Горизонт вертикали

Гриша Брускин. «Шаг»

Внутри времени

Ругать власть глупо. Хвалить — неприлично. Анализировать ее планы — странное занятие. Потому что о своих планах власть предпочитает не распространяться. Власть общается с народом (включая так называемое экспертное сообщество) по преимуществу молча. Жестами. В основном — назначениями и отставками. Это, вообще-то, самое удивительное из того, что мы наблюдаем за последние десять-двенадцать лет. Русский язык поразительно силен и богат, он способен точнейшим образом передавать тончайшие оттенки смысла. Власть, однако, совершенно не пользуется этим национальным достоянием. Вместо того чтобы объявить о коррекции экономической политики и внятно объяснить суть дела, Ельцин назначал в правительство какую-то очень знаковую фигуру с неясными полномочиями. Например, второго первого вице-премьера. В таких случаях принято говорить, что власть «подает знак». Как будто она находится во враждебном окружении и должна общаться со своими тайными друзьями путем перемигиваний и незаметных пиханий ногой под столом. А политики и эксперты эти знаки интерпретируют. «Вот такая загогулина» и «сильный ход президента» — высший уровень вербализации и рационализации государственных концепций.

То, что некоторые называют «концом политики», на самом деле есть «конец дискурса», то есть отмирание политического диалога и вслед за этим атрофия политического мышления как такового. Оно бы и ничего, если бы касалось только политиков и тех, кто вокруг. Но беда в том, что и у всего общества мало-помалу отсыхает язык как общенациональный инструмент коммуникации и рефлексии. И может получиться совсем неприятная вещь — если к власти придет политик, желающий рассуждать, рационализировать, вступать в диалог, то вдруг выяснится, что политический класс совсем разучился выражать мысли словами. Не говоря уже о простом народе, который тратит на сидение у телевизора более шестнадцати часов в неделю (два полных рабочих дня!), утверждая при этом — вернее, из-за этого, — что на чтение книг времени катастрофически не хватает.

Впрочем, не будем драматизировать. Мы все — свободные люди свободной страны, не исключая высших государственных руководителей, а также парламентских политиков и профессиональных аналитиков. Каждый имеет право выбирать нравящийся ему способ общения с коллегами, с подведомственным народом или со средствами массовой информации. Тем более что власть так или иначе проводит политику, которая удовлетворяет большинство правоспособного населения, о чем свидетельствуют результаты выборов как парламентских, так и президентских. Правоспособное население в целом активно поддерживает стремление власти навести порядок и укрепить государственность. И это правильно, поскольку укрепление государственности так и остается несбыточной мечтой любого серьезного российского гражданина. Потому что только сильное государство способно защитить права личности и обеспечить нормальную работу рыночной экономики. Хотя есть опасения, что это самое население несколько дезориентировано в своих оценках и ожиданиях. Вспоминается старый анекдот: в Нью-Йорке человек заходит в еврейский ресторан, где китаец-официант общается с ним на идише. Уходя, посетитель говорит хозяину: «У вас отличное обслуживание, даже китаец говорит по-еврейски». «Тссс! — шепчет хозяин. — Он думает, что учит английский!» Сдается, что многие избиратели, глядя на трепетное отношение власти к советской атрибутике, искренне убеждены, что власть нацелилась на возвращение в СССР.

Меж тем власть строит нечто совершенно иное — радикально отличное и от советской государственной системы-принудиловки, и от государства в его современном и несколько рафинированном понимании (то есть института, направленного только и исключительно на обеспечение политических и экономических прав и свобод личности). Что именно строит власть? Это, скорее всего, остается загадкой для нее самой — таков естественный результат программной неразговорчивости. Все замечательные намерения власти в области экономики (снизить налоги, повысить пенсии, уменьшить число бедных, увеличить валовой внутренний продукт) не вписываются в какую-то общую политическую концепцию. То ли вследствие отсутствия данной концепции, то ли из-за ее строгой засекреченности (во что я верю с трудом). И это печалит более всего. И, разумеется, не из общих политологических соображений: вот вынь да положь программу развития до 2025 года.

В советское время программы составлялись и публиковались, и «партия торжественно провозглашала», но в итоге выходил конфуз. Не исключено, что решительное нежелание нынешней власти делать серьезные программные заявления вызвано именно этими воспоминаниями. К сожалению, концепция государственного строительства ограничена представлениями о «вертикали власти», то есть о достижении приемлемого уровня управляемости. Собственно, это давняя тоска и боль российских владык, начиная с середины XIX века, когда на родные просторы вышел довольно многочисленный и активный служилый народ, имеющий мало общего с холопами Ивана Грозного и верноподданными Екатерины II. Николай I говорил, что Россией правит не он, а двадцать пять тысяч столоначальников. С тех пор число микроправителей огромной страны росло, управляемость же снижалась. Сталинские годы не были исключением — почитайте публиковавшиеся в тогдашней прессе фельетоны Кольцова и Ильфа с Петровым. Бардак и коррупция цвели, потому-то, наверное, народ с таким одобрением относился к ритмическим арестам и казням руководства. Порядка, впрочем, не прибавилось.

Конечно, психологически понятно стремление власти реально править страной, над которой она законно и демократически поставлена именно в целях управления. Однако наиболее серьезной проблемой является отнюдь не «вертикаль власти», а новые весьма драматичные вызовы, которые могут сделать эту вертикаль вообще неактуальной. Вместе с государственной властью в нынешних, пока еще вполне европейских очертаниях и устремлениях. Речь идет о национальном вопросе в достаточно широком смысле слова. О судьбе российской нации как единого (или дробного, или сложно структурированного?) целого. О снижении рождаемости и росте смертности и, следовательно, об уменьшении численности населения. О физической, социальной и культурной деградации значительной части населения в экономически слабых регионах, особенно в сельской местности. Об иммиграции и об изменении сложившихся этнических балансов, особенно в больших городах. Наконец, об агрессивной ксенофобии, на фоне которой идут поиски новой национальной идентичности. Высоко вероятно, что темпы иммиграции в Россию будут расти. Тем более что бизнес в этом смысле проявляет поразительную безответственность. Ему нужна дешевая рабочая сила сегодня, сейчас, а о завтрашних проблемах он не хочет задуматься. Меж тем в наших условиях дешевая рабочая сила — это консервация промышленной отсталости, поскольку большинство вакансий существует именно там, где нужен тяжелый ручной неквалифицированный труд. Власть же действует в режиме «стимул — реакция», причем реакции опять же рассчитаны на сиюминутный эффект. Но еще десять-пятнадцать миллионов иммигрантов — и Россия станет в принципе другой страной. Можно предоставить иммигрантам гражданские права, защищать их от произвола работодателей и от недовольных «коренных жителей». Но это стимулирует новые и новые волны иммиграции. Можно, напротив, ужесточить и без того жесткое иммиграционное законодательство — тогда они будут въезжать (или входить пешком) в Россию нелегально. В обоих случаях обеспечен взрывной рост ксенофобии и сопутствующего ей насилия. При этом если государство не сможет (или не захочет) подавить погромы, оно потеряет свою главную монополию, свое исключительное право на насильственное принуждение. Если же государство будет с примерной жесткостью наказывать погромщиков, оно рано или поздно будет воспринято как враждебная сила, «ведущая войну с собственным народом».

Уменьшение численности и даже старение населения — не самое страшное, если на этот вызов экономика отвечает форсированным строительством современных высокотехнологичных производств, автоматизированных до всех возможных пределов. По этому пути пошла Япония, которая, кстати, вообще не принимает иммигрантов. Но уменьшение численности населения может стать концом нации, если оно сопровождается деградацией села и малого города, снижением интеллектуального потенциала, увеличением разрывов в качестве жизни между большими городами и периферией. Нет такой вертикали, на которую можно нанизать развалившуюся нацию. Ключевым словом политики (не только российской, но и европейской) в обозримом будущем станет «национализм». Но речь совсем не обязательно должна идти о его ксенофобской версии. Национализм, как ни странно это вдруг вспомнить, родился вместе с демократией в ходе индустриальной модернизации, когда население городов и деревень той или иной европейской страны осознало себя единым народом. Важными инструментами национальной консолидации стали выборы, свободная пресса, гражданские права и вообще политическое участие. Сейчас национализм стал флагом весьма неприятных политических сил. Но это не значит, что от проблемы можно брезгливо отворачиваться или благородно призывать к толерантности. Толерантность (в переводе — терпимость) — неудачное слово, в нем заключен неустранимый негативный оттенок. Терпеть можно только что-то нехорошее. Сами того не желая, мы налепляем на меньшинства (прежде всего этнические) ярлык чего-то такого, что воспитанный человек должен терпеть, не подавая виду. Необходимо нечто позитивное. Может быть, это должна быть интеграция, то есть включение в единое национально-гражданское сообщество? На повестке дня — демократическая версия современного национализма (интеграционизма?), демократический ответ на широкий спектр национальных вызовов. Если такого ответа не будет, то параллельно с ростом погромного национализма может возникнуть некий «национализм-2», то есть спасение одной стомиллионной части русского народа в собственном лице путем эмиграции. Этих стомиллионных долей может оказаться слишком много — и для теряющей России, и для других стран, которые совсем не стремятся к таким приобретениям.