, режиссеры и актеры. Ситуация конца 80-90-х годов вовсе не была паузой. Ее токи до сих пор питают тех, кто активно внедряет «новую драму» в театральный контекст. Но был, кстати, и большой напорс британской стороны. Это они, завезшие сюда пьесы Марка Равенхилла и технику документального театра «вербатим», существенно повлияли на ситуацию, подали, так сказать, пример: ведь в России путь-то хоть и свой, но поначалу всегда заимствованный. Нам, главное, пример показать, а дальше мы такого наворотим, что все забудут, откуда ноги растут.

2. В ней, на мой взгляд, существует связь и с тем, и с другим, и с третьим. В ней есть элемент протеста. В ней есть желание обнаружить новый социальный тип, описать неведомые театру фактуры и слои общества. В ней есть и странная, непонятно откуда взявшаяся энергия манифестов. Больше всего есть желание сочинить что-то, чего вообще не было. Может быть, наивное, оно интересно, прежде всего, с социокультурной точки зрения. Это, действительно, поколение, принципиально не желающее или не могущее обнаружить никаких культурных связей. В этом смысле оно гораздо ближе революционным агиткам и новым текстам времен Октябрьской революции. Для них и вправду «старый мир» существенно разрушен. Они — поколение после взрыва.

3. Радикальности не вижу ни в одном тексте. Есть эпатаж, порой есть агрессивно продуманная стратегия текста, есть амбиция «открытий» и манифестов, которыми исполнен текст «Кислорода». То же — в «Валентиновом дне». На мой взгляд, это квазиоткрытия. Вижу некоторую схоластичность, вымученную, преднамеренную радикальность этих пьес. Почему братья Пресняковы с их любовью к черной, извращенной, наркотической реальности или Вася Сигарев с его попыткой «записать» и мелодраматизировать быт и язык социального «низа» — почему они стали большим символом «новой драмы», чем, например, Максим Курочкин с его изобретательной, разнообразной культурной рефлексией, с его веселыми и страшными текстами? Не потому ли, что они делают ставку на поколение, на квазидокументальность, а Курочкин этот поколенческий аспект полностью игнорирует? Вопросы…

«Потрясенная Татьяна»

4. Актеры страстно откликнулись на тексты авторов «новой драмы». Это говорит о том, что движение все же было общим, органичным. Им захотелось говорить развязным, настоящим языком улиц, притонов, бомжовников, гей-клубов и прочей новой для театра среды, языком тех, кому от шестнадцати до тридцати, кто полностью сформировался в новое время. Им захотелось прекратить кривляться на своих академических сценах. Им тоже «про жизнь» захотелось. От них потребовалось то, чего они и сами желали, — не искренность, нет, но документальная точность. Им захотелось говорить и двигаться, как в жизни, потому что жизнь, по крайней мере столичная, стала гораздо более театральна, чем консервативный, фальшивый театр. От них потребовалось носить одежду, которую они и так носили, ходить, разговаривать, как делают это подростки на улицах. Им захотелось новой фактуры. Я не называю фамилий, но это вся компания Центра драматургии и режиссуры, молодые актеры «Современника», МХАТа и Театра имени Пушкина и другие. Все они, так или иначе, пересекаются в разных проектах, потому что им интересно. В них, конечно, есть особый, новый нерв. В конце концов, и тем, и другим «новая драма» предлагает по-новому приспосабливаться: если ты и не хочешь играть или ставить «новую драму», ты сделаешь это, потому что это модно и востребованно. На фестиваль поедешь — в России или, еще лучше, в Европу, которая обожает, чтобы ей про проблемы поколения, про всякое социальное, про ужас рассказывали.

5. О превратностях истории. О том, что мне уже много лет. О том, от чего я уже не могу отрешиться. О глобальной смене цивилизационной парадигмы. О том, что и это пройдет…

Максим Курочкин, драматург

1. «Новая драма» — форма существования сложных и гордых текстов. «Новая драма» ценит в авторах именно те качества, которые не позволяют их пьесам идти во всех «областных» театрах мира. Широкий интерес общества к «новой драме» — маленький плюс обществу и большой минус самому явлению, свидетельство того, что авторы перестали достаточно явно опережать свое время, вошли в берега одобряемых (или традиционно неодобряемых) смыслов, превратились в продукт. Нельзя забывать, что общество ищет покоя и активно приветствует «новую драму» только с одной целью - как можно быстрее адаптировать ее дерзкие идеи для нужд индустрии сна.

2. «Новая драма» молода и быстро развивается. Завтра у нее неожиданно может вырасти двухметровое ухо или третья рука. Ее сила — в ее непредсказуемости. Полноценно изучать можно только труп. Будем надеяться, что мы не скоро поймем истинное место «новой драмы».

3. Радикально все, что сознательно игнорирует прямой заказ театра, относится к нему, как к голосу из могилы. Если проанализировать громкие постановки современных пьес, окажется, что репертуарный театр всегда впрыгивал в уже набравший скорость поезд. Но допускаю, что так будет не всегда. Хамелеоны срочно красятся в цвета «новой драмы». Если хамелеон сумеет сформулировать задачу будущего лучше драматурга — честь ему и слава!

«Потрясенная Татьяна»

4. Если готовность доверять тексту — новое требование, «новая драма» предъявляет театру именно его.

5. О чем обезьяну побуждает думать Сухумский обезьяний заповедник? Она может и не подозревать, что является его частью. Обезьянью мысль будят яркие проявления коллег-приматов, их неожиданные пьесы, их готовность (или неготовность) отказаться от банана ради интересной игры. В последнее время думаю - а стоит ли становиться человеком?

Руслан Маликов, режиссер, актер

1. Все вышеперечисленное, несомненно, провоцирует интерес к «новой драме» вообще. Лично я, актер и режиссер, в первую очередь, был захвачен и увлечен возможностью найти новую театральную реальность, ее проявления. Зацепившись за это производное от «новой драмы», я естественно пришел к первоисточнику. И сейчас выделяю для себя потребность в новых контекстах (наверное, главное оружие «новой драмы») и языке, если позволите, новых коллизиях языка. Отвечая на предпоследний вопрос, переформулирую его: стремление схватить сырую реальность изменяющегося времени. Это ведет к живому языку, максимально понятному именно в то время, когда он звучит.

2. Меня очень радует то обстоятельство, что «новая драма» мне ничего не напоминает. У нее огромный потенциал и диапазон огромный, просто мы сейчас многое не видим.

3. Вернусь к ответу на первый ряд вопросов. Не надо больше писать на века, надо писать для сегодня, максимум для послезавтра.

4. Эти требования не новы, просто благодаря «новой драме» они заявляются остро и безапелляционно: для каждого произведения, просто текста необходимо изобретать свой особый подход (режиссерский и актерский), особую методику работы над материалом, особенную технологию воплощения. Научиться говорить живым языком. Преследовать свою четко осознанную творческую, профессиональную цель.

5. Вообще побуждает думать, это уже хорошо. И не просто думать, а думать быстро, четко и ясно, в экстремальных условиях нестабильности законов, при отсутствии догм и «добрых традиций».

Владимир Мирзоев, режиссер

1. То, что открылась новая глава в увлекательной и вполне сюрреалистической книге, которая называется «Необыкновенные приключения русских в собственной стране», — это для всех нас очевидно… Однако это не означает ускоренный расцвет всех искусств, и театра в частности. Наоборот, многое приходится начинать с нуля, с примитива, с повторения уже пройденных азов. Классический текст, как правило, захватан до дыр. Им уже столько раз воспользовались, что он устал, как может устать человек на нелюбимой работе. (A propos: это одно из доказательств существования ноосферы.) Поэтому театр жаждет новых текстов. Вопрос, каких именно… Язык современного театра - в лучших своих образцах — поднимается до высокой поэзии. Режиссер сочиняет спектакль, свободно оперируя в пространстве культурного мифа. А «новая драма», несмотря на свой авангардный имидж, тянет театр назад, в эстетику натурализма. Но эта давно брошенная оболочка уже занята, в нее заползло телевидение, с его унылой повествовательностью и убогим диалогом. С публикой ситуация вообще парадоксальная. Похоже, ей новые тексты и модная в узких кругах антиэстетика даром не нужны — ей бы пробелы в образовании как-нибудь скоренько компенсировать да нездешней красотой насладиться. Короче говоря, зритель тянется к классике.

2. «Новая драма» — это ведь не монолит, упавший с неба. Такие драматурги, как Михаил Угаров и Максим Курочкин, всегда работают с мифом. Содержание в их пьесах живет не только на уровне слов. Если же говорить о потоке, то «документальный театр», по-моему, сильно смахивает на Пролеткульт. Главные достижения «новой драмы» — нецензурная брань и так называемая «живая речь» — кажутся мне не только повторением пройденного (и у нас, и на Западе), но и неуместной попыткой соревноваться с ТВ… Живой театр может быть любым, временно он может играть на чужой территории - чтобы обновиться, уйти от собственных стереотипов. Однако стратегическое направление у театра совсем другое. Эта линия идет от Еврипида к Шекспиру и Мольеру, а от них — к Пушкину, Гоголю и Островскому.

3. Русский мат, который я слышу на улице каждый день, не может скрыть от меня убожество психологии, скудоумие и бескрылость замысла большинства новых пьес. Радикализм лексики, к несчастью, совсем не помогает что-либо прояснить в нашем существовании. Кроме того, брань сжигает наработанную поколениями актеров тонкую энергию сцены. А без нее на театре никак нельзя — ведь зритель не слова слушает, а читает мысли и движения души.

4. В том-то и беда, что никаких. «Обкарнайте свое воображение, опростите речь, вообще будьте проще, и народ к вам потянется». Разве это можно считать серьезным вызовом?

5. О том, что в искусстве контрапункт всегда работает. Представим на секунду апокалипсическую картинку: все сцены в отечестве заполонила «новая драма». Что будет? Первый год ничего не будет. А через пару лет второстепенный классик, вроде Шеридана, покажется неземной музыкой. И еще: я с нетерпением жду, когда наконец родится автор, сочетающий в себе дарование драматурга и гений поэта.

Екатерина Нарши, драматург

«Большая жрачка». Проект Александра Вартанова, Руслана Маликова. «Театр.doc». Москва Фото А.Родионова

1. О какой «новой драме» в кавычках мы говорим? Художественном явлении или мероприятии-фестивале, проводившемся в Москве уже дважды? Настоящий интерес к последнему еще впереди и будет нарастать. Новая драма без кавычек, если все же имелась в виду она, не провоцировала моего интереса к ней. Каждый пишет, как он дышит. Признаться, я считаю себя законченным традиционалистом, адептом кондового психреализма в драматургии. В моей и прочих как бы «новизне» виновны товарищи Суслов, Фурцева, Демичев и т.д., воспитавшие целое поколение деятелей советского театра в страхе тележного скрипа и любой новации. У нас до сих пор все, что не подпадает под определение «очередное свежее прочтение «Трех сестер», автоматически сваливается в братскую могилу под названием «театральный эксперимент». Ку-ку, сограждане. XXI век уже подкрался. Незаметно.

2. Отвечаю за себя. Антивикторианский настрой британской драмы 50-х — близок. В принципе, считаю себя продолжателем поисков наших «художественников». Мне очень симпатичен Станиславский с его системным подходом, Морозов с убийственной жаждой прогресса, социальная широта Чехова для меня принципиальна. Надо иногда отрывать попу от своей театральной тусы и везти ее на Сахалин, чтобы не существовать в бесконечном внутреннем монологе с собой. Мне еще русский экзистенциализм Андреева близок, мне кажется, что «Жизнь человека» — это точно «новая драма», это наша исходная точка, протоплазма.

3. Не-а. Мы пушистые. Даже от ёрнических пьес Пресняковых, я думаю, ни одно животное в зале не пострадало и культурно-понятийный ряд не ревизионировался. Радикальные мы только на фоне творчества Филиппа Киркорова. А вот если говорить о фестивале «Новая драма», то один из его постоянных участников, артист Лыков, посягнул на базовую святыню буржуазного театра: «Зрителю в бархатном кресле должно быть по кайфу». Супер. На фоне брутальных выходок в изобразительном искусстве мы, конечно, просто зайчики. Бросание дешевым паштетом в «Большой жрачке» — пока рекорд нашего скромного радикализма.

4. Никаких. Требуется высокая профессиональная подготовка, художественная предприимчивость, стилистическое чутье, открытость к новым технологиям в искусстве, готовность к неограниченным трудозатратам. Все это желательно иметь присебе и во время постановки Вильяма нашего Шекспира.

5. О тотальной путанице понятий. Все-таки мы говорили о фестивале или?..

Кирилл Серебренников, режиссер

«Пластилин» братьев Пресняковых. Режиссер Кирилл Серебренников. Центр драматургии и режиссуры под руководством Алексея Казанцева и Михаила Рощина. Москва

1. Появление «новой драмы» всегда связано с кризисом старой, поэтому театр как структура саморегулируемая — подобно океану, который в определенные времена года самоочищается, или озоновому слою, который самовосстанавливается каким-то неведомым образом, — в разные периоды своей жизни взывает к новому качеству звука. Моно сменяется стерео, или hi-fi сменяется hi-end звуком… Это связано с обновлением языка, с обновлением языковой среды, вероятно, и с тем, что пришли новые люди, которые говорят на другом языке… К тому же эти другие люди «про другое» живут. Появились новые социальные и прочие персонажи; пришли иные зрители, которые хотят про что-то другое смотреть. В этом есть всегда как позитивное, так и негативное: с одной стороны, в движении «новой драмы» присутствует вектор, нацеленный против лжи и фальши, которая идет со сцены… И если «новая драма» в руках талантливого автора — все оборачивается победой искусства над неискусством, хорошими и интересными пьесами. Ну а с другой стороны, так называемая «новая драма» может оказаться в руках халтурщика и конъюнктурщика, и в итоге на сцене появится очередная плохая пьеса. «Новая драма» — это не гарант качества, я читал отвратительные тексты, которые имитируют «вербатим», всю его технологию, но в итоге совершенно не нужны театру, ничего не дают ни зрителю, ни режиссеру, ни актеру. И читал замечательные тексты.

2. Вероятно, «новая драма» больше похожа на пьесы «рассерженных», потому что на сцену вышли и получили голос молодые и достаточно рассерженные люди. А вот с «новой драмой» начала прошлого века сегодняшняя драматургия вряд ли сравнима, потому что то была хорошо написанная литература, и в особенности Чехов, Стриндберг. То были великолепные пьесы. Сегодня не все, что написано в формате «новой драмы», в общем-то, и пьесами назвать можно — это тексты для сцены. Если выразиться проще и метафоричнее, то в современной «новой драме» больше рассерженности, чем сделанности.

3. Нет, не считаю, что она является радикальным высказыванием. Во-первых, понятие «радикализм» сегодня абсолютно изменилось и иногда радикальным в современном творчестве оказывается нечто абсолютно классическое… Поэтому вопрос не вполне корректен, в текстах «новой драмы», к сожалению, нет ярко выраженных тенденций. И не все пьесы, которые пишутся сегодня, можно с уверенностью отнести к «новой драме». Классическими авторами «новой драмы» можно назвать Сигарева, Багаева, братьев Пресняковых, Нарши, Ксюшу Драгунскую, Олю Мухину…

4. Играть хорошо, честно. Но это обычное требование театра, и любая драма требует от актера и режиссера качества исполнения. Ничего гиперрадикально нового… Просто театр сильно меняется, и прежде всего это связано с изменением зрителя. Хотя я не совсем понимаю, кто вообще будет в скором времени ходить в театр, так как выяснилось, что из тридцати двух стран Россия стоит на двадцать седьмом месте по грамотности. В нашей стране очень много неграмотных людей, которые не в состоянии считывать тот язык, который накопил театр за столетия, и не в состоянии понимать, про что в театре говорят! Поэтому театр в скором времени может обернуться гипервизуальностью, стать просто картинками, а может невероятно опроститься, например, опуститься до уровня и качества телесериала. Либо он станет совершенно маргинальным явлением, абсолютно некоммерческим искусством, я говорю сейчас о театре настоящем. Вполне возможно, что сценическое искусство уйдет в художественное подполье. Непонятно, что в ближайшее время с театром произойдет, но что-то произойдет точно. А требования к артистам и режиссерам, повторю, были и останутся одними и теми же — быть честными, не врать, стараться делать свое дело с позиции искусства, а не с позиции коммерческого реализма. И делать все, чтобы публика получила удовольствие.

5. Она не побуждает думать… Ну а если и побуждает, то в первую очередь о том, что любое хорошее дело начинается как честная игра, а заканчивается коробочкой с дензнаками. Более того, коробочка с дензнаками, как правило, оказывается принадлежащей другим людям, и совсем не тем, кто это хорошее дело начал.

Галина Синькина, режиссер, драматург

1. Если честно, то, во-первых, то, что ею занимаются вменяемые люди. Театр - коллективное искусство, это банальнейшая ясность. Представьте теперь, как делать искусство коллективом, который невменяем. Вокруг «Новой драмы» сгруппированы люди, которые способны (либо стараются) друг друга понять и услышать. На мой взгляд, лишь единомышленники способны на высказывание в искусстве. А в театре именно сила соучастия других людей может сделать это высказывание очень мощным. Главная прелесть «новой драмы» для меня как режиссера — это возможность задать любой вопрос автору, поскольку он, к счастью, жив. При разборе великих классических пьес я почти всегда испытываю эту потребность — обратиться к автору и вступить с ним в беседу, иллюзия такая даже возникает, но ничто не сравнится с явью. Возможность общения с талантливым живым человеком — это феномен, практически это моменты счастья.

2. Здесь я боюсь быть неточной, но пьесы, которые я читала, настолько разные, словно авторы живут в разных галактиках, их изучают, и вот они слетелись на межгалактический конгресс по обмену опытом. Можно заметить и внимание к индивидуальной жизни, и интерес к глобальным духовным и космическим проблемам, но, возможно, именно ко мне притягивались такие пьесы. В какой-то степени, наверное, это можно со Средними веками сопоставить, с Возрождением (не сочтите за издевательство!).

3. Радикализм — это мода второй половины прошлого века. Война и воинственность сейчас оставляют равнодушными бедных задроченных людей, радикалы выглядят шутами, плевать все хотели на их радикализм. Самое позитивное, что есть в «новой драме» — это мудрое стремление к позитивной и глубокой тайне, к какой-то территории, где великое знание не является страданием.

4. Они должны быть вменяемы, талантливы, они должны быть неформальной дружной командой во главе с признанным ими самими талантливым режиссером-лидером. Во всем остальном возможно что угодно — и формализм, и «гротовщина», и система Станиславского. Лишь бы это не напоминало забальзамированный труп, лишь бы не кичилось собой, пусть будет безумно, но обязательно талантливо. Критерий талантливости прост — человек изобретает какой-то новый свой закон или законик в искусстве, все это видят и удивляются.

5. О любви, о человеке, о бессмертии.

Алена Солнцева, критик

1. У каждого времени свои песни, у художника, так же как и у зрителя, существует потребность в описании той жизни, которую он видит вокруг себя. Жизнь всегда меняется, и каждое время в этом смысле имеет свою новую драму. Что-то становится универсальным, что-то уходит вместе с приметами эпохи. Новая реальность тем и отличается от старой, что она еще недоосмыслена. Когда она станет понятна, отражающее ее искусство либо забудется, либо станет классикой.

2. Мне кажется, что новая «новая драма» пока ближе к жизни, чем к искусству. То есть ее отношения с тем, что происходит в реальности, более существенны, чем ее встроенность в сложившуюся систему художественных ценностей. У «новой драмы» много лиц, даже в одной пьесе можно найти осколки разных способов писания. Как и все, что делается в искусстве, новое рождается из старого. Произошла ли революция в драматургии, после которой старой драмы больше нет? Если под «старой» понимать ту, что в какой-то мере отражала предыдущий период нашей жизни, то, похоже, что да. Хотя еще живы те драматурги, которые и двадцать лет назад были в моде, но не они сегодня делают погоду. Текст в современном театре уже звучит по-новому (иначе это плохой театр). Единственное исключение — Людмила Петрушевская. Она, видимо, как необыкновенно талантливый художник очень сильно опередила время, и именно в ее пьесах впервые нашло отражение то, что потом стало предметом внимания большинства.

3. Пожалуй, радикализм «новой драмы» в определенной степени вынужденный. Просто очень силен информационный шум, и приходится громко кричать, чтобы быть услышанным. Внимание публики рассеянно, театр расслоился на множество отдельных течений, нет старых схем, на которых отчетливо были обозначены основные дороги. Драматург волей-неволей обостряет свое высказывание, однако это вовсе не значит, что время расслышит самых крутых. Как обычно, оно выделяет тех, кто верно слышит, и тех, кто особенно заразителен (это качество не новое, а вечное).

4. Это, пожалуй, самый сложный вопрос, потому что удачных примеров постановок «новой драмы» пока немного. Важно, что практически все они привели к открытию новых актерских и режиссерских имен, то есть очевидно, что «новая драма» — это новый способ работы в театре, вот только еще не сформулированы его общие черты. Пока можно сказать, что этот новый театр стал более «органичным», «естественным», но эти определения применимы были ко всем спектаклям, которые обозначали смену вех в искусстве.

5. Основные изменения, на мой взгляд, сказались в новом способе слышать современную речь. Можно сказать, что главное новаторство «новой драмы» в том, что она вводит в обиход реальные речевые конструкции, то есть те, что можно услышать сегодня на улице. Сюжет, характер, композиция в ней не так важны, порой в этих пьесах вообще нет цельности, характеры фрагментарны и отрывочны, конфликт не развивается в классическом смысле — он начинается не с начала и заканчивается, недоразвившись. Основная смысловая тяжесть перенесена на язык. Этим, по-моему, объясняется и интерес к «документальному» театру. Среда, обстоятельства действия в нем могут показаться главным объектом интереса, но это не так. Тюрьма, рынок, телевизионное производство, социальное дно города или просто быт обычных людей — все это становится объектом исследования, если авторы чувствуют реальную речь, в ней сегодня особенно остро слышится современность, в ее неожиданных, но очень узнаваемых конструкциях с удовольствием узнаешь невыдуманную правду жизни. И в тех пьесах, что от начала и до конца сочинены драматургами, признаком нового также является несглаженная, острая, построенная на неологизмах, на использовании взаимоисключающих лексик, трепещущая, некрасивая уличная речь.

В подготовке материалов анкеты участвовали

Н. Зархи, Е. Кутловская, Е. Стишова