Преступление и наказание. «Игры мотыльков»

«Игры мотыльков»

По мотивам повести В. Железникова Авторы сценария В. Железников, Г. Арбузова, А. Прошкин-мл., В. Козлов Режиссер А. Прошкин-мл. Оператор Ю. Райский Художник А. Гиляревский Композитор С. Шнуров Звукорежиссер Р. Казарян В ролях: А. Чадов, О. Акиньшина, М. Звонарева, А. Шевченков, А. Смоляков, С. Шнуров, Д. Екамасова, П. Головина, Ю. Ломакина

Киностудия «Глобус» при участии киноконцерна «Мосфильм» и Министерства культуры РФ Россия 2003

Второе название «Игр мотыльков» — «Чучело-2» — отсылает нас одновременно и к знаменитому быковскому фильму, и к всей традиции советского детско-юношеского кино с его высоким педагогическо-гуманистическим пафосом. Это было кино чистое, трепетное, исполненное морального беспокойства и добрых чувств. Лучшие режиссеры 60-80-х, от С.Ростоцкого до Р.Быкова, от Б.Фрумина до Д.Асановой, пытались уберечь хотя бы детей от несовершенств окружающего мира и обеспечить трансляцию в будущее незыблемых заповедей любви, добра, бескорыстия, уважения к личности… Фильмы о детях — всегда фильмы о будущем. Тогда в будущее еще очень хотелось верить.

С началом перестройки эта вера сменилась паническим ужасом. Экран заполонили дети-преступники и наркоманы, малолетние рэкетиры и проститутки… Несмышленые существа, отбившиеся от рук, беззащитные жертвы насилия, беглецы и узники чудовищных детдомов и колоний, бессмысленно безжалостные и страдающие от жестокости ближних… Судьба героя-подростка в чернушном кино перестроечного периода была поистине страшной и отражала не столько ужасающую реальность, сколько растерянность и невротиче-ский страх перед будущим «подросткового» социума, лишившегося патерналистской опеки со стороны партии, правительства и государства.

Затем наступил непродолжительный период «светлухи», когда дети в кино вдруг оказались более адаптированными к реалиям новой жизни, чем взрослые. В обмен на любовь, защиту и понимание они делились практическим опытом выживания в мире торгашества и чистогана. Дети были прагматичны, обаятельны в своем современном цинизме и при этом то и дело спасали взрослых от полного жизненного крушения. Казалось, взаимопонимание найдено, восстановлена связь времен… Но это была сказка, в которую общество так и не поверило.

А потом дети выросли и сами стали снимать про себя. Наступила эпоха «Бумера» — культового кино про лихое и отчаянное самоутверждение подростков-маугли, молодых, голодных волчат, которым папы-мамы вообще никогда не рассказывали «что такое хорошо и что такое плохо».

«Игры мотыльков» — фильм, любопытный уже тем, что голос «пап и мам» звучит здесь вполне явственно наряду с голосами более молодых героев нашего времени. От имени гуманистического подросткового доперестроечного кино представительствуют сценаристы В. Железников (автор повестей «Чучело» и «Чучело-2») и Г.Арбузова, а от лица современности — режиссер А. Прошкин-младший, автор музыки — кумир подрастающего поколения С. Шнуров, актер А. Чадов, не так давно сыгравший главную роль в «Войне» А. Балабанова, и О.Акиньшина — юная звезда «Сестер» С. Бодрова-младшего. Люди разных поколений, они, безусловно, видят реальность по-разному, но в результате наложения двух точек зрения картина, не теряя клинической достоверности, оказывается просвеченной лучами почти что забытой мудрости, что придает происходящему на экране дополнительный смысловой объем.

Начнем с того, что фабула фильма странным образом напоминает «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского. Талантливый юноша, предмет любви, обожания и надежд ближайших родственников, друзей и соседей, совершает убийство — не по «теории», конечно, случайно, но тоже отчасти из «форса», — чтобы лишний раз продемонстрировать свой звездный, «сверхчеловеческий» статус, попадает в паутину следствия, идет на каторгу (то бишь в тюрьму), однако «наказание» не приносит ничего, кроме озлобленности и внутреннего надлома, а от полной, окончательной гибели героя спасает великая, чистая, всепрощающая любовь девочки, которую раньше назвали бы юродивой, а теперь попросту кличут дебилкой.

Вся эта узнаваемая коллизия погружена в трясину убогой нынешней российской провинции. Промышленный городок на Урале, заводские трубы, хрущобы, загаженное водохранилище, ржавые конструкции, уродующие пейзаж… Этот мир не приспособлен для нормальной жизни даже в большей степени, чем Петербуг Достоевского. Тут начисто отсутствует слой отвлеченной, книжной культуры, так что в головах жителей ни при какой погоде не могут зародиться ницшеанско-наполеоновские теории «сверхчеловека». Извечная жажда власти и готовность «переступить» через ближнего ради собственного блага реализуются здесь просто на уровне инстинкта, а рефлексия происходит в рамках общедоступных песенных текстов. Главный, смыслообразующий конфликт картины задан в первые десять минут, в эпизоде концерта в местном ДК, где доморощенного рок-гения Костика (А.Чадов), хрипло орущего «на разогреве»: «Вечно звонят, вечно все не то», сменяет стайка лощеных столичных барышень — группа «Стрелки» — с песней «Лестницу в небеса ты выбираешь сам». Яростное ощущение невозможности вырваться из провинциальной — экзистенциальной — дыры сталкивается с сияющим нынешним мифом о безграничной свободе, и под звуки оптимистического вокала «Стрелок» в зале закипает крутая всеобщая драка между поклонниками Костиной «музыки протеста» и фанатами «голимой попсы».

Костик, пожалуй, единственный из персонажей фильма, кому реально светит другая жизнь. Он талантлив, любим, его голосом поет этот город, но он же и губит героя с той бессмысленной, наплевательски беспечной жестокостью, с какой люди здесь губят все живое — природу, собственные и чужие чувства, душу, свою и чужую… Все происходит вроде бы случайно: сидели с ребятами, выпивали, кто-то прибежал, сказал, что за углом — незапертая тачка… «Накажем лоха!» — бездумно и весело крикнул Костик, и вот уже он за рулем потрепанной «Волги», с кучей восторженно визжащих девчонок. Кайфно ехали, сосали пиво, хохотали, орали песни, пока… не сбили какого-то старика и не врезались в дерево. Тут все испугались, прыснули из машины, как зайцы, отдышались от бега только в каком-то подъезде… А отдышавшись, вспомнили, что на заднем сиденье осталась Костикова гитара. Пришлось ему вернуться. На месте преступления уже собралась толпа: «Убийца!», «Ты человека сбил!», догнали, повалили, забили бы ногами… Спас Костика от самосуда подъехавший мент. Добрый такой, человечный следователь: «Я тебя узнал. Это ты вчера пел? Ты как будто со звездного Олимпа спустился… Не волнуйся, если не ты был за рулем, все обойдется…» В отделении Костик написал, что за рулем был не он, и началась кафкианская игра в кошки-мышки.

Местный Порфирий Петрович играет с Костиком — то загоняет в угол, то дарит надежду, — не потому, что любой ценой хочет добиться от него раскаяния, а ради упоительного, мгновенно накатившего чувства власти. Кто он такой? Ничтожный мент. Жена ушла, увезла дочь в другой город, нищета, одиночество, комната в общежитии… А Костик — местная знаменитость, и мать (М.Звонарева) у него — разбитная, красивая баба в самом соку, ради сына на все готовая, и квартира у них двухкомнатная… В любой момент можно прийти, насладиться их страхом, чайку с вареньем попить, можно денег срубить, можно с матерью… Он не злой человек, ему просто плохо, как, впрочем, и всем остальным. А когда тебе плохо, хочется, понятное дело, решить свои проблемы за чужой счет. Другой человек — нормальное средство для достижения насущных жизненных целей.

Вот и мать Костика, сразу, как случилась беда, бросилась к бывшему любовнику, ныне — судье, солгала, что он — отец юного гения, дабы судья позвонил ментам и дело закрыли. Тот растаял, стал являться с цветами, ухаживать за бывшей любовью, слушать Костиковы записи и гладить «сына» по голове (Костик, ничего не понимающий, за подобные нежности чуть не прибил «папашу»).

И вроде все поначалу шло хорошо. Дело забуксовало, улик против парня не было, его даже отпустили в Москву на какой-то конкурс, где он со своей группой занял третье место, исполнив размашистый гимн подростковой независимости:

Я хочу, чтоб на всей планете Разрешили курить бы детям. Дети-цветы по ходу Не умеют расти без свободы. Но третье место — не первое, шансов на продвижение не дает, пришлось возвращаться. И тут все посыпалось.

Сбитый старик умер, продавщица из ларька, где брали пиво, узнала Костика по телевизору и прибежала заявить, что он вроде был за рулем. Мент «расколол» одну из девчонок, что были в машине… Эта сцена могла бы войти в антологию самых жестоких эпизодов насилия над детьми. Туповатая, толстая пэтэушница с густо накрашенными глазами сидит перед следователем, жует жвачку, тянет: «Ничё я не знаю…» И тут из-под нее резким движением вышибают стул, пинают ногами, профессионально «ломают», и вот уже на крупном плане — детское, насмерть перепуганное лицо, огромные слезы из размазанных глаз… Она, конечно же, всех сдает, а потом, отпросившись в туалет, бежит по темным коридорам к окну, чтобы выброситься на холодный, мокрый асфальт… Мент, спохватившись, ловит ее в последний момент, вцепляется в ноги, уговаривает: «Ну не надо, девочка… Не надо…»

Она приходит к «своим», сообщает, что «раскололась», что всем нужно писать «заяву», тогда никого, кроме Костика, не посадят. «Совет стаи» с подачи влюбленной по уши соседки Зойки (О.Акиньшина), к которой мать Костика уже приходила за деньгами, решает, что нужно от ментов откупаться. Машка — крашеная вамп, дочка состоятельных по здешним меркам родителей — «наводит» их на свою хату (предков, которые копят на машину, она ненавидит и, кроме того, имеет в этом деле свой интерес). И вот уже девчонки, дрожа от возбуждения, грабят богатую квартиру, неосторожно оставляя отпечатки на бутылках, шкафах и фужерах… Нашли! Машка, явившись на место встречи с компанией пацанов, тут же половинит украденную пачку долларов: это — мне, а это — на Костика. Но Зойка — на то и «дебилка» — выхватывает у нее всю пачку и летит к возлюбленному на репетицию: «Вот, спасла!» У Костика хватает здравого смысла вернуть украденное: «Какой мент возьмет ворованные деньги?» — и спасти девочек от тюрьмы. Себя спасать ему уже не под силу. Застав свою мать в постели с ментом, Костик, не выдержав, сдается в ментовку.

Мать предпринимает последнюю отчаянную попытку, приходит в КПЗ с мнимым отцом-судьей уговаривать Костика отказаться от показаний. Костик говорит несостоявшемуся папаше: «Ты думаешь, что ты мой отец? Что она тебя любит? Что вы поженитесь? Да ты же лох! Ваша любовь закончится, как только я выйду из этой камеры!» Очередная иллюзия растоптана, очередная жизнь сломана. И не одна. Так уж тут повелось: жалеть другого никто не приучен.

Костик садится в тюрьму и выходит оттуда через год почти законченным монстром. Ни одного дня каторги нам не покажут, однако результат, что называется, на лице. На лице возмужавшего, ожесточившегося подростка, который в своих песнях только и делал, что кричал, хрипел, вопил о свободе и получил жестокий урок несвободы по самое некуда. Из зоны он вышел примерно таким, каким мы видим отца в фильме «Возвращение». Закон выживания Костик усвоил твердо: «Мочить всякого, кто посягнет на тебя. Давить и подчинять каждого, кто слабее». А тут, дома, все по-прежнему. Мать, друзья-приятели, музыканты, влюбленная Зойка, ее добрый, пьющий отец (Ю.Кузнецов)… Все рады и счастливы, все думают, что жизнь продолжается, будто ничего и не было. Но ведь было! Срастить, сшить, сгладить чудовищный, неисцелимый рубец на душе не получается. И Костик принимается методично изничтожать свой прежний мир, в котором было все то, чем он жил до тюрьмы: любовь, надежды, свобода, музыка, мечты о славе… Он устраивает драку в кабаке, где играют теперь его приятели-музыканты, оскорбляет мать, и она уезжает в деревню, он выгоняет друзей и девочку Машу, с которой у него ничего не вышло в постели, насилует безответную, трепетно влюбленную в него Зойку… В этот момент вдруг что-то меняется — эпизод насилия как-то сам собой, в хаосе неловких объятий и поцелуев пере-ходит в сцену любви. Только остановиться уже нельзя. После всего, что случилось, Костик грубо выгоняет Зойку: «Ты же этого хотела? Ну и вали отсюда». Та в слезах бросается к себе, в дверь соседней квартиры, ее видит отец, понимает, что произошло, хватает ружье и бежит покарать обидчика. Но в тот момент, когда трясущимися руками он уже готов спустить курок, ворвавшаяся полуголая Зойка своей грудью в нелепом белом лифчике закрывает насильника: «Он не виноват!» — и, когда Костик, потрясенный, выскакивает из дома, обвисает на руках у отца, издавая ранящие, нестерпимые, звериные крики…

Костик бежит к водохранилищу, перебрасывает ноги через хлипкие перила железного моста, грязная муть мощным потоком стремится навстречу ему из ржавых труб очистных сооружений — метафора этой жизни, где стихия бытия безнадежно загажена неумной человеческой волей… Но Костик не прыгает. Передумав, он бредет куда-то, садится в трамвай и в этом трамвае встречает Зойку. Поколебавшись, садится рядом: «Я, это, к матери еду, в деревню. Поедешь со мной?» Зойка оборачивается. В ее повзрослевших глазах все та же бесконечная, терпеливая, преданная любовь…

«Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла… все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор. 13, 4-7) — когда-то в этой евангельской мудрости Достоевский отыскал спасение для раненой души идейного убийцы Раскольникова. Спустя столетие с лишком мир остался все тем же, и любовь в нем — по-прежнему единственная опора, коей держится человеческая жизнь.

«Игры мотыльков» — очень современная лента, точный слепок нашей эпохи, отмеченной странным сочетанием дезорганизованности и безысходности, хаоса и застоя. В этой невнятности, неустроенности, расшатанности основ все ощущают, что жить так нельзя, а как можно и нужно, не понимает никто, в равной степени и дети, и взрослые. Тут нет уже никакого конфликта поколений. Все одинаково кружат, как мотыльки, обжигая крылышки об огонь свечи — недоступной, обманной «свободы». Все ранят друг друга, причиняя нестерпимую боль, ломают чужие жизни бессмысленно и беспощадно. Но в финале у авторов получается вдруг приоткрыть форточку в какую-то иную реальность, показать выход в пространство, где всё по-другому, где любовь — не слабость, не признак уязвимости, но сила, помогающая выжить при любых, самых безвыходных обстоятельствах. Простая бытовая история случайного преступления и последовавшего за ним наказания, рассказанная без лишних ужасов и соплей, но достаточно жестко, с безупречной психологической достоверностью и забытой тщательностью в прорисовке всех фигур и деталей фона, невзначай возвращает в нынешнее кино систему ценностей традиционной культуры. Сделано это ненавязчиво, неназидательно, вполголоса, почти шепотом. Будет ли этот шепот услышан — вот в чем вопрос.